– Не исключено.
– Тогда у меня, Ильдус Нигаматович, большая просьба.
– Внимательно слушаю.
– Необходимо запросить омских товарищей, чтобы не позднее завтрашнего утра они собрали информацию… – И Буграев изложил свою версию по поводу кражи.
– Ох и рискую я, – вздохнул Хисматуллин. – Не подведете? А то и нам пора включаться… Появятся новости, позвоню сам. Где вам удобнее ждать: в сельсовете или дома?
– В резиденции.
– Добро. От нас товарищи выехали, уже, наверно, к Шурале подъезжают, встречайте.

В кабинете у Ганелина он застал пожилую женщину в аккуратно отглаженном длинном платье с пояском, в белой шляпке на когда-то темных, а теперь наполовину седых косах, туго закрученных в узел на затылке. При виде Буграева она искательно и в то же время страдальчески улыбнулась; у Кузьмы Николаевича от таких улыбок сердце обрывалось: ни за войну, ни за тридцать пять лет работы в милиции он не смог, не сумел научиться спокойно видеть такие улыбки.

Женщина приподнялась со стула, но он бросился к ней и начал усаживать, приговаривая:
– Сидите, сидите, ради бога, Леонтина Стефановна! Перед ним была предшественница Татьяны Ишечкиной.
В молодости у нее не заладилась личная жизнь, она приехала в Шуралу из большого города и работала продавцом до пенсии. Как работала? Вечно конфликтовала со своим руководством, кочевала из дома в дом, снимая комнаты, а когда вышла на пенсию, оказалось, все ею нажитое умещалось в двух чемоданах, в том числе и постельное белье.
Село хотя и расширялось, но росли в домах и семьи, жить Леонтине Стефановне становилось негде, разве что в совхозном общежитии, где жили только холостяки да шабашники – шум, гам и мат-перемат. От Гартушенко сбежал муж, и Леонтина Стефановна сняла у нее комнатушку. Казалось, две женщины, у которых к тому же не сложилась судьба, найдут общий язык. Не тут-то было. От общения с хозяйкой у квартирантки лишь обострялись недуги, и вот уже лет пять она обращалась в сельсовет с просьбой помочь в подыскании жилья – тихого, спокойного уголка.
Председатель сельсовета Егор Ганелин только руками разводил. Ничего не мог поделать и Буграев. Уголки-то были, но хозяева могли сдать их либо на год – на два, либо только на зиму, поскольку летом приезжали отдыхать родственники, их надо было размещать вместе с детьми. Это означало, что в перспективе Леонтины Стефановны была все та же кочевая жизнь, а это ее, конечно же, не устраивало.
Сам сельсовет ничего не строил и не имел никакого жилья. До самого последнего времени он был зажат, стиснут бог знает какой давности постановлениями, положениями, инструкциями, располагал мизерными средствами, но даже их имел право тратить на канцелярские скрепки, отчитываясь за это по всей строгости. Ни о каком жилье даже и речь не заходила.

Между тем в свое время от общежития глухой стеной отделили помещение, которое тоже перегородили; получились уютная комнатка и прихожая. В прихожей сложили печь, поставили умывальник, прорубили отдельный вход и, огородив небольшой участок, сделали необходимые удобства. Когда в совхоз из района или области приезжал по делам гость – или гости, – «флигелек» оживал. Под вечерок сюда заглядывало совхозное руководство, сюда доставлялся ужин, здесь под коньячок и водочку решались дела сугубо производственного плана.
«Флигелек» этот далеко прославился, о нем хорошо знали и в областном центре, сюда оформляли командировки в качестве поощрения, но когда началась решительная борьба за трезвость, в помещении сделалось пусто. Оказалось, ездить сюда из областного центра далеко, бензин лимитирован, добираться на перекладных кое-кому не позволяет возраст, радикулит, аллергия и острые респираторные заболевания.
Ганелин вздыхал и говорил Буграеву:
– Черт побери, друг ты мой, оттяпать бы «флигелек» для Леонтины – и дело решено одним махом, и у всех душа на месте! А?
Кузьма Николаевич сердито отвечал:
– Оттяпай. Кто тебе не дает?
– Как это кто? Хозяин. Совхоз.
– А кто тут Советская власть? На чьей земле совхоз, общежитие, «флигелек» этот? Власть – ты, вот и действуй решительно!
– «Решительно-о»! – пародировал Ганелин. – Будто не знаешь, что у меня власть формальная, а у директора совхоза реальная. Как что, так к нему. За каждой мелочью, за любым пустяком. Вот и попробуй тут быть решительным! Это тебе с Монгушем можно разговаривать на равных, ты от него никак не зависишь. Поговори с ним как депутат.
– Да ты странный человек, Егор! Я депутат, а ты предисполкома. У кого ж из нас должностной-то вес больше?
– Опять ты за свое, друг мой! Толкуешь тебе, толкуешь…
В общем дело с «флигельком» не продвигалось ни на шаг.
Директор же совхоза Монгуш имел весомый авторитет как у подчиненных, так и у своего начальства, в совете районного агропромышленного объединения с его мнением очень и очень считались.
Ну, а пожилая женщина сидит вот на стуле, и видно по ее лицу, что край пришел.
– Леонтина Стефановна, – обратился к ней Кузьма Николаевич, – вам не трудно будет прийти сюда еще раз часа в четыре?
– Конечно, конечно, – торопливо проговорила она, – мне не трудно.
– Я только что из конторы и знаю: Монгуша нет, он уехал в третье отделение, с ним вон и отец Мити. Будут здесь часа в четыре… Да, а «граната» не при вас разорвалась?
– Какая граната?! – перепугалась Леонтина Стефановна. – Чья?
– В палисаднике у Гартушенко?
– Я не была. А она не пострадала?
– Нет, нет, не волнуйтесь. Только лучше и домой пока не ходите. Побудьте в библиотеке, а потом прямо сюда.
Усадив Митю в машину, Кузьма Николаевич сказал: – Пора тебе и пообедать, Дмитрий Борисович. Побудешь с бабой Валей, а я с делами управлюсь и подъеду. Идет?
Дома он передал мальчика Валентине Степановне, которая обрадовалась Мите, будто родному, сам поехал к магазину. На середине улицы ни от следа велосипеда, ни от утренних следов его «Москвича» ничего уже не осталось: и заездили, и затоптали, и сами частью осыпались. До самого магазина Кузьма Николаевич не мог отделаться от призрака Леонтины с ее душу переворачивающей улыбкой. И вот в душе-то его накапливалось и накапливалось глухое раздражение, едва ли не злость. Против чего, кого? – он как-то не хотел давать себе в этом отчета.

Тут Гартушенко вспомнилась, ухватился за нее.
Да, черт побери, хлебнула Леонтина горюшка с одной лишь Гартушенко! Елена всегда отличалась вздорным характером, а с тех пор, как сбежал муж, делалась все крикливей, язвительней даже в самом простом, обыденном разговоре, когда выступала она сама и никто ее не задевал ни словом, ни намеком. И все более одолевала ее скупость, разъедала жадность, переходящая в форменное скопидомство.
Нет, она не тащила в дом по примеру известного Плюшкина подобранные на улице тряпки и гвозди, у нее были свои «вывихи». Например, квартирантке она велела готовить еду отдельно и с точностью арифмометра высчитывала, сколько та израсходовала воды, принесенной ею из колодца, сколько извела дровишек, сколько взяла у нее щепоток соли, – и в том же роде.
По вечерам она не давала Леонтине Стефановне зажигать свет в ее комнате, поскольку счетчик был один на весь дом, и она боялась обсчитаться, то и дело сличая его показания; гораздо легче было усадить Леонтину в кухне с ее книгами, самой тут же заниматься делами, а потом нагоревшую сумму делить надвое. Целыми днями она могла ходить и гадать, за что еще можно взять с квартирантки «пеню», а с соседей проценты за те или иные незначительные в общем-то должки. Да не прямо, не в лоб проценты – для этого она была достаточно осторожна, а каким-то окольным путем.
Вот едет соседка в город, без покупок, ясное дело, не вернется, приходит к Гартушенко и говорит: «Елена, у тебя сумка вместительная, дай, привезу в сохранности». Сумка действительно для таких поездок удобная, Елена дает и наказывает: «В кондитерском у вокзала всегда воздушная кукуруза продается. Купи мне пакетика три, она не утянет, легкая». Легкая-то она легкая, да объемная, чтобы не заполнять сумку, приходится ее в отдельную авоську класть. Приносит потом соседка и сумку, и лакомство, Елена берет то и другое, говорит: «Спасибо, теперь и в другой раз, как поедешь, забегай». И все. Полный расчет.
Но коронным ее номером была упорная и, главное, безнадежная борьба за отмену выплаты бракоразводной пошлины. Сбежавший от супруги гражданин Гартушенко на развод подавал трижды, Елена категорически возражала. В третий раз закон был уже на стороне супруга, и суд в полном соответствии с ним расторгнул брак. При этом суд постановил: бывший супруг обязан уплатить в целях покрытия судебных издержек пятьдесят рублей, а бывшая супруга – пятнадцать.
– Нет! – топнула ногой Елена. – Ни за что! Кто подавал на развод, тот пусть и платит.
Это была месть суду и гражданину Гартушенко.
Вместе с тем носить отныне ненавистную фамилию она больше не желала, принялась хлопотать о возвращении девичьей, пришла консультироваться к участковому, Кузьма Николаевич ей объяснил: надо обязательно уплатить эти пятнадцать рублей, тогда в паспорте поставят штамп о разводе – и получай свою фамилию Мильчаковская.
– Ага! – вскричала Елена. – И ты с ними заодно?
– С кем?
– Не притворяйся, сам знаешь!
Выйдя из калитки на улицу, встретила Буланкову и поведала ей, что на свете все мужики – сволочи.
После этого была она в загсе, в райотделе милиции, ходила в юридическую консультацию – везде, словно сговорившись, толковали ей одно и то же. Тогда она принялась писать жалобы, но при этом всегда подписывалась «Мильчаковская»; года через три даже в высоких инстанциях столицы узнали, что есть в Зауралье село Шурала и в нем проживает женщина, которая сама уже не знает, Мильчаковская она или Гартушенко.

Сотрудники райотдела и Кузьма Николаевич подъехали к магазину с разных сторон почти одновременно. Эксперт и специалист по электронике были не то чтобы сильно похожи друг на друга, однако имели и немалое сходство: круглолицые, грузноватые с одинаковым зачесом волос от уха до уха.
– Да, в сигнализации он не сечет, – говорил между делом электронщик, восстанавливая проводку. – Не знает, сукин сын, как она поведет себя после принудительного обесточивания, потому и обрезал проводку у рожка.
Что ж, для нас это не новость, мы и сами так думали.
– Есть что-нибудь? – спросил Кузьма Николаевич, оборачиваясь к эксперту, исследующему сейф.
– Ни шиша, – был ответ. – По правде сказать, я в подобных делах мало встречаю дилетантов, кругом одни профессионалы. Все теперь начитались, насмотрелись детективов, любого третьего школьника можно в эксперты приглашать. Замки открыты ключами, нигде ни царапины, ни отпечатка. К мастике он тоже сумел не прикоснуться, разрезал – и только. На полу, как я полагаю, могут быть только ваши, Кузьма Николаевич, следы, продавца и понятых: он наверняка снял обувь еще у крыльца и вошел сюда в носках.
– Ну, и какое все-таки ваше мнение: новичок это или профессионал?
– Для новичка больно предусмотрителен, очень осторожен. Тут, я думаю, будет игра умов. Он свой ход сделал, вам отвечать, а кто кому мат поставит… – Пожал плечами. – Будем надеяться, вы, Кузьма Николаевич. Как всегда.
– Надейтесь, надейтесь, – проворчал Буграев, записывая что-то в свою ученическую тетрадь. – А я в свою очередь надеюсь, что следы мы сегодня увидим – в трансформаторной будке.
– Уверены? – с сомнением спросили оба специалиста.
– Процентов на пятьдесят. Главный совхозный инженер говорит: по его разумению, в будке на цементном полу должен быть порядочный слой пыли. Сколько бы он из-за нее электриков ни гонял, она не исчезает. Так вот, последние недели в подстанцию никто не заходил: Замилов по отделениям мотается, ревизует хозяйство. Тогда чьи должны быть свежие следы, как думаете? Конечно, если он их только не замел.
– Вот именно, – подтвердил эксперт. – Уж очень он все продумал заранее, все возможное предусмотрел.
– Давайте и мы прикинем, – предложил Буграев, – когда ему способней было заметать следы. Вот он открыл будку, чтобы вырубить свет, теперь спешит к магазину. Есть ему резон уничтожать следы, если он знает, что должен сюда вернуться?
– А кто сказал, что он будет возвращаться? – возразил электронщик. – Ему ведь невдомек, как дело с магазином обернется, и он сам об этом знает: вдруг его кто-то случайно у двери застукает, вдруг дурная собака разлается, вдруг еще что-нибудь непредвиденное – и бери ноги в руки! А следы-то в будке уже есть. По-моему, он замел их сразу же, как отошел от рубильника.
– Я полагаю, у него что-нибудь и для собаки было припасено, – вступил в разговор эксперт. – Какая-нибудь там сосиска, кусок печенки. Но вернуться в трансформаторную он должен был обязательно. Он знал, что на всю акцию ему отводится максимум полтора часа, только на этот срок энергетики могут затянуть профилактику. Дальше может возникнуть тревога – и тут уж как повезет. Поэтому следы он мог уничтожить и после того, как снова дал ток. А ваше мнение, Кузьма Николаевич?
– То же, что и ваше. Он большой психолог ко всему прочему. Допустим, вы не спали и зафиксировали, когда погас свет. Проходит час – начинаете беспокоиться. Через полтора часа вы уже тревожитесь, но тут свет появляется, и вы расслабляетесь. Вот, мол, как хорошо, я и надеялся, что так и будет. У вас, конечно, отпадает охота куда-то звонить и что-то выяснять.
– Вот именно. Нет смысла.
– В том-то и дело. А он теперь не как в лихорадке, но более спокойно может заниматься уничтожением улик. Ладно, давайте все-таки наведаемся в будку.
Уходя давеча от главного инженера, договорился с ним: когда позвонит, пусть приходят к подстанции с ключом. Кузьма Николаевич мог бы и сам взять ключ, поскольку делать в будке ничего другого не надо, кроме как на пол взглянуть, но решил соблюсти формальность – пусть не говорят потом, будто мы чего-то там натворили.
Подъехал к магазину на «газике» сам главный инженер. Три машины у магазина – это невольно вызывает любопытство:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16