Цвет волос ни о чем еще не говорит, женщине перекрасить волосы ничего не стоит. Остается лишь голос, который можно установить при очных ставках. Но сейчас не с кем устраивать очных ставок, это дело будущего, придется еще долго разбираться, прежде чем отправить кое-кого на государственное содержание. Итак, Махулевич входит в эту банду и наверняка играет в ней не последнюю скрипку, поставляя автору замысла тряпичных клоунов. Нужно выяснить, кому он их передает: главарю или этой женщине? Знает ли он ее? Если организатор всего этого мероприятия человек расчетливый, то скорее всего он будет стараться, чтобы как можно меньше людей было посвящено в его настоящую роль.
Нет, что-то здесь не сходится. Сегодня утром звонил Лясочак с известием, которое представляет в совершенно ином свете показания ювелира Броката. Пропавшее серебро нашлось. К Брокату сразу же послали следователя. Ювелир сначала пытался отвертеться, однако вскоре признался, что действительно под задней дверью магазина нашел подброшенный сверток. Уверяет, что не платил за это никакого выкупа. Но тогда чем же вызван этот благородный поступок? Метод возвращения украденных вещей уже был проверен на Спаваче: доморощенному лорду это стоило дорого.
«А может, – зародилась вдруг у Ольшака почти абсурдная мысль, – возвращение серебра – оплата за услугу, которую оказал ювелир, раскрывая милиции весь механизм действия банды?» Это объясняло бы непонятный страх ювелира и то странное чувство, которое не покидало Ольшака с самого начала следствия, что кто-то направляет его усилия в поисках правды, более или менее ловко подсовывая материал для разоблачения банды. Неужели конкуренты? А может, кто-то поссорился с главарем и хочет выдать милиции всю шайку? Но зачем? А может – снова совершенно абсурдная мысль, – сам главарь ведет эту игру? Но опять же с какой целью? Или у него еще что-то за душой? Может, хочет отвести внимание от чего-то? Или его забавляет эта игра, или он маньяк, психопат, уверовавший, что ему все сойдет с рук?..
Ну и что из этого? Все это лишь домыслы, предположения, тени улик, и никаких доказательств. Он не может даже арестовать Ровака. Неужели тот шантажист так продумал детали, что, уничтожив весь старательно налаженный механизм, сам остался в тени? Но ведь есть Махулевич, против которого набралось столько, что можно уже предъявлять обвинение. Припертый к стене, он наверняка скажет о своем шефе, если только он его знает. Да и сам он был не простой пешкой в шайке…
Теперь Сельчик. Ромбеку он сказал о шантаже, а Иоланте – нет. Отпечатки пальцев на спичечном коробке идентичны обнаруженным в квартире Сельчика, такие же были и на окурке, найденном в лоджии. Этого следовало ожидать. Что же дальше? От Ромбека удалось узнать только, что Сельчик боялся какого-то шахматиста. Может, Сельчик напал на след шантажистов и ему объявили шах, подсунув клоуна. То есть дело об убийстве по-прежнему остается невыясненным. Необъяснимо и прощальное письмо…
Только одно могло бы все объяснить: если предположить, что Сельчик, а не Ровак был главарем шайки. Ведь магистр экономики мог знать столько же, сколько и Ровак. Репутация неподкупного ревизора ему совсем не мешала, напротив, он был вне подозрений. Но вот в один прекрасный день Сельчик приходит к выводу, что жизнь ему надоела. Он пишет прощальное письмо, выпивает снотворное, разыгрывая перед Иолантой и ее приятельницей расстроенного человека, ведет идиотский разговор со своим кузеном. А перед этим по телефону договаривается с Махулевичем о том, чтобы выбросить из окна человека, проживающего на Солдатской улице.
Махулевич, естественно, не подозревает, о ком идет речь, а если к тому же не знает Сельчика в лицо, то не догадывается, что шеф имеет в виду самого себя. Впрочем, Сельчик подстраховывается тем, что приказывает Махулевичу оставаться в соседней лоджии, в его же квартире действует Бабуля, который, конечно же, не имеет понятия, кто такой Сельчик. Потом он пишет прощальное письмо и, приняв снотворное, спокойно ожидает, когда Бабуля придет и выбросит его из окна. Ничего не скажешь, прелестный способ самоубийства. И какая головоломка для следствия! Но зачем такие сложности? Мало ли других способов лишить себя жизни?
«Вот до чего можно додуматься», – улыбнулся про себя Ольшак, но где-то в глубине души он понимал, что только эта совершенно идиотская версия объяснила бы прощальное письмо самоубийцы, не отвергая одновременно подтвержденного показаниями Бабули факта убийства.
Инспектор остановился перед высоким зданием, где помещалось несколько учреждений. В одном из них работала Иоланта Каштель. К сожалению, в секретариате директора, где Ольшак надеялся ее застать, он увидел пожилую полную даму, которая привела его в изумление скоростью, с которой она ударяла по клавишам машинки. Если бы можно было дать ей двойную ставку, Ольшак, не задумываясь, предложил бы ей работу у себя, но это практически было невозможно, ибо по смете машинистке полагается определенная зарплата и никто не вправе нарушать финансовую дисциплину. Так что шансы переманить эту даму в управление невелики. Женщина допечатала фразу и, не отрывая рук от клавиш, вопросительно взглянула на Ольшака. Она объяснила, что пани Каштель больна.
…Однако Иоланта в своем воздушном халатике больной не казалась. Девушка не удивилась приходу инспектора и пригласила его в свою комнату, извинившись за хаос, который там царил. На столе стоял чемодан, набитый разными тряпками.
– Прошу прощения, пан капитан, но сегодня я занялась зимними вещами.
Ольшак, в свою очередь, извинился за внезапный приход, о котором у него не было времени предупредить пани Каштель. Здесь он немного покривил душой, ибо на самом – деле ему необходимо было застать Иоланту врасплох, чтобы не дать ей времени приготовиться к разговору, и удивился, что этого не достиг. Правда, Иоланта не выглядела больной, но, боже мой, Ольшак не собирался проверять ее служебную дисциплину и прекрасно понимал, что молодая женщина после всех выпавших на ее долю переживаний имеет право немного отдохнуть, а домашние дела, как известно, отличная разрядка для нервов. Но сейчас Иоланта не казалась и подавленной, напротив, она была спокойной, холодной, сдержанной.
На маленьком столике стояла фотография Сельчика, перевязанная черной ленточкой. Такая демонстрация траура показалась Ольшаку несколько искусственной, фальшивой, но какое, в конце концов, ему дело, как Иоланта чтит память своего умершего жениха. Он взял в руки карточку и некоторое время разглядывал ее. Он заметил, что с обратной стороны фотография подклеена плотной бумагой. Инспектор отставил ее и огляделся. На крючке висел клетчатый халат, под ним стояли большие домашние туфли. Иоланта заметила его взгляд.
– Я еще ничего не трогала, все осталось так, как было при Конраде. Очевидно, мне придется поменять комнату, а жаль, мне она нравилась. Вы ведь знаете, как трудно снять недорогое жилье, да еще с телефоном. Но пока я отсюда не уеду, не смогу дотронуться до его вещей.
– Понимаю, – проворчал Ольшак. – Вамочень тяжело.
У него вдруг появилось непреодолимое желание спросить ее, носит ли она черный парик, однако он с трудом от этого удержался.
– Пани Иоланта, – сказал он, – дело усложняется. Я вынужден задать вам несколько вопросов.
– Если я смогу вам чем-нибудь помочь… Скажите мне правду: вы считаете, что это не было самоубийством? – И, не дождавшись ответа, добавила: – Его убили? Но как же это возможно, ведь есть письмо…
– Я бы сам хотел это знать. В вашей машине – вы, наверное, помните – мне попался обрывок багажной бирки. Я спрашивал еще, что вы можете об этом сказать.
– Не имею понятия, – ответила Иоланта. – Может, Конрад кого-то подвозил?
– Мне известно даже кого: своего кузена из Франции, если мне не изменяет память, рекламного агента какой-то большой фирмы. Жан Ромбе, так его зовут, был в день смерти вашего жениха здесь. Пан Сельчик встретил его на вокзале и на вашей машине привез его к себе. Почему вы скрыли это от нас?
В ее глазах появилось удивление.
– Приехал Жан? Именно в тот день? Конрад мне ничего не говорил.
– Но вы знали, что у Сельчика во Франции есть кузен, который намерен его посетить?
– Я знала о существовании Жана, но даже не имела понятия, что он собирается в Польшу. Мне известно, что они переписывались с Конрадом и, – она задумалась, – пожалуй, больше ничего.
– Однако мы не нашли ни одного письма в квартире на Солдатской.
– Ох, я же говорила, что Конрад был педантичен до неестественности. Не принято говорить плохо об умершем, но меня всегда раздражала его чрезмерная аккуратность. Он выбрасывал все ненужные бумаги, даже мои письма.
– Вы говорите, что в тот вечер он очень спешил, смотрел на часы и, сказав, что в его распоряжении только двенадцать минут, убежал. И вас в самом деле не заинтересовало, куда он так спешил?
– Простите, но мы доверяли друг другу, – ответила Иоланта холодно. – Если кто-то из нас хотел сказать что-нибудь, то говорил. Конрад знал, например, что я люблю танцевать. Иногда я сообщала ему, что иду в «Спутник». Он же презирал такое времяпрепровождение, предпочитая работать над докторской диссертацией или читать толстые книги по экономике, названия которых я даже не понимала. Мы действительно любили друг друга и поэтому решили, что, поскольку у нас разные интересы, будем их взаимно уважать.
– Пан Сельчик не жаловался вам на денежные трудности? Не был ли в последнее время чем-то озабочен?
– Зарабатывали мы немного, но оба не любили расточительности. У меня есть тетка в Англии, которая присылает мне кое-какие тряпки, а я люблю хорошо одеться. Конрад же не заботился ни об одежде, ни о еде и поэтому очень мало тратил на себя. Когда он решил купить себе квартиру, я спросила, не нужно ли ему денег. Ведь она должна была стать нашей общей квартирой, а я как раз скопила на заграничную поездку несколько тысяч злотых. Конрад ответил мне, что деньги он уже внес, чтобы я не беспокоилась и отправлялась в свое путешествие, о котором столько мечтала.
– И вы поехали?
– Наша группа выезжает только пятнадцатого ноября, через два месяца, но теперь я не знаю, поеду ли. Всю жизнь мечтала побывать в Италии, увидеть Венецию, Падую, Флоренцию, а теперь, – она приложила платочек к глазам, – сама не знаю. Ничего мне не хочется, все утратило смысл. Вы даже не представляете, каким человеком был Конрад.
– Значит, у него не было финансовых затруднений. Тогда зачем же ему понадобилась тысяча долларов? И притом срочно.
– Тысяча долларов? Это очень большие деньги. Я получу, – Иоланта улыбнулась впервые за время разговора, – всего двенадцать долларов на карманные расходы. Не знаю, в самом деле, не знаю.
– Он просил у пана Ромбека тысячу долларов. Говорил о каком-то шантаже. Женщина должна была почувствовать что-то неладное, тем более любящая женщина…
– Конрад был какой-то беспокойный в последнее время, это правда. Боялся ли он чего-нибудь? Сейчас, когда вы об этом сказали, мне начинает казаться, что действительно боялся.
– Он ничего не говорил о том, что кто-то его шантажирует?
– Нет, об этом разговора не было, но кое-что я теперь вспоминаю. Не знаю, имеет ли это какое-нибудь значение, но Конрад сказал как-то об одном знакомом: «Этот холодный негодяй меня ненавидит». Я еще спросила, кого он имеет в виду, уж не начальника ли. Он отрицательно покачал головой. Больше я ничего от него не добилась. Вечером, когда мы после ужина собрались спать, он спросил: «Разве не идиотизм носить к полосатой сорочке белый платок в кармашке пиджака?» Я удивилась, так как не совсем поняла его вопрос, и до сих пор не знаю, что Конрад хотел этим сказать. Я даже не пыталась расспрашивать, ибо знала, что ничего не добьюсь от него, и отделалась каким-то банальным ответом, вроде того, что если это кому-то нравится, но почему бы не носить. Но Конрад так мне ничего и не объяснил. – Иоланта смотрела в окно, словно избегла взгляда Ольшака.
Инспектор встал и молча пожал ей руку.
– Вы все же поезжайте в Италию, – сказал он уже в дверях. – Нужно уметь забывать, иначе нельзя жить.
И неизвестно почему ему вспомнилось вдруг лицо Баси Кральской.
15
На следующий день до трех часов о Махулевиче не было никаких известий. Ольшак приказал на всякий случай сообщить его приметы и номер его автомобиля всем милицейским постам воеводства и патрульным дорожной инспекции и подумывал уже, что придется через Главное управление объявить общий розыск. Но этого не потребовалось, так как Махулевич неожиданно появился у себя на квартире, где со вчерашнего дня его ждал Кулич со своими людьми. Махулевич был скорее удивлен, нежели испуган, арестом. Очевидно, Марыся Клея неплохо сыграла роль провинциалки, если Махулевич ничего не подозревал.
«Очень точно она его охарактеризовала», – решил Ольшак, когда к нему привели Махулевича.
– Не понимаю, пан капитан, что вам от меня нужно. Дела я веду честно. Мое предприятие приносит доход государству, недавно я снова заключил контракт о поставках продукции на экспорт.
– Вы собираетесь продавать за границу клоунов? – невинно спросил Ольшак, положив перед арестованным тряпичную куколку. – Их выпускает ваше предприятие, не так ли?
– Да, – ответил Махулевич, внимательно разглядывая игрушку. – Мы выпускали их год назад, а сейчас прекратили из-за отсутствия сбыта. У меня осталось еще несколько сот непроданных. Ну что же, торговля требует риска, – улыбнулся он спокойно. – Тайна покупательских вкусов. Сегодня клоуны идут нарасхват, а завтра на них никто не хочет смотреть. К сожалению, финотдел не хочет понять трудностей, с которыми сталкивается частный предприниматель, и чем он ежеминутно рискует.
– Если судить по цене, которую вы назначали за это тряпичное безобразие, – сказал Ольшак, – риск должен быть большим.
– Не понимаю, о чем вы, – рассмеялся Махулевич. – Оптовая цена за клоуна, установленная комиссией цен, составляет, если мне не изменяет память, девятнадцать злотых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18