А вот и белое пламя яблоньки. Сейчас влево и наискось, через поле, прощупывая каждый метр.
Седой осторожно перемещал рамку миноискателя над прошлогодней стерней, вводил в землю щуп и слушал. Если в наушниках прекращался тонкий, похожий на комариный писк, он приступал к самой опасной части работы – разгребал над миной землю и выворачивал взрыватель. Мины он складывал в мешок. За два часа набрал всего десять штук. Дальше путь оказался свободным.
"Десять противопехоток на всякий случай – не похоже на аккуратистов немцев, – думал Седой. – А может быть, у них больше не было мин?"
Прожектор, как лезвие бритвы, срезал спасительный мрак и холодил сердце.
До бункера оставалось метров триста. И вдруг призрачный свет пролился на землю сверху. Разошлись облака, и в просвет скользнул тусклый серебристый диск.
Седой перевернулся на спину, давая отдохнуть затекшим от напряжения рукам и шее, – все равно двигаться сейчас было нельзя.
Луна, пришитая к темному пологу ветхой ниткой Медведицы, казалось, раскачивалась, готовая вот-вот сорваться с небосвода.
Седой догадался: пришла усталость, это она закачала его. Сейчас не хватало только уснуть.
Там, в ночи, – спящие поля и большие цветущие яблони, реки, освобожденные ото льда и еще закованные лед, горы, робко ждущие солнца. Там, далеко на востоке, – окна домов со следами светомаскировки, сон миллионов людей и вечный сон солдат в братских могилах. Там его Родина, измученная и прекрасная.
Здесь – притаившиеся жилища и холод близкого опустошения. Пронзительно-яркие глаза машин, ползущих в смерть, как загнанные звери.
Седой остро ощутил одиночество. Сердце заколотилось быстро и больно. Чувство обиды, что придется умереть в день, когда кончается война, перехватило горло.
Что же ты, Букреев? Послал меня умирать среди чужих полей. Ведь столько смертей ходило надо мной, а ты послал испытывать судьбу еще раз. А мне ведь, Букреев, еще род свой продолжить надо, землю свою увидеть, памятник ребятам, погибшим на границе, изладить. Что же ты, Букреев?.. Пора выбрасывать десант... Десант в район плотины.
Эта мысль уплывала, растворялась в тумане, постепенно превращаясь в сон, в который трудно поверить. Сознание застлал сумрак дремоты.
"Останься живым..." – услышал вдруг Седой и открыл глаза. Усталость всей войны все-таки укачала его. Он привык к грохоту передовой, бомбежкам, лязгу и крику; здесь же, в ухоженных аккуратных полях, было тихо. Спокойствие разбуженной теплом земли поднималось к Седому сотнями запахов, обостренных ночным сыроватым воздухом. В полях кто-то всхлипывал. Тонко кричала птица. Свистели крылья. Птицы не спали. Должно быть, кто-то разорил их гнезда.
Луны не было видно. Ее снова спрятали облака. Над землей повис туманец, словно сверху опустили белесый занавес. Скоро рассвет. Нужно торопиться.
Триста метров, отделявших его от бункера, показались Седому долгими, изматывающими километрами пути. Миноискатель то и дело натыкался на мины. Теперь разведчик не просто обходил их, он искал проход между смертями, закованными в металлические корпуса.
Посветлело. Но и туман стал гуще, затрудняя видимость.
Тропу – проход к бункеру Седой узнал по редким красным вешкам. Разведчик сбросил ранец, снял наушники, отложил миноискатель и щуп, достал из мешка короткую лопатку. Хотел закопать инструменты, чтобы эсэсовцы не смогли воспользоваться ими, но потом раздумал и просто разбросал их в разные стороны на минном поле. Так было надежнее.
В мешке – одиннадцать мин. Три из них разведчик поставил у самого бункера, остальные на тропе, продвигаясь прямо к сторожевым вышкам, мелькавшим иногда сквозь редеющие клубы тумана.
Это было нехитрое дело – ставить мины, но у Седого от смертельной усталости дрожали руки, когда он закреплял в железный корпус противопехотки вывернутый накануне взрыватель.
Последнюю мину Седой решил замаскировать у самой кромки плотины, где тропа-проход круто поворачивала в сторону. Он положил мину за пазуху и неспешно двинулся по тропе, осторожно прислушиваясь к звукам проснувшегося мира, ища в них стук шагов или шорох дыхания.
– Руки вверх! Повернись!
Голос словно упал с неба.
Седой остановился, вскинул руки и повернулся лицом к бункеру.
Сбоку зашуршали кусты, и кто-то легко и бесшумно прыгнул на тропу и встал за спиной разведчика.
"Вот и последняя рукопашная", – мелькнула мысль.
И другая мысль, острая, бьющая в самое сердце: "Он видел, как я ставил мины, и срочно вызовет саперов. Тогда все было напрасно".
– Тебе придется проделать работу наоборот... Разминировать проход...
Вкрадчивый, тихий голос. Маленькая отсрочка? Наверное, он боится, что их саперы могут не успеть... Нужно только не двигаться. Тогда он приблизится.
– Шевелись!..
Седой почувствовал дыхание говорившего. Пора! Он резко и быстро присел, захватил руками край плаща фашиста. Этот прием однажды уже спас разведчика от смерти. Тогда ствол парабеллума упирался в лопатку.
Все решили секунды. Обладатель вкрадчивого голоса перелетел через голову разведчика и тяжело ударился о землю. Пистолет отлетел в сторону и исчез в зарослях кустарника.
Седой шагнул к неизвестному, тот проворно вскочил на ноги и выбросил вперед правую руку с ножом.
Путь до бункера и бессонная ночь отобрали у разведчика слишком много сил. Он ударил левой и промахнулся – фашист нырнул под удар. И все же правой Седой перехватил вооруженную руку противника.
Они боролись у самого уреза плотины. Силы оставляли Седого. Он оступился и упал. Фашист счел это за хитрость. Он кружил около разведчика, выбирая момент для нападения.
"Кто он? – зачем-то спрашивал себя Седой, подбирая ноги, готовясь встретить бросок противника.
– Сдавайся! – хриплым голосом проговорил враг. – Тебе не уйти... Капитан школы разведчиков Зигфрид Аппель чего-то стоит в этой войне...
– Вот и познакомились, – негромко обронил Седой, чувствуя на груди холод последней мины. Во время схватки он совсем забыл про нее.
"Встать! Встать!" – приказывал себе разведчик и был не в силах пошевельнуться.
В эту минуту Седой не страшился ни боли, ни смерти. Его мучило сознание неисполненного дела, самого главного дела его теперешней жизни.
Он встал, покачиваясь, словно пьяный, слабо взмахнул руками.
Удар кулаком в живот пригнул его вперед. Другой удар – в подбородок. "Теперь нужно упасть. Он должен поверить, что я сломлен. И он не уйдет от соблазна взять советского разведчика. Он дал мне передышку, и это его ошибка".
Седой упал на колени, потом тяжело ткнулся лицом в землю.
Аппель бросился на распластанное перед ним тело и встретил сильный внезапный удар головой. Удар пришелся в челюсть и опрокинул фашиста на спину. Он успел выхватить нож, но было уже поздно. Сначала одна рука, затем другая мертвой хваткой сомкнулись на его горле.
Аппель наугад наносил бешеные удары ножом, но Седой не ослабил хватки, и вскоре фашист затих.
Седой с трудом поднялся, держась за живот, пошатнулся и застонал. Из-под руки, которой он зажимал рану, сочилась кровь.
– Нельзя мне умереть... Слышишь! – яростно зашептал разведчик. И сделал первый неуверенный шаг.
На краю обрыва он остановился, извлек из-под куртки мину. Она поблескивала свежими следами от ударов ножа.
"Такой удар... Капитан Аппель знает, где расположено сердце", – криво усмехнулся разведчик.
Вдруг что-то насторожило его. Какой-то гул. Сквозь редеющий туман ничего не было видно. Гул доносился снизу, со стороны города.
"Артиллерия, – догадался Седой, – наша артиллерия обрабатывает передний край гитлеровцев. Через полчаса – штурм... Нужно уходить, пока туман... пока туман".
Он достал из кармана куртки взрыватель, вставил его в последнюю мину, прижал к груди и медленно двинулся через поле, угадывая свой ночной след по примятой стерне. Достиг середины поля, когда туман рассеялся и стали видны и семь сосен, и домик Гросса, и бетонное тело плотины с прорезями водосбросов, и дальняя кирха, испещренная следами осколочных попаданий.
Увидел разведчик и немцев, бегущих по краю уреза воды к бункеру. Он оглянулся вокруг, словно прощаясь.
Солнце вставало, и все, что видел глаз, подернулось золотым отблеском. И Седому показалось, что он бредет пыльной деревенской тропкой прямо в поля, заполненные осветленной колосящейся рожью.
И еще почудилось, что идет ему навстречу межой Букреев, без полковничьей формы, в простом гражданском пиджаке. Идет и как-то странно взмахивает руками, словно собирается взлететь.
– Я живой, Иван... живой... – шептал Седой, нагибаясь от боли все ниже и ниже, но не опуская головы, чтобы видеть и поля, и рыжий отсвет неба, и идущего к нему Букреева.
Фридрих, бегущий к Седому через разминированную часть поля, подхватил его, не давая упасть, в тот самый момент, когда разведчик потерял сознание.
– Мой бог, они убили его, – пробормотал немец, увидев кровь на брюках и рубашке Седого.
Со стороны бункера донеслись глухие взрывы. Дрогнула земля.
Седой открыл глаза и узнал Гросса.
– Перевяжи... живот... Бинт в кармане...
Старик осторожно поднял на Седом рубашку, отшатнулся.
– О-о! – вырвалось у него.
– Это не смертельно... Нож не задел диафрагму... Меня спасла мина.
Он не отрывал взгляда от неба, где солнце уже пробило бреши в пелене облаков. Его свет был неостановим, как сама жизнь.
Старый Гросс кивал головой грустно и восторженно, как будто его голос не мог выразить радости. Наконец он сказал:
– Вот автомат и три диска... Я снял наблюдателя.
– Как ты... нашел... в тумане?
– Я просто знал, где он всегда сидит... Мы должны продержаться.
– Ты молодец, старик... Рыцарь...
Легкая улыбка тронула землисто-серое лицо Седого. Близость новой схватки вернула ему иронию.
Легкий ветерок принес со стороны плотины резкие крики команд и лай собак.
– Ты умеешь стрелять? – Седой в упор, не мигая, посмотрел на старика.
– Из этой штуки... попробую, – неуверенно ответил Гросс.
– Поверни меня на живот... И дай автомат...
Он знал, сколько нужно сил, чтобы сделать что-нибудь стоящее на этой войне. Он знал, что только победа может оправдать все страдания: и его, и еще миллионов других солдат.
Он принимал этот бой смело и хладнокровно, как тот первый свой бой на границе в такой же рассветный час.

1 2 3