Можно успеть... – Лотта взглянула на часы: – Сейчас десять... Он идет старой проверенной тропой – не хочет рисковать. А мы должны... Нас теперь двое. И помни: английский "стен-ган" бьет на двести пятьдесят метров. Вот, возьми... – Лотта протянула Андрею длинный красный шнур: – Привяжи к руке – вдруг все-таки лавина...
Седой спрятал шнур в карман, пересчитал обоймы и тоже сунул в карман. Тяжело поднялся, прошел к скале-обелиску, присел на корточки и стал разгребать снег.
– Потерял что-нибудь?
Лотта неслышно присела рядом.
– Танковую бригаду. Подполковник Сухов мне этого не простит. Фамильная вещь, известная всей Европе. Вот он...
Седой разжал ладонь с зачерпнутым снегом, извлек из беловатой массы жевательной резинки перстень и протянул его Лотте.
– Сдаю без расписки...
– Не годится, Андрей. Сам вручишь бриллиант Сухову Николаю Савостьяновичу...
– Ты знаешь Сухова?
– Знаю. Но об этом после... "Стен-ган" бьет на двести пятьдесят...
* * *
Он поднимался, и горы точно опускались. Когда он вышел на скалистый северный гребень, вершины уже стали ослепительно белыми. Весеннее солнце поднялось высоко, но здесь, у границы вечных снегов, было холодно и сыро. Тусклой голубизной отливали изломы ледников, прозрачные лиловые тени лежали в ущельях.
Седой надел темные очки, жадно поискал глазами фигуру Айсфогеля, не нашел и подумал, что рано, тот еще идет под прикрытием гребня.
К кулуару Смерти Андрей подошел, когда все вокруг было залито солнцем. Он сделал несколько шагов – и сразу оказался в полумраке. Солнце сюда не доставало. Со стен с гулким шипением спадали ручьи. Снег в кулуаре – смешанный с обломками скал, будто кто перепахал. Было угрожающе тихо.
Седой шагал быстро, как только мог. Ледяной разреженный воздух заставлял глубже дышать, чаще биться сердце.
Он шел и думал о Лотте. Успеет ли она проскочить кулуар до двенадцати? Совсем обессилела. Седой знал, что такое стрелять в упор в человека, даже если он и враг. К этому трудно привыкнуть. А она, скорее всего, делала это впервые. По самой что ни на есть необходимости. От бедра, когда нет времени, чтобы вскинуть руку с оружием. Про камень-талисман это все байки. Ей было важно, чтобы я не потерял веру в себя, важно было снять элемент обреченности – возьми камень, меня могут убить... На войне убить могут всегда. Но сейчас он не даст этого сделать человеку с красивой кличкой Айсфогель.
Не зря же он, майор Долгинцов, четыре года только и делал, что бегал вдогонку за смертью, а когда она оборачивалась, обманывал и уходил от нее.
Сейчас он будет осторожен как никогда. И главное – заставить эту птичку смотреть против солнца. Против такого бешеного солнца прицельно не постреляешь. Фактор неожиданности само собой. И лучше бы достать его первой пулей – не "языка" же беру...
На выходе из кулуара Андрей обернулся на шум. Наверху от самого карниза отвалилась гигантская глыба снега и со свистом заскользила по склону. Она сметала на своем пути нагромождения камней и, набирая скорость, неслась в кулуар.
Седой и раньше видел лавины, но такой мощной пляски снега и камней ему наблюдать не доводилось. В кулуаре все кипело, ухало, грохотало, словно там одновременно рвались десятки тяжелых мин.
"Вот тебе и с двенадцати до трех, – подумал Андрей. – Весна нынче ранняя, и солнце сумасшедшее. Год на год не приходится. Опоздай я на пять-шесть минут... и – аминь..."
Сравнительно невысокий хребет, по которому двигался теперь Седой, выводил к небольшой каменистой площадке, откуда начинался путь на перевал. Этого места Айсфогель миновать не мог. Слева поднималась совершенно отвесная двухсотметровая стена, справа синел смерзшийся фирн ледника.
Расчет Лотты оказался точным, если... если Айсфогель не заметил его движения по гребню хребта. У него есть бинокль. Но как бы там ни было, путь на перевал ему закрыт. Остается попытка прорваться сбоем.
Седой выбрал для засады ложбинку между двумя покатыми скалами так, чтобы солнце светило ему в спину. Он проверил оба пистолета, лег в начинающий подтаивать рыхлый снег и окинул взглядом холодный, суровый мир гор. И вздрогнул. По леднику шел человек. Медленно, но уверенно поднимался он вверх, помогая себе ледорубом. Недосягаемый для пистолетного выстрела, он не оглядывался. Знакомый ранец все так же висел у него за спиной. Пересекать ледник одному, без страховки с альпинистской точки зрения было чистым безумием. Но, может быть, не для этого человека. Недаром же его наградили таким прозвищем – Ледяная птица. Он рискует жизнью, исключая риск боя. В случае неудачи он скатится по леднику в бездну вместе с тем, что несет.
"Сколько у него запасных дисков? – размышлял Седой. – Не больше двух. В горах каждый лишний грамм давит. Значит, если будет бить короткими... Нужно встать и идти. По его следам-ступенькам. Приблизиться на пистолетный выстрел. И вся надежда на слепящее солнце и... на усталость – Айсфогель шел быстро, и путь его был в два раза длинней. Должен устать, не железный же он..."
Впереди белели фирновые взлеты гребней. С них свисали наметенные ветром карнизы. Не обрушится ли один из них от выстрелов? Такое в горах случается. Лавина может сорваться даже от звука голоса. И Айсфогель знает об этом.
Ледник – словно белый галстук на темно-серой груди горы. Кое-где на нем видны "бараньи лбы" – округленные, заглаженные льдом и водами скалы.
Вмятины в фирне – следы Айсфогеля. А вот и характерные углубления, отпечатки "кошек", на которых прошел альпинист самые опасные участки. Андрей с трудом вбивал ботинки в плотный, смерзшийся снег. Хорошо, что ботинки с трикони держат.
Седой сохранял дистанцию на глаз. Двести метров, не больше. Айсфогель не оборачивался. Нужно заставить его нервничать. Разведчик поднял пистолет и выстрелил в воздух.
Гестаповец обернулся и дал длинную очередь. Пули взметнули фонтанчики льда у самых ног Андрея. Он упал на живот, вонзил ледоруб в снег и сполз на десяток метров вниз.
Следующая очередь была короткой – пули прошли над самой головой.
– Вот черт! – пробормотал Андрей, отползая за один из "бараньих лбов".
Он все еще надеялся на маленькую лавину, разбуженную выстрелами. И он увидел ее. После короткой очереди из "стен-гана" с одного из гребней сорвался ком снега, прочертил на карнизе черную полосу и расколол снежное поле. Оно треснуло пополам и устремилось по центру ледника.
Седой встал из-за камней и закричал, предупреждая Айсфогеля о лавине.
Гестаповец обернулся, прыгнул в сторону и вдруг, осознав, что не успеет, устремился навстречу лавине, высоко подпрыгивая, словно намереваясь перемахнуть всю эту мчащуюся массу снега.
Белая ослепительная пыль скрыла его фигуру. Андрей лег в углубление за камнями и, вонзив ледоруб в снег, вцепился в него обеими руками. Задержал дыхание. Лавина задела каменный островок краем, накрыла удушающей ватной пеленой и промчалась дальше.
Седой выбрался из-под снега и взглянул вслед клубящемуся потоку. Внезапно на его гребне разведчик увидел фигуру Айсфогеля. Он все так же высоко вскидывал ноги, бежал по лавине, не давая увлечь себя в ее глубину.
Андрей и раньше слышал о людях, седлавших лавины, и вот теперь видел высший альпинистский пилотаж наяву. Это граничило с чудом. И счастье Айсфогеля, что лавина не несла с собой камней. Она выдохлась на половине ледника.
Не было на Айсфогеле и светозащитных очков.
...Их разделяло шестьдесят – семьдесят метров. Но теперь гестаповец был внизу, и солнце светило ему в спину. Он потерял в схватке с лавиной ледоруб, без которого продолжать путь по леднику было невозможно. Айсфогель избрал единственно верное решение. Он стал медленно и осторожно спускаться к площадке, на которой час назад Седой лежал в засаде. Андрей отчетливо слышал шипящий звук, издаваемый летевшими из-под ног гестаповца льдистыми крупинками.
"Если Лотта идет тропой, по которой шел гестаповец, она слышала выстрелы и поспешит, – думал Седой. – Я должен его задержать. Как? Соблазнить его живой мишенью. Не дать ему пристреляться, все время вести огонь самому".
Седой достал второй пистолет и поднялся из-за гладкого валуна.
Он стрелял с обеих рук, пританцовывая на ледяной площадке возле камня, бросаясь то вправо, то влево, падая и снова вскакивая, слыша, как постанывают над головой пули, посланные из девятизарядного вальтера с расстояния, когда опытный стрелок поражает мишень с первого выстрела.
Андрею мешало солнце, оно теперь было его врагом. Да он и не вел прицельного огня, стреляя в контур, в силуэт, не давая противнику продолжать спуск к площадке. И потом это было чужое, не им пристрелянное оружие. Он считал свои выстрелы и оставил два патрона в парабеллуме на самый крайний случай, когда увидел поднимающегося ему навстречу Айсфогеля. Этот человек не знал страха. Опасность только подхлестывала его. Так казалось Седому. И все же он заметил, что Айсфогель идет как бы на ощупь, его мотает в стороны.
"Ранен, – мелькнула мысль. – Решил подняться на верный выстрел. Теперь пора его стреножить, самое время".
Андрей поднял пистолет, тщательно прицелился, щурясь от яркого, бьющего в лицо солнца. Глухо клацнул ударник. Осечка?
"Это нужно было предусмотреть, разведчик Долгинцов, и оставить по патрону в каждом стволе. Умереть после всего, что было?! Нелепость".
Седой отбросил парабеллум и взялся за ледоруб. Только теперь Андрей разглядел того, кого называли Ледяной птицей. Высокий бугристый лоб и четко очерченный, вытянутый овал лица. Гестаповец сильно щурил большие черные глаза, словно искал что-то в лице противника.
"Не двигайся, – приказал себе разведчик, – три метра. Не промахнется. Целится в голову – это уже шанс. Если бы в сердце, тогда почти никакого. Рука дрожит. Устал".
Не спуская глаз с пистолета, Седой видел теперь только руку и белый от напряжения палец на спусковом крючке.
"У него последний патрон, поэтому он медлит. Нет, снежная слепота. Ведь он полчаса как без очков".
Мысль вспыхнула и ослепила. Разведчик сжал ледоруб, редким и быстрым движением обеих рук метнул его в голову гестаповца.
Хлопнул выстрел. И в следующее мгновение Андрей услышал взвизг металла и ощутил тупой удар в голову. Пуля попала в ледоруб и рикошетом угодила Седому в левую часть головы, прикрытую меховой шапкой.
Разведчик упал и стал медленно сползать вниз. Словно в полусне услышал:
– Андре-еэ-ей!
Ему казалось, что он целую вечность слышит этот по-детски тонкий голос. Он напрягал всю свою волю, пытаясь узнать его, но глухой, идущий из глубин мозга гул мешал ему сосредоточиться.
Сознания коснулись знакомые резкие звуки. Они вернули Андрея из забытья. Где-то рядом стреляли.
Седой почувствовал, что скользит по леднику, перевернулся на живот, раскинул руки и ноги в стороны, цепляясь за малейшие неровности, мелкие ледяные заусенцы. Спас его скрытый под снегом заструг, образовавшийся от натеков с тающего днем снега.
Андрей разлепил запухшие от удара глаза и сквозь красный туман увидел идущего по краю ледника Айсфогеля. Гестаповец шел, вытянув вперед руки, как слепой. В одной из них Седой заметил сверкнувший тонкий длинный клинок. Вдруг он остановился и стал торопливо снимать ранец.
"Сейчас он поищет лицом солнце, развернется и выбросит ранец в пропасть. В нем микропленка... тысячи адресов и явок... Где же Лотта? "
Седой попытался приподнять голову. Близкий выстрел заставил его вздрогнуть. Андрей успел зафиксировать в сознании падающую фигуру гестаповца и впал в забытье.
* * *
...Он пил, захлебываясь, горячий кофе прямо из термоса, Лотта с улыбкой смотрела на него, потом тихонько засмеялась, прикрыв рот ладонью.
– Ты чего?
– Ты рыжий, Андрюша... Я все думала, какой ты, с головы – седой... не поймешь. А борода выдала... Рыжий...
Андрей провел рукой по щеке – трехдневная щетина сухим репейником обметала подбородок и скулы – и тоже засмеялся мелким тугим смешком, держась обеими руками за голову, потому что смеяться было больно.
– Хочешь, я прочту тебе стихотворение Пушкина?
– Зачем?
– Я давно ни с кем не говорила по-русски, Андрюша.
– Наговоримся еще, – посмеиваясь, сказал Седой, – спускаться вниз, считай, сутки.
– Нет, ты послушай. И не смейся. Так нужно... мне.
– Закурить бы сейчас, – пробормотал разведчик.
– Кури. И слушай... – Лотта протянула ему пачку сигарет. – Я нашла их в ранце вместе с контейнером... А это тоже трофей. – Она щелкнула изящной зажигалкой.
После первой же затяжки у Седого закружилась голова.
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле...
Лотта читала негромко, без особого выражения, словно вела беседу:
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук...
Ирония возвращалась к Седому вместе с привычным ощущением силы и легкости. Он видел летящий мрамор высокого неба, маленькое облачко, коснувшееся солнца, светящееся и трепещущее, слышал, как вздрагивали продрогшие ели на склонах, наполняя воздух тонким звоном, и каждой клеткой усталого, намучившегося тела ощущал жизнь, ее биение и власть.
– Помнишь наизусть? – усмехаясь, спросил он. – По литературе пятерка была?
– Была, – как эхо, грустно отозвалась Лотта.
Они помолчали. Лотта поднялась первой.
– Андрей... – глухо и строго произнесла она. – Теперь слушай меня внимательно и не перебивай. Ты начнешь спуск через полчаса, как я уйду к перевалу. Будь осторожен – в горах могут бродить "эдельвейсы". Возьмешь мой вальтер и две обоймы. Если что... контейнер уничтожить любой ценой. В старой хижине, что на левом склоне хребта, – ты ее видел, когда мы поднимались в группе к спасательной станции, – тебя ждет человек. Его зовут Игнаци. У него для тебя одежда, австрийский паспорт на имя Питера Гешнера, венского служащего, приехавшего в Филлах навестить брата. Он же скажет, где хранить контейнер. Ни в коем случае не держи его при себе. Американцы если не сегодня, то завтра будут в Филлахе.
1 2 3 4 5 6 7