Мэр усмехнулся.
— А мы, может, и со смертью разделаемся с помощью трансплантаций.
— Избави нас бог, — сказал отец Кихот. — Тогда ваш прапраправнук будет жить в бескрайней пустыне. Ни сомнений. Ни веры. Я бы пожелал ему в таком случае счастливой смерти.
— Что значит «счастливой смерти»?
— Смерти в надежде, что после нее что-то есть.
— Вечное блаженство и прочая ерунда? Жить в убеждении, что существует какая-то там вечная жизнь?
— Нет. Не обязательно в убеждении. Мы не можем всегда быть убеждены. Достаточно верить. Как верите, например, вы, Санчо. Ах, Санчо, Санчо, как же это ужасно — не иметь сомнений. Вообразите себе, что все, написанное Марксом — да и Лениным, — доказано, как абсолютная правда.
— Я, конечно, был бы этому рад.
— Сомневаюсь.
Некоторое время они ехали молча. Внезапно Санчо хохотнул — этот лающий звук отец Кихот слышал уже и ночью.
— В чем дело, Санчо?
— Вчера вечером перед тем, как заснуть, я читал вашего Йоне и его «Теологию морали». Я совсем забыл, что онанизм представляет собой такое богатейшее разнообразие грехов. Я-то считал, что это всего лишь синоним мастурбации.
— Это часто встречающаяся ошибка. Но уж вам-то, Санчо, надо бы это знать. Вы же говорили, что учились в Саламанке.
— Да. И вчера вечером я вспомнил, как мы все хохотали, когда дошли до онанизма.
— Я забыл, что Йоне может так развеселить.
— Разрешите напомнить вам, что он говорит о coitus interruptus [прерванное совокупление (лат.)]. Йоне считает это одной из форм онанизма, но, по его мнению, если совокупление прервано из-за непредвиденных обстоятельств, например (этот пример приводит сам Йоне), при появлении третьего лица, — это уже не грех. Так вот, один из моих соучеников — Диего — знал одного очень богатого и верующего маклера. Я сейчас вдруг вспомнил, как его звали, — Маркес. У него было большое поместье через реку от Саламанки, недалеко от монастыря винсентианцев [винсентианцы принадлежат к сообществу римско-католических священников, основанному святым Винсентом-де-Полем в 1625 году]. Не знаю, жив ли он еще. Ну, если жив, то проблема контроля над деторождением не должна больше его волновать: ему сейчас должно быть уже за восемьдесят. А в те дни это было для него, безусловно, ужасной проблемой, ибо он железно следовал правилам Церкви. Ему еще повезло, что Церковь изменила свой взгляд на ростовщичество, — в маклерском деле есть ведь немало ростовщичества. Забавно, верно, что Церковь куда легче меняет мнение относительно денег, чем относительно секса?
— У вас ведь тоже есть неизменные догмы.
— Да. Но у нас невозможно изменить как раз те догмы, которые касаются денег. Нас не волнует coitus interruptus, нас волнуют лишь средства воспроизводства — я не имею в виду сексуальные. У следующей развилки сверните, пожалуйста, влево. А теперь видите впереди высокую каменистую гору и на ней большой крест? Мы едем туда.
— Так это _в самом деле_ святое место. А я думал, вы надо мной подтруниваете.
— Нет, нет, монсеньор. Я слишком вас для этого люблю. О чем это я говорил? А, вспомнил. О сеньоре Маркесе и его ужасной проблеме. Так вот — у него было пятеро детей. Он считал, что выполнил свой долг перед Церковью, но жена у него была ужасно плодовитая, да и он сам любил поразвлекаться в постели. Он мог бы завести себе любовницу, но не думаю, чтобы Йоне считал, что во внебрачных отношениях можно контролировать рождаемость. Словом, не везло ему с тем, что вы называете «естественным», а я называю «противоестественным» контролем над рождаемостью. Возможно, под влиянием Церкви все термометры в Испании показывают не ту температуру. Так или иначе, мой друг Диего заметил как-то сеньору Маркесу — боюсь, в весьма фривольную минуту, — что по правилам Йоне можно пользоваться coitus interruptus. Кстати, к каким священнослужителям принадлежал Йоне?
— Он был из немцев. Не думаю, чтобы он принадлежал к белому духовенству — они, по большей части, слишком заняты, чтобы изучать теологию морали.
— Так вот, Маркес послушался Диего, и в следующий раз, когда Диего пришел к нему, он обнаружил в доме дворецкого. Это удивило его, ибо Маркес был человек скаредный, редко принимавший гостей, разве что от случая к случаю кого-нибудь из отцов монастыря святого Винсента, так что две служанки, няня и повариха вполне обеспечивали нужды семейства. После ужина Маркес пригласил Диего к себе в кабинет на рюмку коньяку, и это тоже удивило Диего. "Я должен поблагодарить тебя, — сказал ему Маркес, — ты намного облегчил мою жизнь. Я очень внимательно проштудировал отца Йоне. Признаюсь, я не вполне поверил тому, что ты мне сказал, и поэтому добыл у винсентианцев экземпляр труда отца Йоне на испанском языке, и там черным по белому написано — с официального разрешения архиепископа Мадридского и Nihil obstat [безо всяких возражений (лат.)] со стороны цензуры, — что появление третьего лица делает возможным coitus interruptus.
«Ну и как же вы этим воспользовались?» — спросил Диего.
«Как видишь, я нанял дворецкого и тщательнейшим образом его обучил. Когда в кладовке раздается два звонка из моей спальни, дворецкий подходит к двери в спальню и ждет. Я стараюсь, чтобы он не ждал слишком долго, но годы у меня уже не те и, боюсь, ему иной раз приходится ждать по четверть часа — а то и больше — следующего сигнала: долгого звонка уже в самом коридоре. Это значит — больше сдерживаться я не могу. Тогда дворецкий открывает дверь в спальню — появляется третье лицо, и я откатываюсь от жены. Так что ты и представить себе не можешь, насколько Йоне упростил мне жизнь. Теперь я исповедуюсь не чаще, чем раз в три месяца — и каюсь во всяких мелких, простительных промашках».
— Вы надо мной издеваетесь, — сказал отец Кихот.
— Нисколько. Просто я нахожу теперь Йоне куда более интересным и забавным писателем, чем в студенческую пору. К сожалению, в том случае, о котором я вам рассказал, была допущена одна промашка — Диего оказался человеком недобрым и указал на нее. «Вы недостаточно внимательно читали Йоне, — сказал он Маркесу. — Йоне относит появление третьего лица к разряду непредвиденных обстоятельств. А в вашем случае появление дворецкого, боюсь, слишком хорошо предвидено». Бедняга Маркес был просто сражен. О, этих теологов-моралистов трудно обскакать. Они всегда возьмут над вами верх с помощью своих софизмов. Так что лучше их вообще не слушать. Поэтому ради вашего же блага очистите-ка ваши полки от всех этих старых книг. Вспомните, что сказал каноник вашему благородному предку: «…а вам, ваша милость, человеку столь почтенному, таких превосходных качеств и столь светлого ума, не должно принимать за правду все те сумасбродные нелепости, о которых пишут в этих вздорных романах» [Сервантес, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский», ч.1, гл.49, пер. Н.Любимова].
Мэр помолчал и искоса взглянул на отца Кихота.
— У вас в лице, безусловно, есть что-то общее с вашим предком, — сказал он. — Если я — Санчо, то вы, несомненно, монсеньор Печального Образа.
— Надо мной, Санчо, можете издеваться сколько угодно. Огорчает меня то, что вы издеваетесь над моими книгами, ибо они значат для меня больше, чем я сам. В них — вся моя вера и вся надежда.
— В обмен на труды отца Йоне я одолжу вам труды отца Ленина. Быть может, он тоже вселит в вас надежду.
— Надежду на этом свете — возможно, но я испытываю великий голод — и хочу удовлетворить его не только ради себя. И ради вас, Санчо, и ради всего нашего мира. Я знаю, я бедный странствующий священник, едущий бог знает куда. Я знаю, что в некоторых из моих книг есть нелепицы, — были они и в рыцарских романах, которые собирал мой предок. Но это вовсе не значит, что рыцарство вообще — нелепица. Какие бы нелепости вы ни выудили из моих книг, я все равно продолжаю верить…
— Во что?
— В исторический факт. В то, что Христос умер на кресте и воскрес.
— Это — величайшая из всех нелепостей.
— Мы живем в нелепом мире, иначе не были бы мы сейчас вместе.
Они взобрались на Гвадаррамские горы, что было нелегко для «Росинанта», и теперь стали спускаться в долину, лежавшую у подножия высокой сумрачной горы, на которой высился огромный тяжелый крест, должно быть, метров ста пятидесяти в высоту; они увидели впереди стоянку, забитую машинами — роскошными «кадиллаками» и маленькими «сеатами». Владельцы «сеатов» расставили возле своих машин складные столики для пикника.
— Неужели вы хотели бы жить в абсолютно рациональном мире? — спросил отец Кихот. — Какой это был бы скучный мир!
— В вас говорит ваш предок.
— Взгляните на эту гильотину на горе… или, если угодно, виселицу.
— Я вижу крест.
— А это ведь более или менее одно и то же, верно? Куда мы приехали, Санчо?
— Это Долина павших, отче. Ваш друг Франко задумал, чтобы его похоронили здесь как фараона. И больше тысячи заключенных согнали сюда, чтобы рыть пещеру для его захоронения.
— О да, помню — потом им за это дали свободу.
— Для сотен из них это была свобода смерти. Как, отче, вы вознесете здесь молитву?
— Конечно. А почему, собственно, нет? Будь даже тут похоронен Иуда — или Сталин, — я бы все равно помолился.
Они поставили машину, заплатив за стоянку шестьдесят песет, и подошли ко входу в пещеру. Какой огромный понадобился бы камень, подумал отец Кихот, чтобы завалить вход в это гигантское захоронение. Вход в пещеру преграждала металлическая решетка, украшенная статуями сорока испанских святых, за ней открывался зал величиной с соборный неф, по стенам которого висели гобелены, с виду — шестнадцатого века.
— Генералиссимус настоял на том, чтобы его охраняла целая бригада святых, — заметил мэр.
Зал был такой огромный, что посетители казались пигмеями и их голоса были еле слышны; надо было долго идти под высокими сводами к алтарю, находившемуся в другом конце.
— Замечательное достижение инженерного искусства, — заметил мэр, — сродни пирамидам. И создать такое могли только рабы.
— Как в ваших сибирских лагерях.
— Русские заключенные по крайней мере трудились во имя будущего своей родины. А это создано ради славы одного человека.
Они медленно шли к алтарю мимо вытянувшихся в ряд часовен. Никто в этой богато украшенной пещере не считал нужным понижать голос, и, однако же, голоса звучали как шепот в этой беспредельности. Трудно было поверить, что вы идете в недрах горы.
— Насколько я понимаю, — сказал отец Кихот, — эта пещера была создана как символ примирения, часовня для поминовения всех павших с обеих сторон.
По одну руку от алтаря находилась могила Франко, по другую — Хосе-Антонио де Риверы, основателя фаланги.
— Вы не найдете здесь даже таблички с именем павшего республиканца, — сказал мэр.
Молча проделали они долгий путь назад и, прежде чем выйти, в последний раз обернулись.
— Почти как холл в отеле «Палас», — заметил мэр, — но, конечно, грандиознее, да и посетителей меньше. И отелю «Палас» не по карману такие гобелены. А там в конце — бар с коктейлями; того и гляди появится бармен и приготовит напиток — фирменный коктейль из красного вина, который подают с вафлями. Вы молчите, монсеньор. А ведь это не могло не произвести на вас впечатления. Или что-то не так?
— Я молился — только и всего, — сказал отец Кихот.
— За генералиссимуса, похороненного среди этого великолепия?
— Да. А также за вас и за меня. — И добавил: — И за мою Церковь.
Когда они сели в машину, отец Кихот перекрестился. Он и сам не был уверен, почему: чтобы защититься от опасностей, подстерегающих на дороге, или от поспешных выводов, или это было просто нервной реакцией.
Мэр сказал:
— У меня такое впечатление, что за нами следят. — И, перегнувшись к отцу Кихоту, заглянул в зеркальце заднего вида. — Все обгоняют нас, кроме одной машины.
— А с какой стати кто-то будет за нами следить?
— Кто его знает? Я ведь просил вас надеть пурпурный слюнявчик.
— Но я же надел носки.
— Этого недостаточно.
— Куда мы теперь направляемся?
— При такой скорости нам ни за что не добраться к вечеру до Саламанки. Так что придется остановиться в Авиле. — И, продолжая наблюдать в зеркальце заднего вида, мэр добавил: — Наконец-то он нас обгоняет.
Мимо на большой скорости промчалась машина.
— Вот видите, Санчо, мы вовсе их не интересовали.
— Это был джип. Джип жандармерии.
— Так или иначе, не мы были у них на уме.
— И все равно, я б хотел, чтобы вы сидели в своем слюнявчике, — сказал мэр. — Носков-то ваших они ведь не видят.
Они устроили обед на обочине и, усевшись на пожухлой траве, доели остатки колбасы. Она немного подсохла, а ламанчское вино почему-то в значительной мере утратило свой аромат.
— Кстати, — сказал мэр, — колбаса напомнила мне, что в Авиле, если захотите, вы сможете увидеть безымянный палец святой Терезы, а в Альба-де-Тормесе, близ Саламанки, я покажу вам всю ее руку. Во всяком случае, по-моему, ее уже вернули в тамошний монастырь, а то она какое-то время находилась у генералиссимуса. Говорят, он держал ее — со всем, конечно, благоговением — у себя на столе. А в Авиле сохранилась исповедальня, где она беседовала с Хуаном де ла Крус. Большой был поэт, так что не будем спорить по поводу его святости. Когда я был в Саламанке, я часто ездил в Авилу. Знаете, я даже с некоторым благоговением относился к этому пальцу святой Терезы, хотя привлекала меня главным образом одна красотка — дочка авильского аптекаря.
— А почему вы бросили там учиться, Санчо? Вы никогда мне об этом не рассказывали.
— Я думаю, длинные золотые волосы той красотки были, наверное, главной тому причиной. Очень это было счастливое для меня время. Понимаете, она ведь была дочкой аптекаря, — а он был тайным членом компартии, — и потому могла втихую снабжать нас противозачаточными средствами. Мне не надо было прибегать к coitus interruptus. Но знаете, странная все-таки штука человеческая натура: я потом отправлялся к безымянному пальцу святой Терезы и каялся. — Он мрачно уставился в свой стакан с вином. — О, я смеюсь над вашими предрассудками, отче, но в те дни я разделял некоторые из них. Может, поэтому я так и ищу сейчас вашей компании — я как бы снова переживаю свою юность, юность, когда я почти исповедовал вашу религию, когда все было так сложно и противоречиво… и интересно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25