https://wodolei.ru/catalog/stoleshnicy-dlya-vannoj/
– Вспомни катастрофу на Мазурских озёрах в августе… Ставка видела весь смысл войны во владении территорией и захвате никому не нужных географических объектов. Вся её стратегия сводилась к тому, чтобы войска крепко «пришить» к одному месту, и это «ни шагу назад» приводило в конечном итоге к разгрому нашей живой силы…
Лебедев на мгновенье замолк, а потом с горечью вымолвил:
– Воистину в русской генеральской касте дурак на дураке сидит и дураком погоняет… Вот в сентябре на Северо-Западном фронте бездарного Жилинского заменил нерешительный Рузский. Рузский и его начальник штаба Бонч-Бруевич сразу же стали издавать приказы, проникнутые безнадёжным пессимизмом, если ещё не хуже – пораженчеством… Несмотря на то что немцы приостановили преследование Ренненкампфа и перебросили две трети своих сил в Силезию, Рузский распорядился отвести Первую армию за Неман, Десятую – за Бобр и Вторую – за Нарев. Три русские армии отходили перед тремя немецкими корпусами!..
Подполковник на минуту задумался, вперив свои глаза в пространство, словно видел там череду прошлых сражений и самодовольные лица генералов, посылавших в бессмысленные бои на уничтожение цвет кадровой армии и гвардии. И Ставка, и штаб фронта совершенно не учитывали ни отсутствия переправ, ни размытых дорог, ни усталости войск, ни даже отвратительного снабжения продовольствием, когда обозы оставались далеко позади и солдатам приходилось питаться буквально «сухой корочкой»…
– А потом? Когда снова началось наше наступление в августовских лесах, там, где тебя ранило… – вернулся подполковник к наболевшим мыслям. – Командир Десятой армии генерал Флуг взял 20 сентября Сувалки, но навлёк на себя величайший гнев Рузского! Оказывается, Гофкригсрат Северо-Западного фронта назначил взятие Сувалок на 22 сентября и генерал Флуг нарушил «методику», которой придерживался генерал Рузский, и взял Сувалки на два дня раньше…. В таких действиях Рузский и Бонч-Бруевич усмотрели «опасную активность», и по их представлению великий князь Николай Николаевич отрешил генерала Флуга от должности. А далее – при «методическом» содействии генерала Рузского Гинденбургу удалось приковать семью немецкими дивизиями двадцать четыре русские на второстепенном участке фронта, когда под Варшавой был дорог каждый батальон!.. 28 октября Ставка приказала 30-го начать «глубокое вторжение в Германию» и предназначила для этого 16 корпусов, занимавших фронт в 250 вёрст… Это была тонкая цепочка растянутых войск, без резервов, без уплотнений, без идеи манёвра!.. При открытом правом фланге… Рузский и Бонч-Бруевич полагали, что немцы собираются оборонять от русских географические пункты на своей силезской границе, а в это время Макензен уже заходил им в тыл! Положение спасла только храбрость наших войск… Ренненкампф и Плеве произвели перелом, и оторвавшаяся от своей армии группа немецкого генерала Шеффера оказалась в мешке. Но немцам и тут помог Рузский, – зло чеканил слова Лебедев. – Генерал совершенно не отдавал себе отчёта в положении на фронте и предписал общее отступление Первой, Второй и Пятой армиям. Окружённые остатки четырёх дивизий Шеффера смогли из-за этого пробиться к своей армии, причём наши кавалерийские начальники генералы Новиков и Шарпантье беспрепятственно пропустили неприятельские обозы, артиллерию, 16 тысяч наших пленных и 64 наши пушки. Они не отбили даже наших пленных! Мерзавцы! – с горечью выругался Лебедев. – Не случайно в народе говорят, что генералы у нас предатели…
– А что же Верховный Главнокомандующий? – с удивлением спросил Пётр. – Неужели в Ставке не смогли оценить положения?
– В том-то и дело, – махнул рукой подполковник, – что Ставка согласилась с позорным решением генерала Рузского отступать… А командующий Северо-Западным фронтом, не умея ничего организовать, не желая не только предвидеть, но даже оценивать совершившееся, чуть было не стал виновником неслыханной катастрофы. Положение спасла лишь стойкость войск и энергия штаба Пятой армии, возглавлявшейся мужественным генералом Плеве. Он заставил ретироваться из-под Лодзи германскую армию, намеревался преследовать её и разгромить, но растерявшийся Рузский запретил Плеве наступать. Главнокомандующий фронтом только и думал, что об отступлении – сейчас же и во что бы то ни стало! Всю вину он свалил на подчинённых ему генералов. По его просьбе были отставлены Шейдеман и Ренненкампф, причём если Шейдеману и дали потом под командование Первый Туркестанский корпус, то карьера многообещающего генерала Ренненкампфа была сломана навсегда… Так закончилась кампания 14-го года: бездарности при помощи великого князя одолели энергию и инициативу!..
Пётр внимательно слушал и сопоставлял этот анализ молодого генштабиста с теми горькими заключениями, которые его дед делал в отношении государственных и военных деятелей с умственным уровнем провинциальных столоначальников. «Россия больна!..» – часто повторял Ознобишин. Эта болезнь российской заскорузлости поразила и верхушку армии. Там засели старые генералы, психологически не могшие до сих пор пережить поражения в японской войне. С таким багажом они теперь командовали в Большой Войне. И дело было вовсе не в немецких или шведских фамилиях многих генералов, вроде Флуга, Шейдемана, Плеве, Ренненкампфа или Розеншильда-Паулина. Именно эти военачальники были ничем не хуже, а многие из них – намного лучше таких ничтожеств, как Рузский, Данилов или Жилинский. Но великий князь предназначил их на заклание в угоду черни, которая всё громче и громче верещала о «немецком засилье» и «шпионстве» людей с немецкими или похожими на них фамилиями…
…День догорал. На фоне жёлтого заката чёрные стволы и ветви лип образовывали узор спутанных кружев. Морозец к вечеру стал крепчать, и друзья на скамейке продрогли.
– Ещё два слова, Петя, и пойдём в тепло, – предложил Лебедев.
Пётр согласно кивнул. Он очень ценил беседы с Генерального штаба подполковником и многому у него учился. Аналитический ум Лебедева незаметно для обоих формировал способности юноши и неожиданно заставил вспомнить те уроки стратегии, которые он получал в Николаевском училище. Пётр даже стал подумывать о том, не пойти ли ему после войны в Академию Генерального штаба, чтобы стать таким же умным и всё понимающим, как его новый друг Иван Лебедев.
– Главное, что упустил Государь, когда назначал великого князя Верховным Главнокомандующим, – это возможность самому выбирать дельных генералов на командные посты… А Николай Николаевич воспользовался этим и расставляет везде «своих», причём не по заслугам, а по мёртвому принципу старшинства. Вот тебе пример: вместо боевого генерала Флуга Рузский поставил на Десятую армию своего близкого сотрудника по Киевскому округу «методичного» генерала Сиверса. Но Сиверс в стратегии был малое дитя и писал в основном приказы о резке порций, устройстве нар в землянках, утилизации хозяйственных отбросов, устройстве сапожных мастерских… Когда в январе, в метель и вьюгу, Гинденбург ударил по Десятой армии, то её положение стало отчаянным. Только героическое сопротивление Третьего Сибирского корпуса трём германским спасло Десятую армию от участи Второй армии Самсонова…
– Ты знаешь, я тоже удивлялся, почему Государь не взял на себя Верховное главнокомандование с первого дня войны? – сделал неожиданный вывод из слов Лебедева штаб-ротмистр. – Может быть, поражений тогда было бы меньше…
– Да, наверное, даже при Верховном Главнокомандующем Сухомлинове наше положение так сильно не ухудшилось бы… – принял без возражений подполковник мнение кавалериста. – Всё-таки Сухомлинов был талантливым генштабистом и хорошо знал своё дело, не то что эти два великих князя – Николай Николаевич и Сергей Михайлович… Зато теперь «общественность» может быть довольна – в действующей армии от имени великого князя распоряжается авантюрист Гучков!..
Тяжело вздыхая, офицеры поднялись со скамейки и отправились в лазарет. По дороге их настроение стало улучшаться, поскольку они вспомнили, что заботами великих княжон Марии и Анастасии для раненых и персонала в Фёдоровском городке был приготовлен пасхальный обед…
63
После того как в конце мая на Ставке состоялся первый крайне неприятный разговор Государя с Верховным Главнокомандующим, в котором Николай Александрович воочию ощутил угрозу не только России, армии, но и себе со стороны дядюшки, угрозу, о которой они с Аликс раньше столь абстрактно рассуждали, со всей остротой вставала необходимость принимать меры и смещать Николашу с поста в государстве, который он сделал более важным, чем воля и повеления царя. Но Император никогда не принимал скоропалительных решений, тем более по персонам, найти замену которым в верхах империи по причине крайней скудости в талантах было весьма трудно. Были умные и энергичные сановники и генералы, но чем умнее они были на самом деле, тем менее им можно было доверять, поскольку Гучков и Ко. опутали их своей липкой паутиной. Были, конечно, исполнительные середнячки и старательные дураки, которых не коснулось крыло оппозиции, но в действующей армии, да и в чиновных колеях Петрограда выдвижение таких людей уж совсем не нашло бы понимания.
Ещё в самый канун войны Император мечтал о том, как он возглавит свою доблестную армию и победоносно поведёт её на врага. Тогда против этого его шага, который он считал вполне закономерным выражением своей ответственности за судьбы России, восстали буквально все – Двор, Совет министров и верхушка армии. Теперь, когда он видел, что ничтожное и бездарное руководство Николаши и избранных им генералов подводит русскую армию и империю к катастрофе на фронтах и к смуте в тылу, Его душа вновь начинала терзаться чувством вины за то, что в августе прошлого года Он не настоял на своём. Ведь и Дед, Александр Второй, и Отец – Александр Третий с детства внушали ему, что, когда в государстве где-то непорядок или угроза, царь первым должен седлать коня и мчаться туда, чтобы встать во главе своих дружин. Похоже, что сейчас назревал именно такой момент, когда именно Он, и никто другой, должен взвалить полный груз ответственности на свои плечи.
Всё то время, которое он после майского пребывания на Ставке провёл в Царском Селе, эта мысль, которая особенно прояснилась во время последнего резкого разговора с Николашей в его вагоне, не покидала царя. Она вытекала и из других его размышлений о судьбах страны, о дезорганизующей усилия гражданского управления роли Ставки, которая обращалась через Его царскую голову с Его правительством окриками и грозными рескриптами Николаши, о бурлении «общественности», проникавшем из столиц в города и веси и думскими отчётами, и изощрённой оппозиционностью газетных статей, на которые сознательно или неосознанно не обращала внимания военная цензура, целиком бывшая под управлением Верховного Главнокомандующего. Снова оживились сплетни и нападки света на дорогую Аликс. Саблин и Воейков докладывали, что это безобразие стало распространятся не только в обеих столицах, но проникало в провинцию и даже в действующую армию, где фактическим хозяином был не он, Государь, а вздорный и, как выяснилось, почти неуправляемый дядюшка. Положение ещё не дошло до критической точки кипения, но меры пора было принимать. Как всегда в решающие моменты Его царствования, возникала дилемма: по какому пути идти?
Можно было избрать жёсткий путь, вполне оправданный в военное время. Безусловно, Аликс была бы горячей сторонницей такого курса, который, кстати, с первых дней войны проводили в своих внутренних делах западные члены Сердечного Согласия. Это означало бы резкое и немедленное смещение Николаши с поста Верховного, возложение на себя функций Главнокомандующего, ужесточение внутренней политики, вплоть до запрещения Думе собираться до конца войны, закрытие болтливо либеральствующих газет, постоянно подбрасывающих врагу противоправительственные материалы, милитаризацию промышленности и транспорта, диктаторское налаживание снабжения фронта амуницией и продовольствием, высылку из столиц оппозиционных говорунов, в том числе почтенных членов Императорского Яхт-клуба и «Нового клуба», с запрещением появляться им в радиусе ста вёрст от Петрограда и Москвы…
Николай был уверен, что никто не осмелился бы возроптать и всё это только благотворно отразилось бы и на ведении войны, и на положении в стране. Пока было не поздно сделать эти шаги. Но его органическая доброта и долготерпение, принимаемые его противниками за слабость и безволие, его вера в Бога, в верность и порядочность большинства людей, которые его окружали, убеждённость в любви к нему армии, которая постоянно демонстрировала это во время смотров, царских проверок и общения с офицерским корпусом, ослабляли его желание «завинчивать гайки». Немаловажно было и то, что ему не приходила на ум подходящая кандидатура в диктаторы, а он сам не ощущал в себе необходимой для этого жестокости и презрения к людям. Он болел душой за Россию и страстно желал мира для неё и Европы, видел слабости и недостатки своих администраторов, надеялся выправить многие ошибки, крайности и предубеждения, свойственные высшему сословию империи, в том числе и по национальным проблемам, но всё это откладывал на «после войны», ибо считал, что резкие повороты государственного корабля, особенно во время такой тяжёлой мировой схватки, способны перевернуть его кверху килем…
Второй путь был – пойти на уступки «общественности», принять решения, которые предлагались Родзянкой, Поливановым, Кривошеиным и другими либералами у власти, – удалить одиозные фигуры типа Сухомлинова, Маклакова, Саблера и Щегловитова из Кабинета министров, пригласить в правительство тех деятелей из администрации, против которых Дума ничего не имела. Может быть, стоило даже пойти на какие-то небольшие реформы конституционного характера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
Лебедев на мгновенье замолк, а потом с горечью вымолвил:
– Воистину в русской генеральской касте дурак на дураке сидит и дураком погоняет… Вот в сентябре на Северо-Западном фронте бездарного Жилинского заменил нерешительный Рузский. Рузский и его начальник штаба Бонч-Бруевич сразу же стали издавать приказы, проникнутые безнадёжным пессимизмом, если ещё не хуже – пораженчеством… Несмотря на то что немцы приостановили преследование Ренненкампфа и перебросили две трети своих сил в Силезию, Рузский распорядился отвести Первую армию за Неман, Десятую – за Бобр и Вторую – за Нарев. Три русские армии отходили перед тремя немецкими корпусами!..
Подполковник на минуту задумался, вперив свои глаза в пространство, словно видел там череду прошлых сражений и самодовольные лица генералов, посылавших в бессмысленные бои на уничтожение цвет кадровой армии и гвардии. И Ставка, и штаб фронта совершенно не учитывали ни отсутствия переправ, ни размытых дорог, ни усталости войск, ни даже отвратительного снабжения продовольствием, когда обозы оставались далеко позади и солдатам приходилось питаться буквально «сухой корочкой»…
– А потом? Когда снова началось наше наступление в августовских лесах, там, где тебя ранило… – вернулся подполковник к наболевшим мыслям. – Командир Десятой армии генерал Флуг взял 20 сентября Сувалки, но навлёк на себя величайший гнев Рузского! Оказывается, Гофкригсрат Северо-Западного фронта назначил взятие Сувалок на 22 сентября и генерал Флуг нарушил «методику», которой придерживался генерал Рузский, и взял Сувалки на два дня раньше…. В таких действиях Рузский и Бонч-Бруевич усмотрели «опасную активность», и по их представлению великий князь Николай Николаевич отрешил генерала Флуга от должности. А далее – при «методическом» содействии генерала Рузского Гинденбургу удалось приковать семью немецкими дивизиями двадцать четыре русские на второстепенном участке фронта, когда под Варшавой был дорог каждый батальон!.. 28 октября Ставка приказала 30-го начать «глубокое вторжение в Германию» и предназначила для этого 16 корпусов, занимавших фронт в 250 вёрст… Это была тонкая цепочка растянутых войск, без резервов, без уплотнений, без идеи манёвра!.. При открытом правом фланге… Рузский и Бонч-Бруевич полагали, что немцы собираются оборонять от русских географические пункты на своей силезской границе, а в это время Макензен уже заходил им в тыл! Положение спасла только храбрость наших войск… Ренненкампф и Плеве произвели перелом, и оторвавшаяся от своей армии группа немецкого генерала Шеффера оказалась в мешке. Но немцам и тут помог Рузский, – зло чеканил слова Лебедев. – Генерал совершенно не отдавал себе отчёта в положении на фронте и предписал общее отступление Первой, Второй и Пятой армиям. Окружённые остатки четырёх дивизий Шеффера смогли из-за этого пробиться к своей армии, причём наши кавалерийские начальники генералы Новиков и Шарпантье беспрепятственно пропустили неприятельские обозы, артиллерию, 16 тысяч наших пленных и 64 наши пушки. Они не отбили даже наших пленных! Мерзавцы! – с горечью выругался Лебедев. – Не случайно в народе говорят, что генералы у нас предатели…
– А что же Верховный Главнокомандующий? – с удивлением спросил Пётр. – Неужели в Ставке не смогли оценить положения?
– В том-то и дело, – махнул рукой подполковник, – что Ставка согласилась с позорным решением генерала Рузского отступать… А командующий Северо-Западным фронтом, не умея ничего организовать, не желая не только предвидеть, но даже оценивать совершившееся, чуть было не стал виновником неслыханной катастрофы. Положение спасла лишь стойкость войск и энергия штаба Пятой армии, возглавлявшейся мужественным генералом Плеве. Он заставил ретироваться из-под Лодзи германскую армию, намеревался преследовать её и разгромить, но растерявшийся Рузский запретил Плеве наступать. Главнокомандующий фронтом только и думал, что об отступлении – сейчас же и во что бы то ни стало! Всю вину он свалил на подчинённых ему генералов. По его просьбе были отставлены Шейдеман и Ренненкампф, причём если Шейдеману и дали потом под командование Первый Туркестанский корпус, то карьера многообещающего генерала Ренненкампфа была сломана навсегда… Так закончилась кампания 14-го года: бездарности при помощи великого князя одолели энергию и инициативу!..
Пётр внимательно слушал и сопоставлял этот анализ молодого генштабиста с теми горькими заключениями, которые его дед делал в отношении государственных и военных деятелей с умственным уровнем провинциальных столоначальников. «Россия больна!..» – часто повторял Ознобишин. Эта болезнь российской заскорузлости поразила и верхушку армии. Там засели старые генералы, психологически не могшие до сих пор пережить поражения в японской войне. С таким багажом они теперь командовали в Большой Войне. И дело было вовсе не в немецких или шведских фамилиях многих генералов, вроде Флуга, Шейдемана, Плеве, Ренненкампфа или Розеншильда-Паулина. Именно эти военачальники были ничем не хуже, а многие из них – намного лучше таких ничтожеств, как Рузский, Данилов или Жилинский. Но великий князь предназначил их на заклание в угоду черни, которая всё громче и громче верещала о «немецком засилье» и «шпионстве» людей с немецкими или похожими на них фамилиями…
…День догорал. На фоне жёлтого заката чёрные стволы и ветви лип образовывали узор спутанных кружев. Морозец к вечеру стал крепчать, и друзья на скамейке продрогли.
– Ещё два слова, Петя, и пойдём в тепло, – предложил Лебедев.
Пётр согласно кивнул. Он очень ценил беседы с Генерального штаба подполковником и многому у него учился. Аналитический ум Лебедева незаметно для обоих формировал способности юноши и неожиданно заставил вспомнить те уроки стратегии, которые он получал в Николаевском училище. Пётр даже стал подумывать о том, не пойти ли ему после войны в Академию Генерального штаба, чтобы стать таким же умным и всё понимающим, как его новый друг Иван Лебедев.
– Главное, что упустил Государь, когда назначал великого князя Верховным Главнокомандующим, – это возможность самому выбирать дельных генералов на командные посты… А Николай Николаевич воспользовался этим и расставляет везде «своих», причём не по заслугам, а по мёртвому принципу старшинства. Вот тебе пример: вместо боевого генерала Флуга Рузский поставил на Десятую армию своего близкого сотрудника по Киевскому округу «методичного» генерала Сиверса. Но Сиверс в стратегии был малое дитя и писал в основном приказы о резке порций, устройстве нар в землянках, утилизации хозяйственных отбросов, устройстве сапожных мастерских… Когда в январе, в метель и вьюгу, Гинденбург ударил по Десятой армии, то её положение стало отчаянным. Только героическое сопротивление Третьего Сибирского корпуса трём германским спасло Десятую армию от участи Второй армии Самсонова…
– Ты знаешь, я тоже удивлялся, почему Государь не взял на себя Верховное главнокомандование с первого дня войны? – сделал неожиданный вывод из слов Лебедева штаб-ротмистр. – Может быть, поражений тогда было бы меньше…
– Да, наверное, даже при Верховном Главнокомандующем Сухомлинове наше положение так сильно не ухудшилось бы… – принял без возражений подполковник мнение кавалериста. – Всё-таки Сухомлинов был талантливым генштабистом и хорошо знал своё дело, не то что эти два великих князя – Николай Николаевич и Сергей Михайлович… Зато теперь «общественность» может быть довольна – в действующей армии от имени великого князя распоряжается авантюрист Гучков!..
Тяжело вздыхая, офицеры поднялись со скамейки и отправились в лазарет. По дороге их настроение стало улучшаться, поскольку они вспомнили, что заботами великих княжон Марии и Анастасии для раненых и персонала в Фёдоровском городке был приготовлен пасхальный обед…
63
После того как в конце мая на Ставке состоялся первый крайне неприятный разговор Государя с Верховным Главнокомандующим, в котором Николай Александрович воочию ощутил угрозу не только России, армии, но и себе со стороны дядюшки, угрозу, о которой они с Аликс раньше столь абстрактно рассуждали, со всей остротой вставала необходимость принимать меры и смещать Николашу с поста в государстве, который он сделал более важным, чем воля и повеления царя. Но Император никогда не принимал скоропалительных решений, тем более по персонам, найти замену которым в верхах империи по причине крайней скудости в талантах было весьма трудно. Были умные и энергичные сановники и генералы, но чем умнее они были на самом деле, тем менее им можно было доверять, поскольку Гучков и Ко. опутали их своей липкой паутиной. Были, конечно, исполнительные середнячки и старательные дураки, которых не коснулось крыло оппозиции, но в действующей армии, да и в чиновных колеях Петрограда выдвижение таких людей уж совсем не нашло бы понимания.
Ещё в самый канун войны Император мечтал о том, как он возглавит свою доблестную армию и победоносно поведёт её на врага. Тогда против этого его шага, который он считал вполне закономерным выражением своей ответственности за судьбы России, восстали буквально все – Двор, Совет министров и верхушка армии. Теперь, когда он видел, что ничтожное и бездарное руководство Николаши и избранных им генералов подводит русскую армию и империю к катастрофе на фронтах и к смуте в тылу, Его душа вновь начинала терзаться чувством вины за то, что в августе прошлого года Он не настоял на своём. Ведь и Дед, Александр Второй, и Отец – Александр Третий с детства внушали ему, что, когда в государстве где-то непорядок или угроза, царь первым должен седлать коня и мчаться туда, чтобы встать во главе своих дружин. Похоже, что сейчас назревал именно такой момент, когда именно Он, и никто другой, должен взвалить полный груз ответственности на свои плечи.
Всё то время, которое он после майского пребывания на Ставке провёл в Царском Селе, эта мысль, которая особенно прояснилась во время последнего резкого разговора с Николашей в его вагоне, не покидала царя. Она вытекала и из других его размышлений о судьбах страны, о дезорганизующей усилия гражданского управления роли Ставки, которая обращалась через Его царскую голову с Его правительством окриками и грозными рескриптами Николаши, о бурлении «общественности», проникавшем из столиц в города и веси и думскими отчётами, и изощрённой оппозиционностью газетных статей, на которые сознательно или неосознанно не обращала внимания военная цензура, целиком бывшая под управлением Верховного Главнокомандующего. Снова оживились сплетни и нападки света на дорогую Аликс. Саблин и Воейков докладывали, что это безобразие стало распространятся не только в обеих столицах, но проникало в провинцию и даже в действующую армию, где фактическим хозяином был не он, Государь, а вздорный и, как выяснилось, почти неуправляемый дядюшка. Положение ещё не дошло до критической точки кипения, но меры пора было принимать. Как всегда в решающие моменты Его царствования, возникала дилемма: по какому пути идти?
Можно было избрать жёсткий путь, вполне оправданный в военное время. Безусловно, Аликс была бы горячей сторонницей такого курса, который, кстати, с первых дней войны проводили в своих внутренних делах западные члены Сердечного Согласия. Это означало бы резкое и немедленное смещение Николаши с поста Верховного, возложение на себя функций Главнокомандующего, ужесточение внутренней политики, вплоть до запрещения Думе собираться до конца войны, закрытие болтливо либеральствующих газет, постоянно подбрасывающих врагу противоправительственные материалы, милитаризацию промышленности и транспорта, диктаторское налаживание снабжения фронта амуницией и продовольствием, высылку из столиц оппозиционных говорунов, в том числе почтенных членов Императорского Яхт-клуба и «Нового клуба», с запрещением появляться им в радиусе ста вёрст от Петрограда и Москвы…
Николай был уверен, что никто не осмелился бы возроптать и всё это только благотворно отразилось бы и на ведении войны, и на положении в стране. Пока было не поздно сделать эти шаги. Но его органическая доброта и долготерпение, принимаемые его противниками за слабость и безволие, его вера в Бога, в верность и порядочность большинства людей, которые его окружали, убеждённость в любви к нему армии, которая постоянно демонстрировала это во время смотров, царских проверок и общения с офицерским корпусом, ослабляли его желание «завинчивать гайки». Немаловажно было и то, что ему не приходила на ум подходящая кандидатура в диктаторы, а он сам не ощущал в себе необходимой для этого жестокости и презрения к людям. Он болел душой за Россию и страстно желал мира для неё и Европы, видел слабости и недостатки своих администраторов, надеялся выправить многие ошибки, крайности и предубеждения, свойственные высшему сословию империи, в том числе и по национальным проблемам, но всё это откладывал на «после войны», ибо считал, что резкие повороты государственного корабля, особенно во время такой тяжёлой мировой схватки, способны перевернуть его кверху килем…
Второй путь был – пойти на уступки «общественности», принять решения, которые предлагались Родзянкой, Поливановым, Кривошеиным и другими либералами у власти, – удалить одиозные фигуры типа Сухомлинова, Маклакова, Саблера и Щегловитова из Кабинета министров, пригласить в правительство тех деятелей из администрации, против которых Дума ничего не имела. Может быть, стоило даже пойти на какие-то небольшие реформы конституционного характера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120