к о н е ч н о или только м о ж е т б ы т ь?
– Этого я что-то не пойму, граф.
– Я скажу яснее, ваше высочество… Мы ведь не раз говорили… Говорю снова с достоверностью: скоро вам надлежит взойти на российский престол.
– Я от в а с действительно это слышал, граф. Но напомню вам, я всегда в самом начале отвечал, что своего долга сына и верноподданного забыть не могу.
– Вы действительно всегда отвечали это в с а м о м н а ч а л е, ваше высочество, – сказал Пален и нахмурился. – А я вам говорю: забудьте, ежели так, долг сына и верноподданного, ваше высочество, перед первейшим священнейшим долгом гражданина.
Александр молчал. На лице его выразилось волнение. Пален знал, что великий князь всегда волнуется при этом доводе. «Или притворяется? Может, и то и другое?..»
– И вид, однако, у вашего высочества, истинно краше в гроб кладут, – со вздохом сказал как будто некстати Пален: он чувствовал, что это замечание должно быть приятно великому князю. Впрочем, лицо у Александра Павловича было действительно бледное и измученное.
– Странно было бы, ежели б не так было, Пётр Алексеевич.
– Вам надлежит сделать над собою усилие. Сделайте это для России, ваше высочество… Помните, как вы ей нужны. Подумайте, что вы скоро будете царём.
– Ах, полноте!.
– Через месяц, ваше высочество.
Александр быстро на него взглянул:
– Почему через месяц?
– Может, и раньше. Но едва ли позднее.
– Я не хочу вас слушать, граф, – строго сказал наследник, качая отрицательно головой и совсем закрыв глаза.
– Да что же, ваше высочество, мы говорим без свидетелей, – сказал Пален, не сдержав раздражения (лицо Александра чуть дёрнулось), – и ведь не расписок же мы у вас просим. – Он спохватился. – Мы льстились заслужить ваше доверие. Я только хотел заметить вашему высочеству, ежели вы говорите о сыновнем долге: должно вам спасти жизнь государю.
– Как? – встрепенувшись, сказал Александр. Он оторвался от спинки дивана и весь наклонился вперёд.
– Почём вы знаете, что на жизнь государя императора не готовится покушение? Да, покушение… За несчётные обиды, за непристойную брань, за поносные поступки, за всё, ваше высочество. Думаете ли вы, что всё себе можно позволить над русскими людьми? – с силой сказал он. – Почём вы знаете, что один из тех офицеров, которых он приказал бить палками, не заколет его кинжалом хоть нынче на маскераде? Или у полковника Грузинова, засечённого насмерть по его велению, не осталось ни родных, ни друзей?
– Боже мой! – слабо вскрикнул Александр, закрывая лицо руками.
«Может быть, и вправду поражён?» – спросил себя Пален.
– Ваше высочество, – сказал он проникновенно. – Вы должны спасти от ужасной участи вашего отца… И н е е г о о д н о г о: разные разговоры идут в гвардии, ваше высочество. Люди доведены до отчаяния. Дошло до того, что вспоминают ужасный пример Франции. Вы не только отца, вы Россию, быть может, спасёте. Дайте нам согласие, и дело будет сделано. Ни один волос не упадёт с головы вашего отца… Поверьте, и ему будет слаще жить, не делая зла, в каком-либо загородном дворце вдали от треволнений царствования. Подумайте о спасении души отца вашего. На ней много, очень много грехов, ваше высочество.
– Ах, Пётр Алексеевич, – сказал с жаром Александр. – Если б это случилось, я окружил бы всем почётом, всеми возможными радостями жизнь моего отца, я превратил бы её в вечный праздник отрады. Не один загородный дворец, все мои дворцы («мои», – отметил мысленно Пален) были бы в его распоряжении. Я устроил бы ему театр, я поселил бы с ним Гагарину… Да мы все ездили бы к нему в гости…
– Истинно так, ваше высочество. И государь будет счастлив, гораздо счастливее, нежели теперь, творя ужасы и от них же первый страдая.
– Ах, граф, – с ещё большим жаром сказал Александр, хватая Палена за руки. – Вы один имеете влияние на отца. Убедите его добровольно отречься от престола, и отечество благословит ваше имя…
«Он что ж, или почитает меня за дурака?» – удивлённо подумал Пален, пожимая красивые слабые руки великого князя.
– Да ведь как сказать, ваше высочество? – начал он. – Мы и хотим убедить государя императора отречься добровольно… Вся задача, как того достигнуть. Да, конечно, я имею на него влияние и слава Богу: истинно вам говорю, ваше высочество, – вставил он, опустив глаза, особенно подчёркнутым значительным тоном, – истинно вам говорю, ежели б не я, Бог знает, какое зло ещё не свалилось бы на Россию, на царскую семью, н а в а с. Хоть и без всякой приятности, а скажу это вашему высочеству: всё возможно в деспотической стране, и времена царевича Алексея ещё, быть может, не миновали в России. – Он мельком взглянул на Александра и продолжал: – Да, я имею влияние на государя императора. Мы и надеемся убедить его добровольно отречься в вашу пользу. Но боюсь, не будет ли нерасчётливо следовать вами указанному. Сейчас дела наши в порядочном состоянии, но как бы не взяли тогда оборот неблагоприятный? Вы знаете нрав его величества… Ну, ежели я, например, завтра скажу ему в докладе: отрекитесь, государь, – будет ли толк, ваше высочество? Нет, ничего не будет, – разве лишь моя голова слетит с плеч… Впрочем, разрешите от имени вашего высочества предложить сию вашу мысль на обсуждение в тесном кругу Посмотрим, что скажут другие.
– Нет, ради Бога, от моего имени ничего не предлагайте на обсуждение. Я только вам говорю.
– Я за лестнейший долг почёл бы сделать вам угодное. Но соучастники н а ш и, верно, отвергнут сию попытку… А может, признают, ежели её делать, то не кому иному, как вашему высочеству Хоть времена царевича Алексея и не миновали, а всё же законный наследник трона может более уповать на снисхождение царя, нежели всякий из нас.
– Нельзя мне говорить в свою пользу: ведь я на престол взошёл бы, а вы не имеете в деле интереса.
«Вот как», – опять отметил в уме Пален.
– Мы все имеем интерес, – сказал он, – и о каждом такое же скажут. Ваше высочество в разговорах со мною и с графом Паниным не скрывали от нас намерения по вступлении на престол, уважая своими и нашими мыслями, ограничить произвол самовластья.
– Вы знаете, что это всегда было дражайшей моей мечтой.
«Voila qui nest pas tres clair», – сказал себе Пален.
– Я предполагал, ваше высочество, что здесь не только прекрасная мечта ваша. Доброта вашего сердца, благородство ваших чувствований и помыслов хорошо нам известны… Ведь мы правильно поняли ваше высочество, разумея в словах ваших безотлагательное дарование России конституционного правления?
– Я ничего другого не желаю, граф.
– Вот наш интерес как граждан, любящих отечество. Могут быть и приватные интересы, но они лишены важности сравнению главным. Клеветники не устыдятся представить нас в худом свете. Пусть несут, что им угодно… Ваше высочество говорили о своём намерении поручить графу Панину управление иностранным ведомством. Ростопчин ведь никуда не годится, пустой и сварливый человек.
Он замолчал и вопросительно посмотрел на Александра.
– Вы знаете, я видеть не могу это калмыковатое лицо. Стыдно, что ему был подчинён такой человек, как Панин.
– Я точно того же мнения, ваше высочество. Панин честный, образованный и умный человек… Не без педантства, конечно, и немного ослеплён самомнением. Но лучшего слуги не найти вашему высочеству… Вы ещё говорили, что на меня хотите возложить бремя общего руководства правительственными делами?
– И натурально поручить это умнейшему человеку России.
– Благодарю выше меры, ваше высочество, хоть это отнюдь не важно, – сказал Пален, низко кланяясь. – Мне для себя ничего не надо. Я не алчен к почестям… Возвращаюсь к тому, как достигнуть отреченья отца нашего. Я прямо скажу, ваше высочество, тут необходим моральный шок. Мы должны предстать перед государем в образе силы. Мы будем молить государя об отречении, но надлежит, что-бы он чувствовал за нами и силу. И для того нужно согласив вашего высочества.
– Я не могу дать вам согласия… Я и слушать вас не должен.
– Тогда ничего не будет – твёрдо сказал Пален. – Без вашего согласия никто не захочет идти в дело.
Оба замолчали.
– Ваше высочество, избегайте порок нерешительности.
– Да я и замысла вашего в точности не знаю… Я не должен вас слушать, но доносчиком, граф, я никогда не был.
– Получив ваше согласие, – упрямо повторил Пален, – мы ночью явимся к императору и будем молить его об отречении.
– И вас схватят.
– Я возьму на себя удаление ненадёжных частей. Мы выберем день, когда в карауле будет войсковая часть, вполне преданная вашему высочеству… Вас так любят.
– Я не даю согласия, граф. Не знаю, так ли меня и любят. Разве третий батальон Семёновского полка? Там действительно солдаты и офицеры за меня в огонь и в воду…
«Il est tres fort, ce petit, – сказал себе Пален. – Et ses renseignements sont exacts…»
Он низко наклонил голову.
– Я не даю согласия, граф, – ещё раз твёрдо и отчётливо повторил Александр.
Пален встал.
– Что ж, а маскерад, ваше высочество? Не пора ли вернуться? – сказал он, как бы не расслышав последних слов великого князя.
XV
Штааль, пивший с горя до разговора с госпожой Шевалье, теперь у того же буфета пил от радости и счастья. Сначала он пил один, потом с Иванчуком. Иванчук ненадолго оставил Настеньку, пристроив её к каким-то хорошим дамам. У буфета он, однако, не задержался. И Штааль показался ему что-то слишком оживлённым («верно выпил, ещё наскандалит и меня впутает в истории»), и публику этого буфета он сразу признал уж слишком для себя важной, как ни приятно было бы с ней провести вечер, Иванчук чувстовал, что на это он всё-таки ещё не имеет права: может и не понравиться. Он чокнулся, однако, со Штаалем, с кем-то, ч у т ь – ч у т ь не чокнулся с Уваровым (чего ему очень хотелось), а затем вернулся к Настеньке. Штааль продолжал требовать то коньяку, то шампанского. Придворный лакей всё презрительнее на него поглядывал из-за буфета, делал было вид, что не слышит требований, раз даже сказал: «Вы бы лучше, ваше благородие, выпили клюковного морсу». Но Штааль в своём радостном возбуждении не обратил внимания на дерзкое замечание лакея. Он, впрочем, приобрёл большую привычку к вину и мог, не пьянея, выпить очень много, даже меняя напитки. Штааль пил, и при мысли о госпоже Шевалье на лице его расплывалась самодовольная улыбка.
Бледный, расстроенный Талызин подошёл к буфету и спросил бокал шампанского. Хоть на буфете стояли неопорожнённые бутылки, лакей сломя голову бросился к огромному серебряному чану со льдом доставать новую бутылку для гостя, известного всему Петербургу своей щедростью и богатством. Штааль сбоку глядел на соседа, с которым не был знаком. Талызин рассеянно на него взглянул, что-то вспомнил и протянул руку Штаалю.
– Я вас знаю, – сказал он, приветливо, хоть невесело, улыбаясь и повышая голос, чтоб покрыть доносившиеся из Тронного зала звуки оркестра. – Вы Штааль? Мне говорил о вас граф Пален. Будем знакомы.
– Я чрезвычайно рад, ваше превосходительство…
– Пожалуйста, без чинов на бале.
Пробка хлопнула. Талызин оглянулся и знаком приказал налить шампанского Штаалю.
– Выпьем вина… Послушайте, отчего вы никогда ко мне не зайдёте? У меня по понедельникам – хоть тяжёлый день – бывает вечерами много молодёжи… Всякий понедельник, вот только не завтра. Завтра ничего не будет…
– Я с наслаждением приду, – горячо сказал Штааль. Он не очень искал знакомств в аристократическом кругу, но всегда бывал рад им. Приглашение в дом Талызина считалось немалой честью. Об его понедельниках Штааль слышал от де Бальмена, который, видимо, гордился этим знакомством. Штааль знал также, что Иванчук давно старается попасть к Талызину и всё тщетно. Это, впрочем, происходило по случайности: Талызин охотно позвал бы и Иванчука.
– С моим наслаждением приду, – повторил горячо Штааль и вдруг, краснея, решил, что обнаружил слишком много радости.
– Вы говорите, по понедельникам, Пётр Андреевич? – равнодушным тоном переспросил он, хотя отлично знал, что Талызина зовут Петром Александровичем.
– Пётр Александрович…
– Ах, ради Бога, извините…
– Так в следующий же понедельник и приходите… Ваше здоровье…
– О вас говорят, Пётр Александрович, будто вы различаете марки и год шампанского, – сказал Штааль, выпив залпом бокал вина и уже не считая нужным скупиться на любезности со столь любезным человеком.
– Прежде с лёгкостью различал. Теперь я меньше пью, могу ошибиться, – сказал, улыбаясь, Талызин. – Это, верно, Моэт, а какой год, не знаю, только очень хороший сухой год… Так и есть, Моэт, – проверил он по бутылке. – Славное вино… А вы обратили внимание на серебро? Оно, полагаю, лучшее в мире: аглицкое рококо. Это всё подарки аглицких королей нашим царям, ещё со времён Ивана Васильевича. Теперь у короля Георгия таких леопардов и в помине нет. Взгляните на эти кубки, грани что у бриллианта, правда?.. А вот та чаша, видите, посредине стола? Это знаменитая чаша Тюдоров, работы шестнадцатого столетия.
– Ведь правда, ни при одном дворе нет такого богатства, как у нас?
– Теперь, конечно, ни при одном… Но чего же это и стоит народу!.. – добавил Талызин, точно что-то вспомнив.
– Да, конечно, – сказал Штааль с неприятным чувством, подумав опять о заговоре. Музыка вдруг оборвалась. Все почему-то встрепенулись. В ту же секунду из Тронного зала послышалось не очень стройное пение хора.
– Это, верно, маскарадное шествие, – сказал с живостью Штааль. – Старинная фигура: «Пришествие Астреи, или Золотой век», я слышал, прекрасно поставлено. Не пойдём ли полюбоваться, Пётр Александрович?
Он давно хотел пройти в Тронный зал, но один не решался.
– И то надо бы посмотреть, – нехотя ответил Талызин. – Ну, спасибо, братец, – сказал он низко поклонившемуся лакею. – Да, правда, надо маски надеть, – добавил он, увидев, что некоторые из гостей стали надевать маски. – В Тронном зале для всех обязательно, без маски только государь. Таков обычай, идёт ещё от Лудовика XIV. Впрочем, перед вхождением успеем надеть, а то и ходить в масках очень неудобно.
Они пошли по направлению к тронному залу, куда со всех сторон стремились теперь гости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113