Шешковский подразумевал, конечно, наследника престола Павла Петровича.Однажды ночью Шешковский попытался замахнуться на Новикова, но тот встал, подошёл к нему и так на него взглянул, что обер-секретарь Тайной канцелярии, задыхаясь, сел на прежнее место.Пришлось требовать от Прозоровского каких-нибудь новых данных. Екатерина опять написала главнокомандующему, что в присланных им бумагах она не находит материала для обвинения по намеченным ею пунктам: «Может быть, их можно добыть путём выписки из партикулярных писем или оригинальных сочинений».Усилия Прозоровского ничего не принесли нового. Но, в отличие от императрицы, Шешковский не унывал. Он и не такие дела стряпал, не имея никаких данных для обвинения.Просматривая старые документы Дружеского учёного общества, Шешковский нашёл то, что ему было нужно.За восемь лет до ареста Николая Ивановича Новикова умер один из основателей этого общества, профессор Московского университета Иван Григорьевич Шварц, поддерживавший связи с заграничными масонами. За несколько лет до его смерти Татищев поручил ему сопровождать своего сына в Германию. Там Шварц виделся с известным масоном Вельнером, который был прусским министром, с герцогом Брауншвейгским и принцем Кассельским, возглавлявшими различные ложи.Так как Пруссия вела враждебную России политику, то было проведено специальное расследование об этих свиданиях. Иностранная коллегия точно установила, что Шварц, преподававший историю философии, беседовал с ними главным образом о вопросах религиозных и никаких политических разговоров не вёл. Ему поэтому никто и не предъявил никаких обвинений.Теперь Шешковский решил извлечь из небытия фигуру Шварца и обвинить московских просветителей в сношениях с Пруссией.Кроме этого, он достал из архива Тайной канцелярии документы одного провокатора и решил их пустить в ход.В тот же 1784-й, год смерти Шварца, в Петербурге появился некий барон Шрёдер, приехавший из Пруссии. Он почему-то очень быстро был принят на русскую службу поручиком, хотя и не переменил своего подданства, переехал в Москву и начал знакомиться с московскими масонами, причём предъявил им грамоты, удостоверяющие его высокое положение в ложах.Шрёдер вошёл в число учредителей «Типографической компании». Новикову он сразу же не понравился. Это был ловкий вертлявый человек с видом ханжи и бегающими глазами. Неясны были его намерения и непонятно его появление в России.В 1785 году барон Шрёдер купил огромный дом графа Гендрикова, в котором впоследствии помещались Спасские казармы, но, не заплатив всех денег, уехал снова в Мекленбург, поручив другим учредителям «Типографической компании» – князьям Енгалычеву и Трубецкому – распорядиться домом по своему усмотрению и выплатить за него остальную сумму. Дом начали перестраивать для нужд «Типографической компании». В нём решили устроить типографию, книжный склад, магазин, аптеку, больницу, общежития для студентов и рабочих.Но Шрёдер вдруг вернулся, потребовал возвращения денег за дом и той суммы, которую он внёс в своё время в «Типографическую компанию». Новиков возражал против этого, доказывая, что изъятие такой большой суммы тяжело отразится на деле, и предложил выплатить её в несколько сроков, прибавив при этом, что принятие в «Типографическую компанию» иностранца, хотя и состоящего на русской службе, вообще было ошибкой. С бароном Шрёдером расплатились, и он снова уехал в Германию. Оттуда, неизвестно по чьим указаниям, он стал писать Новикову провокационные письма на политические темы. Письма эти перехватывались и задерживались тайной экспедицией. Новиков их не получил и, естественно, не мог на них отвечать. Теперь Шешковский их торжественно преподнёс шлиссельбургскому узнику.Но Николай Иванович, просмотрев их, спокойно заметил: он может отвечать только за то, что он пишет, а не за то, что ему пишут.– Впрочем, – прибавил он, усмехнувшись, – письма сии или результат полицейской провокации, или попытки Шрёдера скомпрометировать меня, разлучить с московскими братьями, которых я убеждал никогда не подчиняться указаниям заграничных лож.Шешковский, выслушав ответ Новикова, молча собрал письма Шрёдера и вышел. На этом допросы и закончились.
Императрицу Новиков больше не интересовал. Он сидел в крепости, и для неё было ясно, что судить его открыто нельзя и не за что. И первого августа Екатерина отправила новый рескрипт князю Прозоровскому. В нём она обвиняла Новикова в организации тайных обществ, в сношениях с герцогом Брауншвейгским и с прусским министром Вельнером «в такое время, когда берлинский двор оказывал нам полной мере своё недоброхотство». А главное, она обвиняла Новикова в «уловлении в свою секту известной по их бумагам особы», подразумевая цесаревича Павла. В заключение она писала: «Хотя Новиков и не открыл ещё сокровенных своих замыслов, но вышеупомянутые обнаружения и собственно им признанные (?) преступления столь важны, что по силе законов тягчайшей и нещадной подвергают его казни. Мы, однако ж, и в сём случае, следуя сродному нам человеколюбию и оставляя ему время на принесение в своих злодействах покаяния, освободили его от оной и повелели запереть его на 15 лет в Шлиссельбургскую крепость».Не забыла Екатерина и друзей Новикова: Трубецкого, Лопухина, Тургенева. Она предписала Прозоровскому допросить их, а затем «объявите им, что мы, из единого человеколюбия освобождая их от заслуживаемого ими жестокого наказания, повелеваем им отправиться в отдалённые от столицы деревни их и там иметь пребывание… Когда же они отправятся, донесите нам, дабы потом могли мы дать тамошнему начальству повеление о наблюдении за их поступками».Прозоровский очень обрадовался возможности расправиться с Лопухиным. Он вызвал своего адъютанта и приказал немедленно доставить Лопухина к себе. Адъютант князь Черкасский, двоюродный брат одного из основателей «Типографической компании», был боевой подполковник, прибывший с турецкого фронта в Москву и назначенный в распоряжение главнокомандующего; поручение было ему неприятно. Выслушав приказание, он заметил, что уже поздно, и может быть, его сиятельство найдёт возможным вызвать статского советника Лопухина на следующий день.– Делайте, что вам приказывают, – закричал Прозоровский, потом побарабанил пальцами по столу и прибавил: – Видать-то, она, крамола, далеко зашла…Черкасский хотел спросить, не к нему ли это относится, но только пожал плечами, повернулся и вышел.К огромному дому Лопухиных на Арбате он подъезжал почти в полночь. Камердинер Лопухина сказал ему, что Иван Владимирович у отца. Через несколько минут Черкасского попросили наверх. Поднявшись по широкой лестнице и пройдя через площадку, он вошёл в большую библиотеку.В глубоком вольтеровском кресле сидел девяностолетний генерал-поручик Владимир Иванович Лопухин, в домотканом сером кафтане, и, приложив руку к уху, слушал своего сына. Иван Владимирович в халате и в домашних туфлях сидел рядом с ним за столиком, на котором стояли свечи под зелёными колпачками, и читал вслух «Деяния Петра Великого» Голикова. Старик улыбался и кивал головой. Видимо, то, что он пережил в молодости, запомнилось ярче всего и теперь проходило у него перед глазами.Черкасский кашлянул, поклонился и после взаимных приветствий попросил Ивана Владимировича выйти. Лопухин без особого волнения спросил:– В чём дело?– Видимо, – ответил Черкасский, – пришло какое-то новое повеление из Петербурга. Главнокомандующий требует вас немедленно к себе.Лопухин так же спокойно прошёл к себе, переоделся и через полчаса подъезжал к дому главнокомандующего. Войдя в кабинет, он увидел улыбающегося Прозоровского.– Ну что же? – сказал главнокомандующий, поглаживая рукой бумаги, лежавшие перед ним. – Новиков-то во всём сознался.– В чём именно? – спросил Лопухин.– В сношениях с якобинцами – раз, в получении директив от прусского двора – два, в печатании изданий, призывающих к свержению существующего строя, – три…– Не слишком ли много за один раз? – спросил Лопухин, спокойно садясь в кресло.Прозоровский при этом замечании забегал по кабинету.– Так ведь он здесь, его можно и позвать…– Ну так и позовите, – предложил Лопухин, хорошо зная, что Новикова уже нет в Москве.– И позову, и свяжу вас с ним. Вот мы и посмотрим, – пробормотал Прозоровский, потом, подойдя к Лопухину, прибавил шёпотом: – Искренне из человеколюбия и уважения к вашему батюшке советую: сознайтесь хотя бы в сношениях с якобинцами, и сие облегчит вашу участь!Лопухин посмотрел на него насмешливо:– Вы, оказывается, ваше сиятельство, немногого хотите. Нельзя ли вам сделать небольшую пропозицию? Пропозиция – предложение.

– Предлагайте…– Не согласились бы вы, ваше сиятельство, подписать бумагу о вашем соучастии в низвержении короля Людовика Шестнадцатого?– Ах, вы ещё смеётесь надо мной! – закричал главнокомандующий. – Так вот-с. Имеется высочайшее повеление о высылке вас, князя Николая Трубецкого, Ивана Тургенева и других сообщников Новикова по преступным деяниям в дальние имения. Но сие лишь временная мера… Предлагаю вам заполнить опросные пункты и предупреждаю, что, если имеющимся документам будет обнаружена какая-либо утайка или сокрытие действий ваших, сие может кончиться лишением чинов, орденов и даже самого живота…Уже с первого взгляда на опросные пункты Лопухин понял, что их составляла сама императрица. И поэтому в своих ответах он постарался написать всё то, что мог бы сказать ей при свидании.Он не только отрицал все возводимые на членов «Типографической компании» и «Дружеского общества» обвинения, он утверждал, что их деятельность была только полезна России. Он указывал, что в начале своего царствования императрица провозгласила эти же идеи и теперь преследование за них со стороны правительства может вызвать глубокое разочарование в лучшей части дворянства.В последнем замечании был прямой намёк на то, что в Москве такие действия вызовут недовольство.Оно так и было. Верхушка дворянской Москвы уже давно представляла собой одну семью. Взаимные родственные и материальные связи создали такое положение, что нельзя было задеть одного, не ударяя по другому. Лопухины, Трубецкие, Черкасские, Херасковы, Репнины, Евгалычевы, Татищевы, Вяземские, Гагарины, Долгорукие были основателями «Дружеского учёного общества» и в какой-то мере участвовали и в «Типографической компании». Родственные связи их были необъятны. Теперь задевалось не только их право думать по-своему, но ставилась под сомнение и их дворянская репутация.Как раз попал в эти дни в Москву проездом канцлер граф Безбородко. Он очень быстро понял, как далеко зашло дело, и между прочим написал Платону Зубову, зная, что тот сейчас об этом сообщит императрице:«Шум поднят большой, и дело приняло неблаговидный характер».Но императрица всё ещё надеялась найти нити воображаемого заговора и снова написала Прозоровскому:«Князь Александр Александрович! По нашей к Вам доверенности не сомневались мы, что Вы должную перед нами с Вашей стороны искренность и чистосердечие предпочитаете всякому личному уважению, и вследствие того, видя неоставление долгу сего в письме от 23 настоящего месяца, где Вы представляете переписку князя Репнина с Шрёдером, похваляем Ваш поступок, а как подлинных князя Репнина писем Вы не прислали, то повелеваем оные к нам доставить, пребывая впрочем к Вам благосклонны».Однако она не решалась продолжать борьбу с дворянской Москвой. Репнину Екатерина при праздновании мира с Турцией не пожаловала чина фельдмаршала и послала его в почётную ссылку – управлять Эстляндией и Лифляндией. Иван Владимирович Лопухин «из уважения к его престарелому отцу» был оставлен в Москве. Князь Николай Никитич Трубецкой и Иван Петрович Тургенев были высланы в дальние имения. Зато несчастные студенты Колокольников и Невзоров при возвращении их в Россию были арестованы в Риге и заключены в Петропавловскую крепость, где Колокольников вскоре и умер от чахотки. 26ИМПЕРАТРИЦА СЖИГАЕТ КНИГИ Хотя указом Екатерины от 11 февраля 1793 года предписывалось сжечь те 18 656 экземпляров книг, которые были найдены в домах и лавках Новикова и в двух его иностранных библиотеках, Прозоровский воспользовался случаем, чтобы предать огню все без исключения издания «Типографической компании».В ясное морозное утро к Болоту, где, как и на Красной площади, совершались публичные казни, потянулись бесконечные возы, нагруженные десятками тысяч книг. Возницы – мужики из пригородных сёл, в тулупах и шапках-ушанках, погоняя тощих лошадей, с недоумением оглядывались на солдат, шагавших рядом, и полицейских надзирателей, строго следивших за тем, чтобы пагубные книги не упали на мостовую.Народ со всех сторон бежал к площади. Огромные мужики-палачи в длинных рубахах, уже давно скучавшие без дела, суетились, складывая штабеля дров, переложенных просмолённой паклей и соломой. Наконец гигантские костры вспыхнули – языки пламени и столбы дыма потянулись к небу. Палачи бросали книги в огонь. Народ прибывал. Множество студентов, воспитанников Заиконоспасской академии, и людей разного звания толкались вокруг возов с книгами, подходили к самым кострам, вступали в перебранку квартальными надзирателями, подшучивали над палачами. Палачи, вооружённые длинными баграми вместо привычных им топоров, кашляя и задыхаясь от дыма, сталкивали груды книг в костры. Поднялся ветер. Мокрый снег бил в лицо, дым ел глаза, концы багров загорались, палачи ругались и, отплёвываясь, тушили их в снежных сугробах.Ветер разбрасывал горящие листы. Толпа всё нажимала. Книги, сваленные кучами в разных местах площади, как будто таяли – народ их растаскивал.– Ишь ты, что жгут! – удивился дьячок в подбитом мехом подряснике и большой войлочной шляпе. – «Послание святого Апостола Павла к Филиписеям и Колосаям».– Подлинно не ведают, что творят, – подхватил стоящий рядом старик с длинной седой бородой и иконописным лицом, держа в руках обгоревшее издание «Правил христианской жизни».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93