Тяжело перебирая ногами, в сопровождении двух подьячих шагал, покачиваясь, точно во хмелю, Кузьма Черемной.Необходимость идти к полку не на шутку беспокоила приказных. «Уж больно круто повернули стрельцы, – опасливо раздумывали они, – как бы лиха не приключилось какого».И точно стараясь умаслить колодника, принялись наперебой убеждать его вернуться в приказ, выпросить перед Долгоруким прощение.Кузьма продолжал вышагивать дальше и ни звуком не отвечал подьячим.У переулочка Фомка загородил дорогу подьячим. Лицо его горело непреклонной волею к подвигу.– И меня… Ведите и меня с дядькою!Приказные переглянулись.– Ходи, коли зудится спина.На площади, перед выстроившимся грибоедовским полком Кузьму раздели и бросили на козла.Один из приказных прочитал приговор.Черемной перекрестился и тупо оглядел стрельцов.– А не обскажете ли вы, товарищи, не по согласью ли я с вами старался подать челобитную?Он показал на голую, худенькую спину племянника.– Поглазейте: юн ещё, токмо в жизнь входит, в мирских делах непонятлив, ан нет же, нутром уразумел, что не можно спокинуть в беде товарища, за мир страдающего.Глухой рокот прокатился по стрелецким рядам. Черемной оттолкнул ката, приготовившегося связать его, и спрыгнул с козла.– Пошто же вы дозволяете надругательство надо мною?Подкравшись к кату Фомка, не сознавая своего поступка, властно подталкиваемый лишь одним непреклонным желанием до конца показать свою преданность дядьке, вырвал кнут и изо всей мочи полоснул им приказного.Точно разбушевавшаяся в половодье река, хлынули стрельцы к козлу на выручку узникам.Из избы в избу, из терема в терем, из улицы в улицу прокатилась по одетой в пасхальные перезвоны Москве нежданная весть:– Стрельцы восстали! Идут стрельцы на начальных людей!Уже и главная стрелецкая слобода, что в Замоскворечье на полдень от Кремля и слободы в Земляном городу, у святого Пимена в Воротниках, и у святой Софьи, что в Пушкарях, а и у Спаса в Чигасах за Яузой, – все сбираются под знамёна восставшего грибоедовского полка!Прокатилась весть по избам, по теремам, ударилась о крепкие кремлёвские стены, перевалилась в палаты, рухнула тяжёлой могильной плитой на полумёртвую грудь государя Феодора Алексеевича.– Молись, государь! – распростёрся ниц перед царёвой постелью окольничий. – Серед стрельцов не осталось верных тебе. Остатний оплот твой, Стремянный полк, и тот побратался с мятежниками! Глава 9ЗАГОВОРЩИКИ В цветные стёкла стрельчатого оконца светлицы царевны Софьи потускневшими крылышками умирающих однодневок немощно бились нечастые капли дождя.Софья сидела в красном углу под образами. Отблеск огонька серебряной в сердоликовой оправе лампадки лизал золотой в изумрудах венчик над головою княгини Ольги. Опаловыми свитками изъеденного мышами и временем пергамента стлались по расписной подволоке и большому, во весь пол, бухарскому ковру чуть колеблющиеся лучи огня.Постельница Федора Семёновна, прозванная в народе Родимицей, перебирала в резном поставце тяжёлые мисы, сердоликовые и строфокамилловые Строфокамилловые (страусовые) яйца, обделанные в золото и серебро и употреблявшиеся как кубки.

кубки, серебряные и золотые кружки, братины, роги для питья, трёхфунтовые ковши, двенадцатифунтовые чары и нежно прижималась к посуде щекой, словно имела дело не с мёртвым металлом, а с живыми и близкими существами.– Эко силища какова, царевнушка-матушка! – с восхищением, в котором слышалась плохо скрываемая зависть, приподняла она золотую, усыпанную алмазами чару. – Эко ведь могутство какое! – И, привстав на колено, подвинулась к Софье. – А все сие по милости государевой да по премудрому уму твоему так обернулось, что не тоскуют боле ковши в поставцах, но по столу хаживают в светлицах царевниных.Она поцеловала толстую ногу Софьи.Царевна милостиво провела рукой по голове Родимицы.– Погодим малость, Федорушка, и не то ещё будет. Всех девушек-боярышен на волю пустим. Минуло время, когда нашей сестре только и было доли на свете, что из оконца на мир Божий глазеть.– Дай-то Бог, Алексеевна, дай-то Господи словесам твоим в плоть облечься, царевна моя!Раскосые щёлки глаз Софьи зло растянулись:– Только бы сподобила нас царица небесная от Нарышкиных избавиться.Она набожно перекрестилась и заложила руки за двойной затылок.– Хоть и тяжко мне мыслить о сём, да верно знаю, что не жилец братец мой серед живых. А приберёт Господь душеньку его херувимскую, великую брань поведу я в те поры с Нарышкиными. Краше погибнуть, чем сызнова в неволю идти, в светлицу под запор вековечный! Да и всех-то нас, Милославских, поразвеют по ветру Нарышкины.Родимица слезливо заморгала, вытерла подолом сухие глаза:– А не бывать тому, Алексеевна, чтобы Нарышкины верх одержали! – И запросто, словно равная, приникла к животу Софьи. – Стрельцы чмутят! А и тошнёхонько иным придётся от них!Царевна, как курица, облитая водой, сердито взъерошилась.– Долго ль ты думала, дурка, покель додумалась радостями эдакими обрадовать нас!– Долго, царевна, – смело уставилась Федора на Софью. – А что на радость тебе крамола стрелецкая, тому пригода есть.Поднявшись с колена, постельница таинственно ткнулась губами в ухо царевны.– Кровный твой, Милославский Иван Михайлович, сказывает, стрельцы-де во как облютели.– Ну, и…– Ну и, царевнушка, мерекает Иван Михайлович, авось не можно ли чужими руками жар загрести, перекинувшись на стрелецкую сторону. – Родимица перекрестилась. – А там видно будет, Ивану ль царевичу, а либо Петру на стол царский сести.Лицо Софьи смягчилось. Чуть задрожали колючие чёрные тычинки на верхней губе, и на щеках проступили жёлтые пятна румянца. Она сдавила пальцами низенький лобик и крепко о чём-то задумалась…Разыскав Ивана Михайловича, Родимица метнула ему поклон.– Обсказала царевне.– И как?Федора приложила палец к губам и показала глазами на шагавшего в сенях дозорного.Запершись с постельницей в тереме, боярин долго о чём-то шептался с ней.Весь вечер Иван Михайлович просидел в светлице царевны Софья была так возбуждена, что, несмотря на тучность и обычную неподвижность, беспрестанно бегала из угла в угол и так пыхтела, как будто парилась в жарко истопленной бане. Короткая шея её побурела, на затылке проступал крупными каплями пот. Она то и дело всплёскивала руками; неожиданно вспыхивавшая на лице радость так же неожиданно сменялась страхом, сомнениями, безнадёжностью.– А ежели верх застанется за Нарышкиными? – в сотый раз спрашивала царевна. – Что тогда содеем?Но с сухого лица Милославского ни на мгновение не сходила глубокая вера в успех его затеи.– Поглядела бы сама, каково ныне в стрелецких слободах. То ли жительствуют там воины государевы, то ли стан стоит вражий. Так и кипят-бушуют полки зелейным Зелейное – пороховое.

пламенем. Токмо подуй маненько, куда хошь перекинется.Он спокойно погладил свою серую бородёнку и поймал за руку продолжавшую бегать по терему племянницу.– Ты присядь–ко сюда.Софья отдёрнула руку.– Стан вражеский, сказываешь? – перекосила она лицо – Нам-то от того какие радости? Неужто не можешь уразуметь, что стрельцы, со смердами соединясь, не только Нарышкиных, Кремль с лика земли сотрут! Всех нас изничтожат! Им не мы на столе нужны, а разбойные Стеньки Разины!Иван Михайлович хитро прищурился.– Как выйдет, Софьюшка. А мы с Василием Васильевичем другое думаем. Стрельцы – все боле люди, торгом промышляющие. Им вольница крайняя ни к чему.При упоминании о Голицыне царевна сразу обмякла.Иван Михайлович ехидно про себя улыбнулся и, чтобы не упустить удобной минуты, с притворной отеческой нежностью засюсюкал:– За глаголами государственными позапамятовал я, что давно князь Василий в Крестовой сидит.Тяжёлой волной поднялись и расплескались под шуршащим атласом летника груди царевны.– А ты бы кликнул его, – застенчиво потупилась она.Милославский готовно пошёл из терема.Прижавшись щекой к налою, Голицын сладко дремал.Иван Михайлович подкрался к нему и больно шлёпнул ладонью по спине.– Молишься, князь?Василий Васильевич испуганно приподнял голову и перекрестился.– Напужал ты меня, Иван Михайлович!По-шутовски кривляясь, Милославский улыбнулся грязненькой, сальной улыбкой.– Каешься всё? «Еже бо многоблудлив есьм аз пред тобою, владыко, и ко мнозим жёнам тяготеют телеса мои грешные»? Так, что ли, князюшко?Но, увидев, что князь сердится, торопливо изменил тон:– А ты не гневайся. Не по вражеству я, но по дружбе…Они молча пошли по сырым и тёмным сеням. Голицына бpала оторопь. Ещё несколько мгновений, и – он знал это наверно – Милославский покинет его, оставив наедине с царевной. Нужно будет снова, как вчера, как третьего дня, как долгие уже месяцы, придумывать какие-то ласковые слова о любви, целовать её волосатое, изрытое угрями и оспой лицо, обнимать дряблое, всегда пахнущее едким, как запах псины, потом тело.Приоткрыв дверь, Иван Михайлович пропустил князя первым в светлицу царевны.У Голицына точно гора свалилась с плеч: подле Софьи на полу сидела Родимица.На поклон князя Софья ответила глубоким, по монастырскому чину, поклоном и обдала его восхищённым взглядом, чего он, как часто бывало с ним, не выдержал и уже от души приложился к её руке.– Ба! И Родимица тут ужо! Нуте-ко, шествуй за мной! Выкладывай вести! – обрадовался Милославский и увёл постельницу в соседний терем.Софья плотно прикрыла дверь…– Гоже ли так? – спросила она, неуверенно оглядевшись.– Как, царевна?– Так вот: с тобой нам вдвоём оставаться.Голицын развёл руками.– Ежели дозорных соромишься, так и неведомо им, что мы тут одни. Шествовал я к тебе не один, а с боярином.Царевна болезненно стиснула зубы. От этого нижняя губа её оттопырилась, а лицо как бы расплющилось и похудело.– Не дозорных соромлюсь, но Господа.Слабая надежда затеплилась в груди Василия Васильевича.– Велишь уйти?Он попятился к порогу и незаметно вытер пальцем губы,; на которых ещё оставался солёный след пота с руки царевны.Из соседнего терема, сквозь щель, постельница подавала князю глазами какие-то отчаянные знаки.Софья прислонилась к стене. Чуть сутулая спина сиротливо подрагивала, и на лице было написано такое страдание, точно в светлице находился не тот, кого она безответно любила, а кат, готовящийся вздёрнуть её на дыбу.Голицын опустился перед Софьей на колени и припал к сафьяновому сапожку.– Не томись, царевна. В том, что имат в себе человек любовь к человеку, нету греха перед Господом.Софья неожиданно плюхнулась на пол и прижалась к князю.– Впрямь ли любишь, Василий?Стараясь сдерживать дыхание, обмахиваясь надушённым платочком, чтобы хоть как-нибудь разогнать тошнотворный запах едкого пота, Голицын поцеловал царевну в щёку.– Едина ты в сердце моем, и опричь тебя никто не надобен мне до века.– Едина ли?– Едина, лапушка моя ненаглядная!Цяревна приподняла за подбородок голову князя и ревниво заглянула в его глаза.– А Авдотья Ивановна?Василий Васильевич вспыхнул.– Коли б побрачился я с Авдотьей после того, как тебя полюбил, в те поры могла бы ты сомненье иметь. А…Закрыв ему рукой рот, Софья полуобернулась к образу и тяжело вздохнула.– Допрежь ли, погодя, все едино творю я грех непрощёный пред Господом, топчу ногами брачный венец. – И прерывающимся голосом, чувствуя, как падает сердце, прибавила: – Слыхивала я, иные жёны боярские, по хотенью мужа, в монастырь идут на постриг…В груди Голицына закипел гнев. «Тоже додумалась! – чуть не вслух выпалил он – Авдотьюшку в монастырь!»Царевна ткнулась лбом в высокий лоб князя и напряжённо ждала ответа.– Бывает, – с трудом выжал он наконец из себя – Кои жены не любы да в грехе уличены, тех иной раз в монастырь отсылают.Приняв слова Василия Васильевича за готовность избавиться от жены, Софья благодарно поцеловала его в глаза.– Таково солодко с тобою, светик мой Васенька!Нога царевны коснулась ноги Голицына. Князь провёл холёными пальцами по затылку Софьи.Внимательно следивший в щёлку за парочкой, Милославский, довольный поведением князя, прикрыл дверь и лукаво подмигнул расплывшейся в улыбке постельнице:– А, видно, по мысли пришлась царевне наша мужская ласка.– Ещё б не по мысли, – щёлкнула Федора двумя пальцами по животу боярина, – коли ваш брат токмо тем и промышляет, что баб в соблазны вводит!– Соблазнишь тебя, стрекозу! – мазнул боярин ладонью по лицу постельницы. – Небось пол-Москвы сама заворожила.– А хоть бы и так? – подбоченилась она. – Аль непригожа?Боярин лихо сдвинул набекрень сплетённую из золотых серебряных ниток с жемчугом тафью и похотливо, как кот, почуявший близость мыши, облизнулся:– Подь-ко сюда, востроносенькая… Подь-ко, покажу ужотко я тебе, пригожа ли ты…Постельница подразнила его языком:– Якшайся ужо с боярынями, а нас, казачек простых, не займай.Пригнувшись, Иван Михайлович сделал неожиданный прыжок и очутился в объятиях постельницы…В светлице, на турецком диване, улыбаясь счастливой улыбкой, лежала царевна. Подле неё сидел Голицын. «Господи Боже мой, какой же грех надобно перед Богом и венцами брачными творить, чтобы быть ближе к престолу!» – думал он с горечью и, наклоняясь, тыкался губами в губы Софьи.Потянувшись, царевна привлекла к себе князя и запойно поцеловала его.– Сядет на царство Ивашенька – побрачимся с тобой, сокол мой… Как помыслю про сие, чую, словно бы в груди херувимы поют. Инда страх солодкий берёт!..Постукивая серебряными подковками коротких, алого сафьяна сапог, вынизанных жемчугом по швам, носкам и каблукам, по сеням почти бежал стольник Пётр Андреевич Толстой.– Лихо, царевна! – забарабанил он в дверь светлицы. – Государь преставляется!Точно вихрем сорвало с дивана царевну. Застёгиваясь на ходу, она помчалась на половину Феодора Алексеевича На крик выскочил и Милославский.– Отходит! – схватил его за рукав стольник и ощетинил усы. – А Цыклер-полковник Цыклер (Циклер) Иван Елисеевич (дата рожд. неизвестна) – стрелецкий полковник. В 1689 г выдал Петру I заговор Софьи и стрельцов, но в 1698 г сам казнён по обвинению в заговоре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121