https://wodolei.ru/catalog/unitazy/IDO/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Тогда оскорбительной казалась просьба письменно составить договор, брачный контракт, дарственную.
Главной уступкой стал переход через мост письменности, а может быть, это было наивное заблуждение, что ехать по двум колеям – устной и письменной – вполне безопасно. Дело в том, что письменная речь доверяет себя бумаге, а слово – взгляду. Письмена нуждаются в своих жрецах и хранителях, архивах и соответствующем оформлении. Слово же может опереться только на память. Возможно, поэтому самая серьезная опасность – потерять память: это чревато страданиями.
Я усвоил, что путь фразы от головы до пальцев руки – бесконечно долгая дорога, она куда длиннее, нежели путь от мозга к устам. Уж я-то кое-что об этом знаю. Мне страшно подумать, сколько всего я не сумел записать, а смог только рассказать, доверившись памяти своих слушателей. Однако у меня уже сложилось совершенно отчетливое представление о том, что я написал, не надеясь взамен ни на что, кроме рассеянного читательского внимания, которое с трудом поддерживают четкие печатные знаки.
Так я решил, что сам являюсь одним из «тамошних жителей»: все, что я не могу удержать в голове, не стоит даже записывать. Я ни о чем не жалею: одному Богу известно, сколько совершенных строк было припрятано где-нибудь в потаенном уголке моей памяти, но так там и осталось. Я ни о чем не жалею: очевидно, эти стихи не были такими уж совершенными.
Возможно, такие, как я, созданы для того, чтобы постараться найти верный способ переходить этот мост, без страха и с надеждой глядя вперед. Переходить – и думать о прошлом, далеком и недавнем, отдавая себе отчет в том, что оно может поддержать и укрепить человека, а может ослабить его. Надо переходить мост с мыслью о том, что письменность – это верная спутница слова, что слова – если, конечно, они были произнесены, – подобно звукам песен Орфея, способны укрощать диких зверей.
* * *
– Нужен официальный документ, – постановил Поли. – Мы попросим выдать нам ордер и поедем в этот… как его… Предас-Арбас вместе.
Я рассмеялся. Поли огорченно взглянул на меня.
– Я думал о Христофоре Колумбе, – попытался я объяснить свой смех. – Я вспомнил одну его фразу, над которой всегда смеялся, хотя по сути она скорее грустная. Колумб написал ее в послании к испанскому королю из индийских земель, вернее, из Америки – впрочем, это не важно.
Поли посмотрел на меня как на душевнобольного.
– Эта фраза – о речи, об умении говорить. – Я продолжал одному мне понятный рассказ. – И еще о власти, какой наделяет человека слово. Из нее многое можно узнать о том, как насаждают свою культуру завоеватели. Хотите послушать? – спросил я у инспектора, как будто только теперь осознал, что меня может кто-то слушать.
Поли не нашелся с ответом, впрочем, на это я не дал ему времени.
– Колумб встретил аборигенов, – начал я рассказ. – Поразмыслив, он решил, что их стоит погрузить на одну из каравелл и отправить в Испанию, чтобы показать королю. Но потом его одолели сомнения, поскольку индейцы ни слова не знали по-испански, что могло бы нанести оскорбление не только самому монарху, но и всей культуре Испании, то есть той единственной культуре, которую символизировал король. Времени было в обрез, и Колумб довольно быстро начал понимать, что ничему не успеет научить этих дикарей. Тогда он сел за стол и написал послание приблизительно такого содержания: Буде на то воля Господня, по возвращении я доставлю шестерых из здешних людей к вашим величествам, чтобы они научились говорить. – Я от души захохотал.
Старший инспектор Поли нахмурился, потом попытался изобразить улыбку.
– Вы понимаете? – не сдавался я. – Он не написал: чтобы научились говорить по-испански , он написал именно так: чтобы они научились говорить .
– И что бы это могло значить, если быть более точным? – остудил мой пыл Поли.
– Да так, ерунда, ничего… – сдался я наконец.
Если уж быть совсем точным, я хотел сказать, что на этой земле все мы – люди.
А еще я хотел сказать, что в наших краях прав тот, кто находит верные слова, а не тот, кто их громче выкрикивает, и уж совершенно точно не тот, кто вывешивает слова, напечатанные свинцовой краской, на перекрестках для всеобщего ознакомления.
Слова легли в основу устройства нашего общества, всего, до мельчайшей детали; мы построили, при помощи слов , цивилизацию обтесанных камней и всеобщих законов. Не на словах, а при помощи слов. Письменность появилась позже, ее привезли в трюмах финикийских или римских кораблей. И письменность эта была постыдной. Единственно возможной и постыдной.
Поли не мог знать всего этого. В тех краях, откуда он родом, человек, не умеющий писать, – просто безграмотный. В тех краях, откуда он родом, письменность – это абсолютная ценность, она – гарантия цивилизации. Что еще сказать?
Итак, старший инспектор Поли сказал мне, что нужен официальный документ.
– И не вздумайте делать то, что собираетесь сделать. Не делайте этого, потому что если вы поедете в… как его… Предас-Арбас… – он опять запнулся, пытаясь выговорить название этого местечка, – поедете беседовать с Руджеро Танкисом без юридической поддержки, то я не смогу ничем вам помочь. Вы меня поняли?
Я пожал плечами:
– Я все еще адвокат его брата. И я хочу просто поговорить с Руджеро, для этого никаких бумаг не надо! И он и я – мы оба это знаем. Ничего со мной не случится.
Я шел согнувшись, словно нес на спине вязанку дров. За городом природа приветствовала меня, как могла, она полностью сосредоточилась на поглощении крови. Небо обрушилось мне на голову, оно наносило удары по моей шляпе, накануне вечером, у бойни, перед той ночью, когда я решился не бояться. Я не хотел, не мог отказаться от своего намерения, несмотря на все увещевания и опасения инспектора Поли. Если бы я отказался, то это было бы равносильно признанию, что правы те, кто утверждает, будто все идет хорошо, все идет как надо. А я был всегда другого мнения, потому что я верил в силу Разума как в единственное оружие, которым я хорошо владел. И быть может, по этой самой причине я раскрыл свои объятия Музе.
Как бы то ни было, я решил продолжать поиски правды. Любой ценой.
Существовал целый ряд важных вопросов, остававшихся без ответа. И я не мог с этим смириться, я должен был понять, каким же образом пересеклись пути доносчика, деляги, ростовщика – и обычного парнишки, почти никогда не выходившего из дому. Я должен был найти мотив убийства, казалось не имевшего мотивов. И сказать по правде, меня не так уж сильно волновало, были ли виновны Филиппо или Руджеро Танкис.
Для меня в тот момент было важно одно – добраться до Предас-Арбас, а это было совсем не просто. Ведь земля теперь стала вязкой, она расползалась под ногами; трава раскисла и превратилась в затхлое болото.
Входом в поместье семейства Санна Конту служила калитка с двумя резными колоннами, напоминающими позорные столбы. И больше не было никакого ограждения. Только эта заброшенная калитка, на самом склоне холма. Само поместье на первый взгляд выглядело как старое русло отведенной в сторону реки, по бокам которого выпирали валуны. Кое-где землю припорошила белесая поросль проса и чертополоха. Прежде чем добраться до сторожки и до самого хозяйства, нужно было вскарабкаться в гору. А потом, преодолев самый крутой подъем на пути и пройдя нагромождение обтесанных камней, предстояло спуститься в настоящий Эдем – фруктовые сады, огороды, ряды олив. Там и стояла сторожка, почти совсем скрытая буйной листвой дубравы.
Теперь у края неба, которое в самый разгар дня притворялось ночным, стали появляться нестерпимо яркие светящиеся полосы. Пес, рванувшись ко мне и залаяв, так и застыл, стоя на задних лапах: его удерживала цепь, прочно приделанная к стене дома. До меня оставалась всего пара шагов, и я отступил назад, чтобы увеличить расстояние между мною и этим оскалившимся исчадьем ада, которое клацало зубами и роняло клочья пены изо рта.
* * *
– Муратца! Место! – Пес отступил, не переставая показывать клыки. Натяжение цепи наконец ослабло, и она упала на землю, глухо звякнув. Пес поволок ее к ногам хозяина. – Тихо, успокойся, – повторял ему тот, любовно похлопывая ладонью по морде. Пес уже не рычал, он начал тоскливо поскуливать. – Тихо ты, чего такого увидал? – успокаивал его Руджеро Танкис.
Я укрылся под молодым дубком.
– Мне надо с вами поговорить! – крикнул я ему, стараясь перекрыть шум дождя. – Я…
– Я знаю, кто вы! – перебил меня молодой человек. – Входите скорей, или вы желаете мокнуть там под дождем?
– Я должен с вами поговорить, – повторил я.
– Что ж, давайте поговорим в доме. Не волнуйтесь, Муратцану я придержу, – уговаривал меня Руджеро, заметив мои колебания. – Не стойте там под деревом, еще молния попадет!
Я приблизился к Руджеро, и его пес Муратцану, готовый немедленно броситься в случае опасности, а сейчас, укрощенный хозяйской рукой, раскрыл пасть и длинно зевнул. Этого хватило, чтобы я отскочил в испуге.
Молодой человек рассмеялся:
– Ну же, идите сюда, ничего он вам не сделает.
Сторожка оказалась простеньким строением; стены из местного камня были побелены известкой. Внутри сторожку обогревал очаг, где горели целые дубовые пни; в жилище царили удивительные чистота и порядок.
Руджеро Танкис вошел первым и предложил мне сесть. Не говоря ни слова, он стал рыться в чреве какого-то примитивного предмета мебели и извлек из него бутылку.
– Это водка! – сказал он, поднимая бутылку и показывая мне. – Стаканчик для согрева вам сейчас не повредит, промокли-то вы как!
У Руджеро было открытое широкое лицо, его можно было назвать человеком, внушающим доверие.
Я знаком показал, что от стаканчика горячительного не откажусь.
– Я сам ее делал. Добрая водка получилась, она из мускатного винограда, – приговаривал Руджеро, наполняя стакан до краев.
Он был прав. Мускатная водка оказалась вкусной. Мне стало хорошо.
– Мне нужно кое-что узнать, – произнес я. Язык мой слегка заплетался.
Между тем Руджеро уже переместился в угол комнаты и принялся возиться с ящиком из орехового дерева, у которого сбоку была металлическая ручка, а сверху – труба, похожая на рог изобилия.
– Вы любите музыку? – спросил он у меня.
Я ответил утвердительно, да, сказал я, она мне нравится…
– Моцарт! – объявил Руджеро, показывая мне зубчатый валик. – Америка! – сказал он, ткнув пальцем в латунную табличку с выгравированной надписью «Эдисон» на передней панели ящика. Одновременно он начал вращать ручку. – Америка! Что за необыкновенная страна!
Из рога изобилия потекли звуки музыки, хриплые и глухие, но им все же удавалось перекрыть доносившиеся с улицы свист ветра и грохот дождя. Эта музыка оказалась чудом, самым настоящим чудом: мое тело словно уплывало в неведомые теплые и чарующие дали. Однако, быть может, на меня просто действовала водка. А может быть, я поддался гипнотическому воздействию: крепкие, мозолистые руки Руджеро Танкиса плавно двигались в такт мелодии, словно что-то рисуя в воздухе.
– Вы хоть раз слышали что-нибудь прекраснее этого? – спросил он у меня чуть позже, не открывая глаз и продолжая ласкать ладонью поток мелодии.
Я признался, что не слышал, никогда и ничего. Это была правда: я не кривил душой – ведь я впервые услышал музыку Моцарта. Конечно, мне довелось побывать в Опере и посетить несколько концертов, в Сассари, или Кальяри, или даже в Болонье, когда я служил в армии.
Но Моцарт!
Эта музыка нежно касалась моей груди, эта музыка сквозь щели улетала в окрестные долины, проникала в лисьи норы, смешивалась с дождем, чтобы просочиться в самую глубь земли. В глубь земли, которую, как мне вдруг показалось, я никогда еще не любил так сильно. Даже теперь, когда она захлебнулась, согнулась, сдалась, попала в рабство к людям и к стихиям, даже теперь эта земля была для меня самой прекрасной, самой ласковой, самой…
– Быть может, нам стоит поговорить о том деле, что привело меня сюда, – поспешно проговорил я, пытаясь подняться. Я уже разнежился и размяк, а ведь именно такое безволие я совершенно не терплю в других.
Руджеро Танкис приложил палец к губам, а затем в молитвенном жесте поднес сложенные ладони к лицу.
– Тише, адажио, это же адажио! – с мольбой обратился он ко мне, предлагая снова сесть.
И я снова сел. Адажио продолжало звучать, оно брало меня за душу, вместе с воздухом проникало в самую глубь моего существа, вонзалось в меня сладчайшей болью. Такие муки наслаждения доставляет только совершенная поэзия. Или же взгляд Клоринды.
На лице Руджеро Танкиса застыла экзальтированная улыбка.
– Вам, наверное, уже сообщили, что у следствия есть веские основания полагать, что смерть вашего брата наступила не в результате самоубийства, – разом выпалил я, словно очнувшись от колдовских чар. Мне было уже не важно, подходящий момент выбрал я для такого разговора или нет.
Здоровенной ручищей Руджеро Танкис ухватился за ручку ящика и остановил музыку.
– Да, мне уже сообщили, – не сразу выговорил он.
Волшебство, всего лишь минуту назад царившее повсюду, исчезло; теперь опять был слышен только монотонный шум ливня. И само лицо человека напротив внезапно стало буднично-земным. В его темных глазах появилось выражение враждебности и одновременно страдания.
– И что вы там себе вообразили? Небось подумали, что это мы его убили? – Руджеро произнес эти слова в простоватой манере человека, не привыкшего говорить обиняками.
Я промолчал.
– Я убил Филиппо? Вот этими руками? – вновь заговорил Танкис, посчитав мое молчание знаком согласия. Глаза его наполнились слезами так внезапно, что он не успел отвернуться, чтобы скрыть их. – Если бы вы знали нас раньше, если бы вы видели нас вместе, вы бы такого никогда не подумали, – тихо произнес он, укрывшись от моих глаз в углу комнаты.
Я был в затруднительном положении.
– Но вы ведь угрожали Боборе Солинасу! – только и смог ответить я.
– Боборе Солинас был самым паршивым, мерзким негодяем из всех живущих на свете. И если бы Филиппо не сделал этого, не заткнул бы ему раз и навсегда его треклятую глотку, эту яму выгребную, то я сам бы с радостью это сделал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14


А-П

П-Я