Запели петухи. Разноголосо, наперебой. Петушиная волна. Начинал один где-то поблизости, раскатывал во всю глотку, а подхватывали сразу полдюжины, стараясь друг дружку переорать. Заглушали даже крики сержанта, муштровавшего с утра пораньше кого-то на площади. Солнце щекотало нос. Зеленое, теплое утреннее солнце.
Дима потянулся и перевернулся на бок, прячась от солнца. Нет, невозможно. Петушиные крики бились в барабанные перепонки – тут и мертвый вскочит. И диван – булыжное чудовище, на боках, наверное, сплошные синяки. Дима разлепил глаза и обнаружил, что покрыт кумачовым полотнищем, глянцевитым и блестящим, точно рубиновое стекло, а под полотнищем он вообще-то голый. И в комнате никого нет. Дима некоторое время, хмурясь, пытался разобраться, почему его это так удивляет. Наконец вспомнил и густо покраснел.
Среди крошек на столе стояла полупустая бутылка коньяка, заботливо прикрытая жестяной крышечкой, пахло утренней листвой – этот запах принес рассветный ветер, еще не успевший раскалиться, – и, почти неслышно, мускусом. От этого запаха по чреслам пробежала сладкая дрожь. И сразу будто повернули неслышный ключ, открывая память… Теплые ключицы, волосы, свежий запах шелковистой, ускользающей из-под пальцев кожи. Дима скрипнул зубами. И ведь ушла, и ничего не оставила – ни записки, ни даже… а где же мое?.. Он вскочил, лихорадочно озираясь, и вздохнул с облегчением. Одежда, аккуратно сложенная стопочкой, лежала на стуле. Джинсы, майка, даже несвежие трусы. А поверх – кобура с пистолетом в ней.
В дверь постучали.
– Минуту! – проорал Дима, впрыгивая в джинсы. – Ага, всё, можно!
В дверях показался Павел.
– Доброе утро, босс, – сказал он добродушно. – Тут к нам пополнение прислали. Целую роту. На площади ждут. Такие кадры! – Он ухмыльнулся.
– Что ж, пойдем посмотрим на твои кадры, – изрек Дима, цепляя на нос черные очки и вытягивая из полупустого блока новую пачку сигарет.
На площади стояла длинная шеренга молодых ребят в одинаковых черных джинсах, черных рубашках с коротким рукавом. С одинаковыми эмблемами, вышитыми на нагрудных карманах. Подтянутые, мускулистые, со стрижеными затылками… Где же их командир? Вот, идет, чеканя шаг, красавчик в берете, лязгая по асфальту подковками. Вытянулся в струну, выбросил руку вверх и вперед, пролаял:
– По приказу господина генерала группа «Сила» Республиканского Легиона Свободы прибыла в ваше распоряжение!
– Вольно, – ответил Дима. – Имя, звание?
– Сотенный Буев!
– С оружием умеют обращаться все?
– Так точно, господин капитан!
Дима некоторое время боролся с изумлением, стараясь не выдать себя и проклиная за то, что не успел ни выпить кофе, ни хотя бы выкурить утреннюю норму. Мысли шевелились, как дождевые черви. Старик, конечно. С такими, как этот сотенный, без чинов и званий разговаривать немыслимо. Но хоть предупредил бы, что ли, а то, не дай бог, сам забудешь, кто ты, капитан или есаул. Тут же вспомнилось, что впопыхах забыл натянуть носки, запихал босые ноги в кроссовки. Черт.
Дима обвел строй нарочито ленивым, безразличным взглядом:
– Воевавшие есть?
– Никак нет, – отрапортовал Буев. – Но все десятники и четырнадцать строевых проходили военную службу. Остальные проходили курс подготовки в соответствии с уставом Легиона.
Дима подумал, что совсем недавно что-то слышал. Мелькали где-то слова «Легион Свободы». Какие-то погромы, поваленные памятники. Драки на рынках и свастики. Даже газетенка – или это у соседей?
– Знаете ли вы, зачем сюда пришли? – спросил Дима у строя.
– Сражаться за свободу Родины! – отчеканил Буев.
Строй же не шелохнулся. Дима ухмыльнулся одобрительно. Ишь как – будто в учебке после третьего старшинского предупреждения.
– А против кого вы будете сражаться, вы знаете?
– Против тех, кто встанет на нашем пути к свободе! – отрапортовал после недолгой заминки Буев.
– Что ж, будем надеяться, что мы будем идти по вашему пути к свободе вместе, – сказал Дима, пытаясь понять, почему его взгляд упорно останавливается на седьмом и восьмом парнях в шеренге.
Он снял черные очки и, глядя на удивленные лица, воскликнул:
– Ба, знакомые лица. Если не ошибаюсь, Сергей и Михаил?
– Выйти из строя! – рявкнул Буев.
Серый и Миха, те, из электрички, с остекленевшими от страха глазами, синхронно шагнули вперед.
– Замечательные ребята, – сказал Дима сотенному. – Мне случилось встретиться с ними, и я как раз подумал: мне бы с сотню таких, и можно что угодно хоть лбом расшибить.
– Какие будут приказания? – грамофонно отчеканил Буев.
– Приказания! – Дима усмехнулся. – Сейчас господин старший лейтенант, – Павел никак не отреагировал на известие о повышении в чине, – проводит вас на базу, где вам выдадут оружие и снаряжение. И отведут на стрельбище – посмотрим, как вы обращаетесь с настоящими «калашами». Времени у нас почти нет, скоро мы должны уходить, но по магазину патронов для тренировки вам выдадут. Потом – ждать распоряжений. Все вопросы – к старшему лейтенанту. Исполнять!
Дима пошел назад – в комнату, к дивану и запаху. Его хотелось вдохнуть снова – как напиться свежей воды на жаре.

Стоя у окна, Матвей Иванович сказал:
– Ты только посмотри на них. Загляденье. Молодая гвардия.
Федор покачал головой:
– Вам виднее, но я б этих легионеров-недорослей выгнал бы в три шеи. Я б лучше бомжам автоматы раздал, чем им.
– Может быть, может быть. – Старик усмехнулся. – Но именно такие нам сейчас нужны. И именно под командой нашего бесшабашного везучего студента. Ты посмотри – видишь, там вон, в кустах слева от Доски почета, мальчишки. Прямо глазами пожирают. Притихли, как мыши. Уверяю тебя – на них большая часть наших партизан точно так же посмотрит, с восхищением и опаской. Воевать куда спокойнее, когда знаешь, что вместе с тобой такие. А сотенный их – шедевр, одно слово. Ален Делон в берете. Жизнь, здоровье, сила.
– Узнал я этого… сотенного, – сказал Федор с усилием. – Помните ту историю двухлетней давности, с Микашевичами? Про нее тогда часто по телику передавали.
– Нет. Я уже давно телевизор не смотрю, – ответил старик весело.
– Ну, это когда ребятня всякая, фашисты-недоростки, явилась на рассвете в деревню с автоматами деревянными да стала в хаты ломиться и на улицу всех выгонять, а потом расспрашивать, есть жиды и черножопые или нет. Так вот – он был там. Командовал. Они стариков, кто ходить сам не мог, за ноги через порог тащили. Сами в формах черных, со свастиками на рукавах. А соседнюю с Микашевичами деревню, Борки, в сорок третьем сожгли. Вот так же выгнали на площадь поутру, потом в сарай заперли и сожгли вместе с деревней… Да я б эту сволочь в нужнике топил! А вы им как родным радуетесь.
– Радуюсь, – старик отвернулся наконец от окна и посмотрел на Федора, – потому что они – дисциплинированные, сильные, жестокие солдаты. А кто, по-твоему, мы? То, что мы пытаемся делать с этой страной, и есть вытаскивание немощных за ноги. И есть жестокость с бесчеловечностью. Кто позволил нам делать то, что мы делаем? Мы сами. Чем мы лучше их? Ты скажешь – наши цели лучше? Но это для нас, не для тех, кого мы собираемся ломать танками, «Пантерами» с наспех замазанным крестом на башне. Если собрался перекраивать страну – смирись с тем, что резать придется по живому.
Федор, глядя на старика, подумал, что тот очень сдал за последние дни. Приходили люди, прибывали техника и оружие, всё новые и новые городки и села сообщали, что согласны помочь – едой, лекарствами, бензином, ночлегом. Слали своих. Мятеж рос, как тесто на дрожжах. И будто в него, этот рост питая, уходила жизнь старика. Щеки ввалились, начали дрожать руки – прежде такие точные, цепкие. В глазах появилась старческая, выцветшая муть, сгорбилась спина.
– Они прибыли как раз вовремя. Нам пора выступать. Если наше казачество поварится еще день-два, в руках его не удержишь. Этих отправим вечером – вместе с авангардом, основную массу двинем завтра. Твоя команда справляется?
– Да, – Федор кивнул, – замотались, но еще успеваем. Правда, шлют черт знает что. Ну зачем нам две машины тапок?
– Пригодится. – Старик усмехнулся. – Отправь на наш рынок. А с деньгами – успеваете?
– Полшколы посадили – штемпелюют днем и ночью.
– Отлично. Время тебе привести всё к знаменателю и собрать – сутки с половиной. Дела все передашь прежнему начальству. Тех, кто при них останется, подобрал?
– Да. Трое легкораненых и Викентьев. У него язва снова обострилась. И при них с дюжину оршанских.
– Ты со своими и с обозом выйдешь послезавтра вечером. А перед тем как выйдешь – отпусти всех.
– И эту сволочь полковника?
– Особенно его – Пятый нельзя без присмотра оставлять. Дашь ему десяток городских, а то солдатня или к нам ушла, или разбежалась. Он неплохой мужик, сам увидишь. Мы тут только и держимся на таких, как он, – думающих, что чутко держат нос по ветру. Любая власть в этой стране держится именно на таких.

На Сергей-Мироновск процветание обрушилось приступом золотой лихорадки. Мятеж не только не разогнал торговцев и не остановил производства – напротив, заработало всё, ранее простаивавшее, даже заброшенное. Открылись зачахшие лет десять тому назад второй хлебозавод и сыродельня, оживились мебельный цех и оба швейных ателье, одновременно разорившихся после четвертьвековой ожесточенной конкуренции. С окрестных деревень на городской рынок – а под него пришлось занять и прилегающий сквер, и площадь перед библиотекой и районо – везли, несли и гнали кудахтающее, мычащее, хрюкающее и уже уложенное в сумки, короба и бидоны пропитание конфедератам.
«Конфедераты» – слово вроде никто и не придумывал, оно само всплыло откуда-то из памяти, то ли книжной, то ли наследственной, еще не забывшей столетия разгульных шляхетских съездов и сеймиков, когда рекой лилась брага и пожирались горы колбас, кумпяков, вендлины, паляндриц, ковбуха и окороков. Конфедераты – принятые, допущенные к оружию, получившие форму со свеженькими, своими руками нашитыми рыцарско-конскими ситцевыми гербами и двуцветными эмблемами, – ходили исполненные достоинства, неторопливые, важные провожаемые завистливыми взглядами тех, кто к оружию допущен не был, а приставлен был к хозяйственной деятельности.
Базар кипел. Конфедерация закупала продовольствие, выдавая деньги со своей печатью, которую без устали шлепали на купюры три десятка собранных в школе старшеклассниц. За пропечатанные деньги Матвей Иванович велел задешево продавать телевизоры, холодильники и прочий бытовой электрический и механический хлам, найденный по складам района и окрестностей.
Вещи в складских закоулках находились необыкновенные: полтонны чугунных сковородок и примусов послевоенного выпуска, контейнер ленд-лизовской тушенки, ничуть за полвека не испортившейся, а по соседству – партия химических унитазов и вентиляторов, конфискованных зимой на соседней таможне и под шумок увезенная кем-то из районного начальства, не успевшего еще придумать употребление неловкому товару. Теперь всё это пошло в продажу по ценам необыкновенно низким.
Соседние районы завидовали люто и наперебой зазывали к себе конфедератов. Градоначальство близлежащего Бобруйска, опасаясь всё же открыто отдаться бунту, прислало делегацию с туманной просьбой «помочь установлению нового экономического порядка». Матвей Иванович просьбу выслушал, но посылать кого-либо отказался. Во-первых, незачем, бобруйские коммерсанты и так заполонили улицы Сергей-Мироновска; если есть что предложить и дать – везите сюда, невелико расстояние. А во-вторых (это Матвей Иванович сказал не делегатам, а своему штабу, собравшемуся обсудить последние приготовления), большие города – это смерть мятежу.
Большие города поглотят, разложат, растворят его без остатка. То, чем живет и питается этот мятеж, расти может только вдали от них. Там, где память еще не стерта бетоном, где почти каждый – кум или свояк, и всякий знает своих. Этот мятеж – бунт того, что не успела раздавить и пережевать империя. И потому большой город у этого мятежа должен быть один. Должен быть Город – и пусть конфедерация, достигнув его, распадется и исчезнет. Сделав свое дело, она нужной быть перестанет, и Город, покоренный, подвластный, сам рассосет и обезоружит ее.
Части конфедератов пойдут сквозь деревни и местечки, огибая, минуя города, сохраняя себя, впитывая новых людей и силы, подбирая по пути остатки армии. Аресты старших офицеров только сыграли на руку – солдаты пробирались к Сергей-Мироновску мелкими группами и без вопросов становились под начало Матвея Ивановича. Приходили танкисты, артиллеристы. Те, кто мог оживить груды стали, дожидавшейся своего часа по провинциальным арсеналам империи. И кто сможет им противостоять? Единственная армия страны – та, что растет сейчас здесь, вокруг Сергей-Мироковска. Спецназ, милиция, черно-пятнистые – что они против танковой армады? Их горстка. А уличных боев не будет – уж в этом можно быть уверенным. Разве что «эскадрерос». Но у них появятся другие заботы.
Конечно, еще остается авиация. Но с тех пор, как от расквартированного на окраине Бобруйска авиаполка прибыла делегация оставшихся офицеров, о воздушной поддержке можно было не тревожиться. А бомбы пережить можно – война есть война. Конечно, еще остается и политика. Те, кто смотрит из-за границы. Имперская десантная дивизия под Смоленском. Танковая под Псковом. Но чтобы им двинуться с места, нужны переговоры. Нужно, чтобы отец нации публично заявил о своей беспомощности. А он вряд ли с этим поторопится. Ему его кресло еще не наскучило.
А пока он отчаянно старается на нем усидеть, страна лежит перед конфедерацией и ее вождем как перезрелое яблоко. Осталось лишь нагнуться и подобрать, пока это не сделали другие.

Запах всё еще был здесь. Едва уловимый, но живой. От него кружилась голова. Дима стоял у стола с так и не сметенными вчерашними крошками и растерянно озирался по сторонам. Как-то это было невозможно, немыслимо. Неправильно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41