https://wodolei.ru/catalog/vodonagrevateli/nakopitelnye/nedorogie/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


Зять, молодой человек с серым и строгим лицом, поднялся с тем спокойным достоинством, которое свойственно шахтерам, более похожим на джентльменов, чем сами джентльмены из лондонского Сити.
– Только на бумаге, – сказал он, – я француз только на бумаге. А сердцем я поляк. Я хочу вернуться в Польшу. Там я по крайней мере буду работать на свою страну!
Было ясно, что возвращение в Польшу – повседневная тема разговора в их семье. Сын и зять, оба родились во Франции и никогда не были в Польше. Но сын говорил по-французски, как француз, а зять выражал свои мысли с большим трудом и не всегда понимал то, что при нем говорилось по-французски. А ведь они были почти ровесниками.
– А я не поеду! – сказал сын. – Мне в Польше нечего делать. Моя родина – Франция. Другой родины я не знаю. Больше того: моя родина именно здесь, в этой местности. Я был один раз в Париже – он мне ни к чему! И Польша мне тоже не нужна. Я не хочу ехать за границу, чтобы там в один прекрасный день моих детей стали обзывать то так, то этак.
Молодая женщина, которая все еще сидела на диване, впервые подала голос; тема разговора становилась настолько волнующей, что она забыла о присутствии в доме чужого человека.
– Дети Зоси ездили на каникулы в Польшу со своим лагерем, – сказала она, – теперь они только и мечтают о том, чтобы туда вернуться. Они все время пристают к матери с вопросами, почему она не хочет вернуться на родину…
– А что она им отвечает, твоя Зося? – спросил отец.
– Она говорит детям, что, конечно, им там было очень хорошо: ведь они были приглашены в качестве гостей. Гостей всегда стараются принять как можно лучше. А вернувшись на постоянное жительство, они будут жить так же, как живут там все другие дети…
– Она не глупа, твоя Зося, – сказал отец.
Но зять, по-прежнему суровый, стоя все так же прямо, покачал головой:
– Да, так же, как другие дети, – вот это-то нам и нужно!
И опять Серж почувствовал, что теряет равновесие… Ему было больно слушать их спор. Польше нужны шахтеры, она хотела бы, чтобы они вернулись на родину, но попробуйте скажите людям, которые живут только на то, что зарабатывают, без сбережений, чтобы они все бросили, рискуя хлебом детей и своей обеспеченной старостью… Как можно требовать от людей, чтобы они стали героями.
– Я уже больше тридцати лет живу во Франции, – сказал старый шахтер, – если бы мне пришлось уехать из этого дома, с этой улицы, я бы просто умер.
Вдруг мальчик и девочка, неизвестно откуда появившиеся в столовой, начали хором кричать что-то по-польски.
– Идем, идем, – сказала им мать, вставая с дивана и отделяясь от цветных обоев. – Они боятся опоздать, – пояснила она, – праздник назначен на три часа. Но ведь сейчас только четыре, мы как раз успеем.
Она повела детей одеваться. Владек надел пальто, взял берет: «Ты не скучаешь, с тех пор как ушел на пенсию?» – спросил его Серж. «Да нет…» – ответил тот не очень убежденно. «Ему некогда скучать, – запротестовал зять, – то он мастерит что-нибудь… то читает…» Зять открыл дверь – волей-неволей приходилось идти на улицу… Откровенно говоря, Серж предпочел бы остаться в этом доме, где ему было так хорошо. Когда они вышли, над ними вновь распростерлось пустое небо с большими острыми черными зигзагами терриконов. Они пошли по широкой мощеной улице, по бокам которой стояли двухэтажные домики – все одинаковые, как сотни сиамских близнецов; на этой улице они смахивали на виллы. Но они стояли в таких же, как повсюду в этом поселке, двориках с уборными, и в двориках бегали те же дворняжки и куры, торчали те же капустные кочны. Дети бежали впереди. Их мать надела открытые туфли на высоких каблуках; пока улица была мощеной, все шло хорошо, но когда началась грунтовая дорога, пришлось ступать очень осторожно – такая была грязь. Здесь стояли уже не домики, а просто дощатые бараки, а улица вела к самому подножию одного из черных остроконечных вулканов. Вблизи был виден только гигантский черный скат, ржавый и шершавый, испускающий ядовитый дым. И все-таки даже здесь, стоя одной ногой в аду, люди пытались сажать деревца, выхаживать те растения, которые могла прокормить эта угольная земля. Здесь, где все было черно-серым, люди, должно быть, особенно тосковали по зелени… Среди угля, сажи, пыли, грязи, бесконечного траура, крепа… Серж вдруг понял, почему в домиках шахтеров обои были в пестрых больших букетах, почему в комнатах у них стояли искусственные цветы, а фартуки женщин были такие яркие. Это объяснялось не только польскими обычаями, а и потребностью вырваться из черного угольного однообразия.
Вот и большая торговая улица, где снует народ, проезжают машины… Вот и «Зал».
XXI
«Зал» – большой, новый, со сценой, отделенной желтым занавесом, был битком набит. Серж поискал глазами Фанни и Ива, но не увидел их и стал позади, около стойки, где продавались напитки и маленькие пакетики польских конфет, настоящих польских, привезенных из Польши. Было тесно. Ребятишки вертелись под ногами, и от этого толпа казалась еще гуще. Места были либо заняты, либо на них лежали береты, газеты. Почти все женщины сидели в платочках, мужчины – в пальто: сидели они прямо, молча, не улыбаясь. Сразу бросалось в глаза, что это не французы. «Зал» был украшен гирляндами из цветной бумаги: вечером будут танцы. Дожидались спокойно, терпеливо, не проявляя недовольства. Вместе с балконом зал вмещал около тысячи человек.
Серж разглядел в толпе копну волос Ива и помахал ему.
– Полным-полно, – сказал Ив с удовлетворением, – но у нас затруднение – танцоры капризничают… Жанетта не хочет танцевать в паре с Жаном, Алекс хочет танцевать только с Мирель, а так как Жанетта хочет танцевать только с Алексом… сам понимаешь! Они уже собираются снимать костюмы. Фанни рвет на себе волосы. К счастью, только что приехали поездом Клод и Мари-Луиза.
Мари-Луиза – певица, а Клод – актер, который должен был читать тексты, отобранные и смонтированные Ольгой. Серж посмотрел на публику – сумела ли Ольга составить речь для Клода так, чтобы она всем была понятна… Мицкевич вряд ли дойдет до этих женщин в платках, до этих неподвижно сидящих мужчин. К тому же еще и ребятишки!
– Начинают, – объявил Ив, и действительно раздалось какое-то подобие музыки. Серж и не заметил, что в уголке около сцены сидели три музыканта – скрипач, виолончелист, пианист. Звуки, которые они производили, походили на плач новорожденного. Все встали: оказывается, это был польский гимн. Хотя, наверное, это было так же непохоже на польский гимн, как то, что затем последовало, было непохоже на Марсельезу. Все стояли, Серж страдал, ведь он был музыкантом. Раздались аплодисменты. Такие же жидкие, как музыка. Все сели.
Открылся занавес: за длинным столом, покрытым белыми скатертями, сидели люди… В середине – Ив. Он встал – сутулый, очкастый и совсем не торжественный: «От имени Общества франко-польской дружбы, – сказал он, – я вас приветствую, дорогие друзья!…» И он заговорил о франко-польской дружбе… о культурном обмене, о доверии, существующем в отношениях между этими двумя странами, о поездках и так далее. Потом об обеспечении старых шахтеров. Он сел, ему похлопали. После Ива заговорил какой-то поляк. Он говорил по-польски, Серж наблюдал, как он листал какие-то бумажки, улыбаясь аудитории: наверняка – шахтер, не привыкший произносить речи… «Что он говорит?» – осведомился Серж у сына Владека, который очень любезно принес ему стул. «Мы благодарны Франции… и мы любим нашу родину, Польшу… Общество франко-польской дружбы старается укрепить дружбу между двумя народами… мы будем бороться за улучшение условий, в которых живут старики…» Перевод был несколько сокращенный, судя по тому, как долго говорил оратор и как быстро справился с его речью переводчик. Но поскольку Ив сказал почти то же самое по-французски, да если бы и не сказал, Серж легко мог себе представить, что говорится в таких случаях… Шахтер-оратор сел, ему хлопали немного дольше, чем Иву. Но он и говорил дольше.
Потом появился Клод. Серж забеспокоился. Музыка и два выступления привели публику в состояние сонного умиротворения. Вдруг Клод их разбудит, и они рассердятся? Вдруг то, что приготовил Клод, покажется им чересчур сложным и они возмутятся – будут протестовать или смеяться? Серж очень беспокоился.
Клод – не простой актер. Он талантлив, к тому же партийный работник. Он начал:
«Дорогие друзья, среди вас многие родились в девятнадцатом веке. Слишком поздно, чтобы лично помнить великих поляков, приехавших во Францию в прошлом веке, но достаточно рано, чтобы уловить еще не отзвучавшие живые о них воспоминания, чтоб узнать о них не только по учебникам, из которых дети узнают о былом величии и славе. Незадолго до вас в девятнадцатом веке жили Ярослав Домбровский и Мицкевич… Что же еще нужно, чтобы вы, наши польские друзья, чувствовали себя во Франции, как дома? Разве Ярослав Домбровский не был ранен на баррикаде, защищая Коммуну, на баррикаде улицы Мирра между Барбес и Ла-Шапель? И разве Адам Мицкевич не читал лекций в Коллеж де Франс?
…Война, конспирация, подполье, тюрьма, побег… Располагайте эти слова, как хотите, они кружатся, смыкаются и образуют героическую жизнь Домбровского. Он был военным и умел командовать; он был революционером и понимал, что освободить Польшу от царского гнета можно только в союзе с русскими революционерами, с солдатами и крестьянами, которые, хотя они и русские, так же страдают от царского гнета, как и поляки – их братья… Но польские заговорщики были аристократами, они ненавидели все русское и относились с подозрением ко всему, что исходило от русских, считая всех русских без исключения своими притеснителями. Они с подозрением относились к Домбровскому только потому, что он боролся против царизма вместе с русскими. Эти польские аристократы не могли понять, что у русских рабочих и крестьян и у польских рабочих и крестьян одни и те же враги. И вот что случилось с Ярославом Домбровский, когда он в Париже боролся за Коммуну, против версальцев, – враги воспользовались тем, что он не француз, и оклеветали его, обвинили его в предательстве… Его последние слова перед смертью в больнице Ларибуазьер, как говорят, были: «Неужели они поверили, что я предатель?» Домбровский – предатель! Домбровский, которому Гарибальди доверил командование Итальянским батальоном, выступившим на помощь Коммуне! А как это могло быть прекрасно: итальянцы под командой поляка бьются за Францию, бок о бок с французами, против версальцев, пруссаков и царя одновременно! Вот это был бы подлинный революционный интернационализм!
…У вас, дорогие польские друзья, есть Адам Мицкевич. Эмигрант. Поэт. Один из самых великих. Он был властелином душ, он завоевал всемирную славу. Но соотечественники-эмигранты терзали его. А французское правительство преследовало Мицкевича и в конце концов отняло у него кафедру в Коллеж де Франс.
…Великий полководец, великий поэт… Домбровский, Мицкевич. Они были политическими эмигрантами. У них, как и у вас, были материальные затруднения, они говорили с польским акцентом, любили польскую кухню и польские песни. Может быть, на их документах, как на «видах на жительство» некоторых иностранцев в наше время, тоже стояла буква «Н» – «неблагонадежен». Шахтеры! Иностранцы или натурализованные, вы теперь не «неблагонадежные», вы по праву пролетарского интернационализма составляете неотделимую часть французского пролетариата!…»
Аплодисменты обрушились с силой волн, разбивающихся о берег. Серж, счастливый, с облегчением глядел на возбужденные лица… Этот Клод и мертвого разбудит! Но не слишком ли далеко он зашел?… Или, вернее, Ольга далеко зашла, а Клод лишь принял, не оспаривая, то, что она приготовила. Аплодисменты стихли, и Клод смог продолжать: «Адам Мицкевич испытал все несчастья, преследующие эмигрантов и поэтов. Он уехал из Франции в Италию, он хотел набрать там польский легион и двинуться на помощь изнемогающей Польше. Но ему не было суждено довести свою миссию до конца: он умер по дороге. Но слушайте, слушайте, друзья! С вами говорит Адам Мицкевич».
Клод сделал паузу, и в зале никто не шелохнулся, все напряженно ждали.
«Польский изгнанник, у тебя было все, а теперь ты испытываешь нищету и горе; ты познал, что такое нищета и горе; вернувшись в свою страну, ты должен сказать: „Страждущие и обездоленные – все вы мне братья“.
Изгнанник, ты создавал законы, у тебя были все права, а на чужбине ты сам поставлен вне закона: ты познал беззаконие; вернувшись в свою страну, ты должен сказать: «Иностранцы имеют право, как и я, участвовать в законодательстве».
Изгнанник, ты был образованным человеком, но знания, которыми ты так гордился, не принесли тебе никакой пользы, а то, чем ты пренебрегал, наоборот, оказалось необходимым: ты познал, что такое наука в том мире, в котором ты живешь; вернувшись в свою страну, ты должен сказать: «Необразованные, простые люди – все вы мне братья».
Когда он кончил, разразилась буря. Клод поклонился и исчез. Серж испытывал необычайное удовольствие. Молодая польская учительница читала тот же текст по-польски. А Серж думал об Ольге. Об Ольге, которая внезапно ворвалась в «Зал» Икс-ле-Мина. В каждом слове, сказанном Клодом, чувствовалась интонация Ольги, ее образ мыслей, ее страдания, ее гордость и горечь. Ее тоска по доверию, ярость против подозрения, которое оскверняет все, что есть лучшего в человеке. Подозрение. Только потому, что у человека нет корней в земле, за которую он сражается. Потому, что он говорит с акцентом, потому, что у него иностранная фамилия… Потому, что он сражается на любой земле за то,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать…
И за все это человеку отказывают в естественном счастье, в покое, в тепле братского доверия. Домбровский… да что тут говорить… несчастный человек… Серж, погруженный в свои мысли, совсем забыл, где он находится… Почему же он, сын русских эмигрантов, никогда не чувствовал на себе тяжести подозрения?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53


А-П

П-Я