— Ну что с вами делать, Казанова вы этакий? Не забуду. Шлепайте по своим мамзелям.
Привстав на цыпочки, она едва коснулась щекой его оплывшей щеки и, энергично развернув массивное тело, легонько толкнула его к выходу.
— Лемех, ты счастливчик! — крикнул гость, обращаясь уже к собственной охране, ловко подхватившей хозяина на ступеньках.
Дверь, наконец, закрылась, и лишь тогда Лиза занялась своим платьем. На роскошном подоле зияла внушительная дыра с обугленными черными краями.
— Пьяная скотина!
Она произнесла это вяло, не зло и даже без раздражения. Именно тогда Лемех задумчиво сказал:
— Я не ошибся.
— В чем, собственно? В том, что привел это животное в дом?
— При чем здесь животное? Баранов нужно стричь. Вот и привел. А не ошибся, когда женился на тебе.
— Вот это новость! Что это, поздняя страсть? Или ранняя мудрость?
— Ни то ни другое — констатация факта. Они — он имел в виду ту самую десятку олигархов, в которую входил, сейчас в очень щекотливом положении. Ну не все, конечно. Первые жены — сама видишь, что такое. Клуши, без слез не взглянешь. А жениться на двадцатилетней говядине с копытами — это тоже, знаешь… рискованная операция и весьма.
— Говядине?
— Ну, иногда их так называют, этих, с ногами, но без мозгов. А что — говядина, по-моему, очень точно.
— И что же?
— Ничего. Я умный — я тебя выбрал, когда ничем этим даже не пахло. Посему можешь быть спокойна. Развод тебе не грозит. Ну, трахну на стороне какую говядину, тебя это, по-моему, не слишком волнует. А так — в горе и радости, в болезни и в чем-то там еще… Слушай, а давай венчаться? Красиво и… вообще, чтобы уж наверняка.
— Ты в себе сомневаешься — или во мне?
— В себе, конечно, ты ж у нас правильная девочка… А, девочка? Слушай, да сними ты эти лохмотья… Дыра ужасная, просто неприлично. Помочь?
— Ну помоги…
В конце концов, он был муж. К тому же тридцатишестилетнее тело не всегда внимало гласу рассудка, иногда ему просто хотелось плотских радостей. И с этим тоже приходилось считаться. Поднимаясь следом за мужем по широкой мраморной лестнице в спальню, Лиза с неожиданной тоской подумала: «Господи, неужели и вправду теперь навсегда — и в горе, и в радости?…»
Год был 1993-й. В том году мы и познакомились с Лизой, потому что поселены были по соседству. Именно поселены — мужья синхронно схлопотали тогда государственные дачи по соседству, в Ильинском. Небольшие двухэтажные коттеджики. Однако ж — на Рублево-Успенском шоссе, за зеленым «политбюрошным» забором, под охраной всемогущей стражи самого президента, и — главное! — в тесном соседстве с крупными государевыми чиновниками, дружбы с которыми в ту пору исподволь добивалась молодая капиталистическая поросль. Ее принимали радушно по одной простой причине — в нужные моменты они умели быть фантастически щедрыми и предупредительными. Стоило напыщенной матроне — супруге одного из президентских сподвижников — вскользь посетовать, что муж озадачил ее вечерним приемом гостей, сосед немедленно хватался за телефон. Вечером гостей матроны обслуживал один из самых дорогих московских ресторанов. Заказывали все: закуски, напитки, бригаду официантов, во главе с расторопным метрдотелем. Et cetera… Мелочь. Так и продавались — не задорого. История с прожженным платьем стала началом нашей — не дружбы, нет, для дружбы каждая из нас была слишком закрыта, слишком глубоко погружена в собственный панцирь и собственные комплексы, — приятельства. Именно так.
Мы были приятельницами до той поры, пока мужья не обзавелись гектарами собственной — а не арендованной — земли, не возвели на тех гектарах дома-усадьбы, не началась в тех домах новая жизнь и не пошла эта жизнь выкидывать разные коленца, о которых, вероятно, придется еще говорить здесь, но несколько позже.
Пока же — достаточно будет и того, что, сидя напротив меня на открытой террасе ресторана «Диссидент», не подруга и даже не приятельница моя Лиза Лемех спокойно и как-то отстраненно — как о деле обыденном и немного скучном — скажет, глядя мне прямо в глаза: — Он хочет убить меня. И совершить государственный переворот. И я не сошла с ума. Есть доказательства. И еще — скажи, пожалуйста, ты никогда не задумывалась, почему из всех на вершине оказались только они? Несколько. Ну, ты ведь помнишь, сколько их было… поначалу… Движение…
2007 ГОД. ГАВАНА
Этот вечер мы коротали на террасе «Националя», и это было почти знакомо, притом — знакомо дважды. Объяснюсь, потому как это даже забавно. Есть перечень имен — теперь, впрочем, следует говорить «брендов», — неизменно присутствующих во всех мировых столицах. Эксельсиоры, Луксоры, Ритцы, Метрополи и Национали — не всегда, но чаще всего отели. В Москве — отчего-то из нитки этого буржуазного жемчуга прижилось только два перламутровых камушка, из которых «Националь» был, вне всякого сомнения, более престижным. Гламурным, впрочем, следовало бы сказать сейчас. «На уголке» — говорили когда-то в Москве, но понимали, о чем речь, немногие. Потом, понятное дело, изменилось все, забылся «уголок», но «Националь» остался. И это было знакомство номер один.
Знакомство номер два — шагнуло с экрана. Старых, голливудских, гангстерских фильмов. Он, кубинский «Националь», — оттуда, из жестокой и кровавой жизни загорелых брюнетов в белых костюмах и широкополых шляпах, с неизменным размочаленным окурком толстой сигары, небрежно прилипшим к вывороченной нижней губе. По образу и подобию изжеванной «беломорины», намертво зажеванной жесткими, обветренными губами колхозного тракториста, таксиста или бойца пехоты, идущего со штыком на немецкие танки. Словом — мужчины героического и решительного. Такой «киношный» штамп, шагнувший в жизнь, вполне допускаю, что — наоборот. Но речь не об этом.
Гаванский «Националь» — классическая обитель гангстеров образца 30-х, от Аль Капоне до сладкоголосого Синатры. Здесь, говорят, было их любимое пристанище, и пакт о создании игровой империи Лас-Вегаса был заключен именно здесь. Здесь все по-американски монументально, но безвкусно и пропитано неизбежной в таких случаях эклектикой, когда в одних стенах смешали модерн, арт-деко и неоклассицизм, сильно смахивающий на то, что у нас принято называть «сталинским ампиром». Зато — великолепный выход на набережную Гаваны, открытая терраса и там, в простенках высоких окон, отражающих синеву неба, удобные мягкие диваны здешнего бара. И пальмы, слабо качаясь в вышине, — будто снова и снова подзывают официанта, с новым дайкири. И он — официант — спешит, разумеется. И приятный холод разливается по телу от большого глотка, и становится зябко, а внизу — и в это невозможно поверить — раскаленная обжигающая Гавана, и, тяжело ворочаясь в этом жарком мареве, вздыхает уставший океан.
— Бесконечная тема. Были ли в руководстве СССР агенты влияния? И если да — то кто персонально. Андропов, к примеру? О нем в этой связи говорят больше всего, не замечали? Так вот, я убежден — не был. Хотя проблема и даже некоторая предпосылка для такого суждения была. Помните, во времена СССР был известный анекдот: «Кто самый лучший йог в СССР?
— Фельдман.
— Почему???
— Потому что он прожил 75 лет, затаив дыхание». То же самое я могу сказать про Андропова. История его происхождения, а вернее — история еврейских корней по линии матери, изрядно определила его характер и психику. И деформировала их. Неординарный, умный человек, всю жизнь он прожил с серьезным моральным изъяном, постоянным страхом разоблачения. Учтите при этом, что в молодые годы он был свидетелем борьбы с космополитизмом. Кстати говоря, в ту пору его чуть не посадили по соответствующему доносу. Широко известен факт о том, как, уже будучи председателем КГБ СССР, Андропов встречался с доносчиком — бывшим секретарем Калининградского обкома КПСС. Никто, однако, никогда не вспоминает о сути того доноса — а он был именно о том, что Андропов скрыл свое происхождение. Можно ли считать этот факт — основой для работы вербовщиков? Безусловно. Имел ли место факт вербовки? Убежден, что нет. Происходило другое, возможно — более страшное. Он знал, что тайна его происхождения известна руководству страны, и Брежневу — лично, тем более — в период «развитого антисемитизма» — и в силу этого порой вынужден был быть более жестоким, чем того требовала ситуация. Потому что знал, что в любой момент ему могли намекнуть на некую объяснимую лояльность. Потому — не было никакой необходимости превращать его в агента влияния. В силу раздвоенности личности — он был и так ослаблен, подвержен влияниям, и — следовательно — вреден для спецслужб. Увы. Горбачев? Фигура загадочная. Был момент, когда он исчез из поля зрения нашей резидентуры, находясь за границей. Был ли он впрямую завербован? Не думаю. Яковлев? Допускаю вполне. Человек, у которого все сошлось — тяжелая юность, страшное детство, быстрый взлет и продвижение к высшим иерархическим ценностям Советского Союза, желание добиться еще большего в этой иерархии. Кстати, и технически условия его вербовки сложились блестяще — он оказался послом в одной из самых удобных стран — в Канаде. Не думаю, что он давал подписки — да мы, собственно, и говорили о разных подходах к вербовке агента, — но все говорит о том, что он находился в прямом контакте с лицами, которые определяли судьбы мира.
— А Бурбулис?
— Это новая поросль. Уже не агенты. Мальчики из папки. Подобранные, призванные, приласканные. Это были уже никакие не агенты — подопытные кролики. Их находили, приглашали, привечали — вплоть до того, что одевали… Забавные, скажу я вам, складывались метаморфозы, хотя и мелкие, до обидного. Вот выезжает какой-нибудь толковый парнишка учиться или стажироваться, словом — осваивать скромный грант малоизвестной неправительственной организации или университета, в университетских кругах — мягко говоря — не очень признанного, а возвращается… Ничего вроде бы не изменилось. Но что-то в глазах — потом понимаешь, не в глазах — на шее. Галстук. Дорогой. Или ботинки. Ну, что-то из категории Baly. Но он уже знает, что это дорого и это есть некий символ — как значок на лацкане, университетском пиджаке. И он уже понимает, что его выбрали, причислили, пока не задорого, за галстук, но если постараться. Ему уже объяснили перспективы. И он готов. Полагает, что ставленник — один из ставленников, которым — вот, не сегодня-завтра, доверят новую страну. И не ведает, глупыш, что на самом деле всего лишь кролик. Или мышонок. Готовый в нужный момент, если подойдут биометрические параметры, послужить человечеству. Вернее — некоторой его части. Они и расписаны были соответственно, похоже на лабораторные описания.
— А зачем им понадобились эти лабораторные мальчики, если были серьезные люди, официально завербованные, — как было принято у нас, или, следуя американской традиции, просто взятые под крыло. Единомышленники. У власти. У денег. У истоков принятия решений.
— Ну, было же ясно, что времена меняются. И даже Яковлев — что бы там ни говорили про него и как бы долго он ни просуществовал политически… И физически, кстати — тоже… Уйдет. А главное — уйдет система. Партийных резервов и рекомендаций. И все придет к общепринятому знаменателю. Им, кстати, близкому и понятному.
— Выборы?
— Что, простите?
— Вы имеете в виду выборы?
— Вы это всерьез?
— Отчасти.
— Да? А я полагал — красивого словца ради.
— Вовсе нет. Прошлый раз мы говорили о мальчиках, на которых надели дорогие галстуки, разве не из них позже стали формировать парламент? И парламенты?
— И много вы видели в первых российских парламентах дорогих галстуков?
Мы смеемся вместе. Долго. Потому — надо полагать, — что картинка перед глазами у каждого примерно одна.
— Нет, в числе подопытных были, конечно, и парламентарии. Были же варианты — двинуть дальше, в губернаторы, министры. Но речь не о них и принцип изменился отнюдь не в связи с тем, что выборы стали демократической панацеей.
— А что же?
— А капитализм. Проклятый. Настал ведь — и с этим надо было уже считаться всем. А в нем — отвратительном и мерзком — все начинается с чего? Простите уж за школярский вопрос, учились вы, судя по всему, хорошо — потому ответить не составит труда.
— С прибавочной стоимости.
— Учились хорошо, но сути проблемы не уловили.
— С первоначального накопления капитала.
— Умница.
— Полагаю, истории про то, что на этом непростом и довольно жестоком поприще побеждают сильные, обветренные мужчины, оставим Джеку Лондону. А по нему первичный накопитель, как правило, суров, жесток, порой — кровожаден, но всегда — самодостаточен. Он всегда Сам. Именно так — с большой буквы. Сам добывает свое золото, сам уничтожает конкурентов, сам рискует, сам страдает, сам богатеет потом и сам — в счастливом финале — избирает себе наследника.
— А это не так?
— Отчего же? В период первичного накопления капитала — зачастую именно так. Но смею напомнить, что этот период закончился уже очень давно. С той поры в мире сложились разные — по величине и степени влияния — группы людей, которые просто не могут допустить этого самого первобытного первичного накопителя — уж тем более целую популяцию накопителей — к дележу пирогов, которыми — смею заметить — питается большое количество людей. Едва ли не к тем семи хлебам, которые бескровно и справедливо мог разделить только один человек. Прочие — не обучены.
— Но все сейчас кричат именно о том, что Россия переживает период накопления первичного капитала.
— И правильно кричат. Но это — некоторым образом — уже не совсем российский капитал. То есть, юридически — хотя кому-то бы очень хотелось пересмотреть и эту позицию — однако ж, увы — юридически, безусловно, российский. Поэтому допустить к его первоначальному, а стало быть, с неизбежностью потом — и вторичному накоплению какого-то случайного никто не пожелает. И не допустит.
— То есть толпа мальчиков в красных пиджаках и штанах от Версаче, заработавшая, «поднявшая» — если говорить их языком, первые миллионы на торговле «желтым железом» и шоколадками «Сникерс» — целенаправленно отобрана неким мировым правительством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48