И вместе со всеми пила из ушата водку. И Анна пила, и Катеринка – да еще с немалой охотой, и как очумевшая хохотала. И Парашка, девица, пригубливала. Что сделаешь с ними не токмо тут, при народе, а и во дворцовых покоях? За косы теперь не оттаскаешь, выросли.
У одного из фонтанов расположилась царица Екатерина со своими дочками и придворными дамами, и они тоже угощались вином. Царевнам-девчушкам давали фряжское, сладенькое.
Когда слегка посумерничало, со свистом, шипением и грохотом стали взмывать в небо фейерверочные потешные огни; разноцветные ракеты летели чуть ли не к самым звездам, рассыпались ввыси искрами, и казалось, что это с небесной тверди срывались самые настоящие звезды – одна, другая, третья – и, прочертив темный воздух, канули куда-то за край земли либо потонули в реке Неве.
– Потешней, чем, бывало, в Москве, – любовалась царица Прасковья. – Глянь, вон опять!
Трубачи-музыканты, неистово вереща и грохоча, вызывали у слушателей зуд в ушах, с треском выколачивались пробки из винных бочек, и веселое, гулевое питье, пенясь, наполняло разномерные кубки.
Многие новшества вводил царь Петр в жизненный обиход, а угощение велось по старому русскому обычаю: хочешь не хочешь, а пей. Ежели в доме пир, то можно дверь держать на запоре, чтобы гости не выскочили, а в Летнем саду караульщики у всех выходов, – тоже никак не уйдешь. Дюжие гвардейцы Преображенского полка разносили большие чаши с вином; майоры гвардии выкликали, за чье здоровье выпивать, – как же уклониться от этого и своим отказом обидеть кого-нито?.. И пили, и угощались. Высшее петербургской епархии духовенство, тоже приглашенное в Летний сад, веселилось не меньше других. А день летний долгий, да и ночи в Петербурге как сумерки, – времени для гульбы много.
Опять и опять взвивались вверх пущенные с земли многоцветные звезды и осыпались горячей окалиной прямо в сад, шебурша по древесной листве. Тут закружился, заплевался знойными искрами звездный фонтан, там лопаются, взлетая в воздух, шары и от них расстилается какой-то разнодымный и разновонный смрад. И чох, чох одолевает царицу Прасковью, ажно слезятся глаза.
За Летним садом на Царицыном лугу в озарении потешных огней тоже весело роится народ. Под нестройную музыку крутятся на карусели усевшиеся в обнимку подгулявшие парочки; взлетают вверх и стремительно несутся к земле ладьи скрипучих качелей, – с визгом, криками, смехом, хватаясь руками за сердце, обмирающее от падений и взлетов, веселится честной петербургский люд. А в открытой галерее, построенной близ Фонтанной реки, начинаются танцы, и продолжаться им до самой зари.
Многие гости, утомленные весельем, своими и заморскими винами, пали недвижными телами то здесь, то там на садовых аллеях да на цветочных клумбах. Несколько человек заплутались в хитроумном лабиринте и остались в плену у него.
– Катеринка… Аннушка… Дочушки… – с трудом окликала царица Прасковья своих дочерей. – На покой пора…
– Ой, да отстань ты, маменька! Чать, мы в столице аль где?!
– Да послухай ты, неразумная…
– Завтра наслухаемся, будет день.
А какое там завтра! Вот оно подошло это самое завтра, а Катеринки давно уж и след простыл. Машкарад нынче на Торговой площади подле дровяного склада. И не беда, что место там низменное, болотистое, что грязь во все лето не просыхает, – устлали торговые молодцы топкое место бревнами да жердями, а поверху хворостом еще уровняли, и кого-кого там только нет! И арлекины, и турки с китайцами, как в тот памятный царице Прасковье раз было на Троицкой площади. Скоморохи тут, и арапы, и русалки хвостатые… Катеринка с Парашкой русалками сделались, Анна – арапкою, а сам государь – медведем.
Извертятся дочки, как есть извертятся в этакой толчее.
– О-ох-ти-и!..

II

Чудо свершилось, чудо! Из тьмы неведания, из небытия сын явился. И не прежним мальчонкой-заморышем, а статным, пригожим молодцом. В мичманы вышел, офицерского звания человеком стал.
Вдвоем они стояли. Мишатка-то, Михаил чуток спереди был, когда тот, окликнувший, сбоку к ним подбежал.
Диво дивное, чудо чудное!.. Сын!.. Хотя и поразнился от прежнего, босоногого да костлявого отрока, а на лик похожим остался, и сразу в глаза бросилось, что он это, Миша, сын. А к тому же и ослышаться никак невозможно было: фамилия Пропотеев не частая, во всем Петербурге, может, ни у кого больше нет.
И как же случилось все?.. Серпуховская соседка Пелагеюшка говорила, что словили солдаты на улице мальца-нищеброда… Словили, да… А потом унтер-офицером морского флота сделали. Вон как эта ловля-то обернулась! По царскому указу такое произошло. Как и с тем стеклодувом, коего на ямском двору повстречал… И сын его – тоже умельцем стал из фарфора посуду делать. И то, и другое, и Мишаткина выучка – все по царскому изволению произошло! Худородными были, а теперь достоинство обрели?.. Постой, погоди, останавливал Флегонт ход своих мыслей, ведь царь-то – ворог, антихрист, а таким делам обучаться людям велит…
Вспомнилось Флегонту, как в Выговской пустыни видел и слышал бабу, что попадьей называлась и с горькими слезами рассказывала, как единый ее сын руки на себя наложил, удавился, испугавшись, что в ученье возьмут. Вот в чем антихристово глумление было над недорослем, в малодушном его поступке, а не в том оно, чтобы учение постигать! А скольким еще другим, худородным, оправлена царем Петром прежняя их невзрачная жизнь?.. Как же такое понять?.. Нож точил на него, самого себя не жалел, лишь бы царя погубить, А за какие же его лихие провинности? За мичманское звание сына? За других многих выучеников? За победу над шведами? За то, что на Неве новый город строит? За построенные корабли и моря добытые?..
Понимал Флегонт, что, не случилось бы ему увидеть своего сына, ни один из этих вопросов, оправдывавших деяния царя Петра, не встал бы перед ним, омраченным слепой ненавистью ко всему, что так ладно преобразует жизнь.
Допытывался узнать, расспрашивал сам себя, что мог видеть и знать, прожив столько лет у раскольников, кроме их изуверства. А ведь они – главные поборники старины, взывающие к проклятию всего им ненавистного. И он, Флегонт, думал зачумленной своей головой, что принесет избавление людям, свершив преступный свой замысел.
Миша, сын, одобрил бы ты отца, замышлявшего гибель тому, кто обученным мичманом направил тебя плыть по великому морю житейскому?
В первый раз за всю жизнь рад был Флегонт слезам, облегчавшим смятенную его душу.
Нынче здесь, в Тайной канцелярии, никого из начальства нет, все на гулянии в Летнем саду, а завтра с каким облегченным сердцем поведает он, презренный иерей, о своем возрождении. Не анафемствовать царя Петра, а быть его верным сподвижником, преданным до последнего дня и часа, – вот чем заполнится теперь бренное житие Флегонта Пропотеева. За Мишку, за сына единородного!
Да, так. Рассказать обо всем, принести великое покаяние, а потом встретиться с сыном, пасть ему в ноги и поклониться низким поклоном за горестно прожитую им безотцовщину. Может, знает он, что с Варюшей, сестрой? Где она?..
Впереди у него, Флегонта, светлая радость свидания.

III

На Царицыном лугу стояли три Дома под тесовыми крышами. В одном из них содержались слон и два льва, доставленные из Персии посланником Артемием Петровичем Волынским. В другом доме установлен был готторпский глобус, подаренный царю Петру правителем Голштинского герцогства. В третьем доме на полках, протянувшихся вдоль стен одной комнаты, были разложены различные минералы, в другой комнате оборудован анатомический кабинет с длинным столом, на котором вскрытия или операции производить, а в застекленном шкафу хранился набор хирургических инструментов, разномерные щипцы и подковырки, надобные при удалении непотребных зубов. В последней комнате сего вельми делового дома стоял токарный станок, а у стены были сложены медные доски и находился прибор для резания и гравирования по меди. К прочному дубовому верстаку прикреплены слесарные тиски и лежал инструмент, необходимый при слесарной и столярной работе.
Любил Петр вместе с Яковом Брюсом рассматривать движение небесных светил, изображенных на внутренних стенках большого готторпского глобуса, и беседовать о загадках вселенной. Три года тому назад, когда ожидалось солнечное затмение, для ради предупреждения вздорных слухов Петр построил над этим домом смотровую вышку, запасся несколькими подзорными трубами, множеством закопченных стекол и приказал ко времени начала затмения собраться на Царицыном лугу всем сенаторам, канцелярским служителям и особенно духовенству – от митрополита до последнего дьячка. То одного, то другого подводил к подзорной трубе, заставлял рассматривать солнце сквозь закопченное стекло и объяснял причину редкостного явления.
А в народе не умолкала слава:
– Царь – колдун. Сказал, когда что содеется, а потом взял, погасил солнце и сразу землю охолодил. Вот она какая в нем сила анчихристова.
И долго после того затмения суеверные люди старались обходить дом с вышкою стороной.
Недавно Брюс прибыл с Аландского острова и со слов шведского генерал-адъютанта Шпарра сообщал последние новости о жизни короля Карла XII.
– От своих военных огорчений король стал сед и плешив. Токмо по обеим сторонам за ушами малость волос уцелело. Просыпается он в час пополуночи, садится на коня и до осьмого часу ездит непрестанно вскачь. Окромя кислого молока да пшенной каши, ничем иным не питается. Мнит набрать сил и вернуть себе большое могущество и славу.
– Ему опричь ничего больше не остается, как только мнить о том, – усмехнулся Петр. – Учился бы на своих поражениях, а ему виктория все мерещится. Хоша он и король, а без царя в голове. Надо будет нам, Яков Вилимыч, заканчивать войну у них, на шведской земле и на шведских водах. Под оснастку новые корабли поставлены, пополним еще ими военный флот да и нагрянем к свеям в гости. Приходи завтра на адмиралтейский двор посмотреть, какие красавцы выставлены.
– Явлюсь с превеликой охотой, – отвечал Брюс.
Кораблям на невской прибрежной воде было тесно. Они покачивались на зыбучей волне, норовя вырваться на широкий простор, но крепкие цепи удерживали их.
Занимаясь по обыкновению с утра кораблестроением, Петр послеобеденные часы посвящал составлению правил навигации или чертил на бумаге изображение различных судов и вместе с капитан-лейтенантом Федором Мухановым вычислял степени сопротивления толщи воды и какие глубины потребны для разного рода кораблей. Муханов в молодости вместе с Петром обучался корабельным делам в Голландии и в Англии, и хотя Петр сам мог суметь оснастить любой корабль, но в знании мореходной науки и в искусстве управления кораблем отдавал предпочтение Муханову.
Хорошим подсказчиком многих нужных дел и сведений служила царю его толстая записная книжка, которую он всегда носил в кармане вместе с огрызком карандаша. Просматривал сделанные в ней записи и уточнял, что исполнено, а что – нет, какие новые указы издать, а какие следует подновить. Вот о пристойном месте для навозных складов помечено, а что и как сделано – следа нет. То же – о замене рогожных кулей под сухари мешками, а для круп и соли – бочками; о сбережении свинцовых пуль при учении солдат стрельбе; о подкинутых младенцах запись – где и как их воспитывать.
Не забыто ли в записях чего нужного? В некоторых случаях двумя-тремя словами обозначался сложный ход его мыслей, а то было и так, что даже в пространном изложении оказывалась все же неясность. Не мог вспомнить, что означало записанное: «дознаться о некотором вымышлении, через что многие разные таинства натуры можно уметь легко открывать». Не понять, о чем сказано. Должно быть, память по-стариковски начинает ослабевать. Вот еще: «как варить пеньку в селитренной воде?» Как? И для чего ее следует варить в той воде? «Научиться, как делать, опричь жареных, еще и заливные кишки?» Тоже пока неведомо – как. И еще пометки: о заведении в морском океане китовой ловли; о химических снадобьях, коими руду испытывать. Или вот: «Вот разъяснение младшим школярам: для чего животные одно другого едят, и мы на что им такое бедство чиним». Это все нужное. И важная пометка сделана о том, что предписано было везти к Петербургу Вышневолоцкой водной системой дубы для балтийского флота, а как то сделано, в донесении фискалом сообщено, что еще лежат дубовые бревна, среди коих иные больших денег стоят, раскиданы по берегу Ладожского озера, полузанесенные песком.
Указы о том не подновлялись, потому что сам в заграничном путешествии был, а тут светлейший князь всеми делами распоряжался. С него, со светлейшего, и строгий спрос за те дубы будет. «Спросить», – надписал Петр и подчеркнул слово жирной чертой.
Только завтракал да обедал царь дома, в своей семье, а все остальное дневное время проводил то на корабельной верфи, то в каком-нибудь из рабочих кабинетов, оборудованном в доме на Царицыном лугу. Петр очень любил токарное дело и не терпел, когда ему мешали работать. Чтобы не докучали незваные посетители, прибил к двери дощечку с надписью: «Кому не приказано или кто не позван, да не входит сюда, не токмо посторонний, но ниже служитель дома сего, дабы хозяин сие место имел покойное».
Однообразное жужжание токарного станка, обтачивающего дерево или кость, всегда успокаивающе действовало на Петра, и он, хорошо зная это, чем-нибудь рассерженный или встревоженный, шел в свою токарную, чтобы успокоиться и собраться с мыслями за работой, проходившей под наблюдением механика Андрея.
Случалось, что в токарной обсуждались важные государственные дела, принимались прибывшие из чужеземных столиц посланники или направлявшиеся туда с царским напутственным словом, и бывало, что здесь царь свою скорую расправу чинил над кем-нибудь из провинившихся, и его дубинка «оглаживала» спину и бока царедворца, а особенно – светлейшего князя Меншикова.
Награждаемому за свои заслуги деньгами и почестями, светлейшему чаще, чем кому другому из царедворцев, приходилось внимать поучениям Петра, который по старой памяти и по давней дружбе не оставлял князя заботами для ради его исправления, применяя для того в подкрепление к строгим словам внушения еще и дубинку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117