Нед уже протянул могучую руку, чтобы остановить Ландау, но опоздал.– Джонни, – сказал, вскипая, Ландау, – это Москва, так? Москва, Россия, дружище. Если бы я вздумал разбираться, кто там наблюдатель, а кто нет, то утром мне некогда было бы встать с кровати, а вечером – лечь. Может, и птички на деревьях напичканы микрофонами, кто их знает?Но Джонни опять рылся в своих телеграммах.– По вашим словам, Екатерина Борисовна Орлова упомянула, что соседний стенд «Аберкромби и Блейр» был накануне пуст, правильно?– Да, это так.– Но накануне вы ее не видели? Это верно?– Да.– А вы утверждаете, что на красивых женщин у вас глаз зоркий.– Да, утверждаю, и пусть он остается зорким как можно дольше.– Так не кажется ли вам, что вы должны были ее заметить?– Бывает, что какую-нибудь и пропущу, – признался Ландау, снова багровея. – Если стою спиной, если записываю что-то, если отливаю в сортире, то мое внимание на секунду может и отвлечься.Однако холодное спокойствие Джонни уже возымело свое действие.– У вас в Польше остались родственники, не так ли, мистер Ландау? – Обращение «дружище», очевидно, уже сослужило службу, во всяком случае, прослушивая пленку, я заметил, что оно исчезло из его речи.– Да.– И ваша старшая сестра занимает высокий пост в польском правительстве?– Моя сестра работает инспектором больниц в министерстве здравоохранения. Это не высокий пост, да и возраст у нее давно пенсионный.– Случалось ли вам прямо или косвенно быть активным объектом шантажа либо давления со стороны служб коммунистического блока, а также третьих, связанных с ними, лиц?Ландау повернулся к Неду:– Каким объектом? Боюсь, я не настолько хорошо знаю английский.– Активным, – предостерегающе улыбаясь, сказал Нед, – понимающим, что происходит. Отдающим себе в этом отчет.– Нет, – ответил Ландау.– Во время ваших поездок по странам Восточного блока состояли ли вы в интимных отношениях с женщинами этих стран?– В постельных состоял. Не в интимных.Уолтер, точно расшалившийся школьник, испустил придушенный смешок, вздернул плечи и прикрыл ладонью свои жуткие зубы. Но Джонни упрямо наступал:– Мистер Ландау, вступали ли вы прежде в контакты с разведкой какой бы то ни было враждебной или дружественной страны?– Нет.– Продавали ли вы когда-нибудь информацию какому бы то ни было должностному лицу – в газету, справочное агентство, полицию или военную организацию – с какой-либо целью, пусть самой безобидной?– Нет.– Состоите ли вы или состояли ли когда-либо членом коммунистической партии, или какой-нибудь организации, борющейся за мир, или группы, сочувствующей ее целям?– Я гражданин Великобритании, – отрезал Ландау, выставив свой маленький польский подбородок.– И у вас нет никакого представления, даже нечеткого, пусть даже совсем туманного, об общей сути материала, с которым вы имели дело?– Никакого дела я с ним не имел. А просто его передал.– Но ведь вы его прочитали?– Что мог, то прочитал. Кое-что. А потом бросил. Как я вам уже говорил.– Почему?– Из чувства порядочности, если хотите знать. Вам, я подозреваю, оно незнакомо.Но Джонни, отнюдь не покраснев, снова начал перерывать свою папку. Он вытащил конверт, а из конверта – пачку фотографий, форматом с открытку, и разложил их на столе, словно пасьянс. На некоторых изображение было смазанным и всегда – зернистым. На нескольких передний план был чем-то полузакрыт. Сняты были женщины, группами и поодиночке выходящие из подъезда какого-то унылого учреждения. Одни держали авоськи, другие шли, опустив голову, с пустыми руками. И Ландау вспомнил, как ему рассказывали, что в Москве во время обеденного перерыва женщины ускользают в магазин и засовывают покупки в карманы, а сумку оставляют на рабочем месте для маскировки – мол, только что вышла в коридор.– Вот эта, – вдруг сказал Ландау, указывая на фотографию.Джонни пустил в ход еще один из своих прокурорских приемов. (Он был слишком умен для такой чепухи, но это его не останавливало.) Лицо его выразило разочарование и глубочайшее недоверие, будто он поймал Ландау на лжи. Видеозапись свидетельствует, что он возмутительно переиграл эту сцену.– Откуда у вас такая уверенность, черт подери? Вы же никогда и не видели ее в пальто!Ландау это не сбило.– Это она, Катя, – твердо сказал он. – Я ее где угодно узнаю. Катя. Она зачесала волосы наверх, но это она, Катя. И сумка та самая, пластиковая. – Он продолжал рассматривать фотографию. – И ее обручальное кольцо. – На секунду он словно забыл, что в комнате кто-то есть. – Я и завтра сделал бы для нее то же самое. И послезавтра.Так – более чем удовлетворительно – завершился допрос свидетеля, для которого Джонни избрал враждебный тон.* * *Дни шли за днями, одна загадочная беседа сменялась другой – ни разу дважды в одном и том же месте, ни разу с одними и теми же людьми (за исключением Неда), и у Ландау нарастало ощущение, что дело приближается к кульминации. В звуколаборатории позади Портленд-Плейс ему проигрывали голоса женщин – русских, говоривших по-русски и по-английски. Но Катиного голоса он среди них не узнал. Еще день был посвящен – что очень его встревожило – финансам. Но не их финансам, а его, Ландау. Его банковские декларации – откуда они, черт возьми, их достали? Его налоговые декларации, платежные квитанции, сбережения, закладная, страховой полис – в общем, почище налогового управления.– Положитесь на нас, Ники, – сказал Нед, а честная, убедительная улыбка, сопровождавшая эти слова, вызвала у Ландау ощущение, что Нед где-то всячески его отстаивал и вот-вот все уладится.«Они собираются дать мне поручение, – решил он в понедельник. – Они намерены превратить меня в шпиона, как Барли».«Они пытаются загладить свою вину через двадцать лет после смерти моего отца», – решил он во вторник. Но в среду утром, когда шофер Сэм в последний раз позвонил в его дверь, все стало ясно.– Ну, Сэм, куда сегодня? – весело спросил Ландау. – В темницу Тауэра?– В Синг-Синг, – ответил Сэм, и они весело рассмеялись.Но Сэм доставил его не в Тауэр и не в Синг-Синг, а к боковому входу одного из тех министерств Уайтхолла, куда всего одиннадцать дней назад Ландау столь безуспешно пытался прорваться. Сероглазый Брок проводил его по черной лестнице наверх и исчез. Ландау вошел в огромную комнату, окна которой выходили на Темзу. За длинным столом лицом к нему сидело несколько человек. Слева – Уолтер (галстук не сбился ни вправо, ни влево, волосы прилизаны). Справа – Нед. Вид у обоих был торжественный. Между ними, положив ладони на стол так, что из рукавов выглядывали манжеты, сидел мужчина помоложе, с брюзгливыми складками у рта, в элегантном костюме. Ландау правильно подметил, что чином он старше и Неда, и Уолтера и (как Ландау выразился позднее) явился из совсем другого кино. Он был весь обтекаемый, плотно сжимал губы, словно ему предстояло выступить по телевидению. Он был богат – и не только деньгами. Ему было сорок, он продолжал делать карьеру, но хуже всего в нем была невинность. Он казался слишком юным, чтобы ему можно было предъявлять обвинения как взрослому.– Меня зовут Клайв, – сказал он вполголоса. – Входите, Ландау. Нам надо решить, что с вами делать.А за Клайвом – собственно говоря, за всеми спинами – Ники Ландау немного погодя разглядел меня, старика Палфри. И Нед, заметив, что он увидел меня, улыбнулся и очень мило нас познакомил.– Ники, а это Гарри, – сказал он, уклоняясь от истины.До сих пор – ни разу ни единого намека на чью-либо должность; но обо мне Нед сообщил:– Гарри – наш личный третейский судья, Ники. Он следит за тем, чтобы все было по справедливости.– Это хорошо, – сказал Ландау.Вот так в истории этой операции скромно появляюсь я: юридический мальчик на побегушках, блюститель формы, актер на выходах, умиротворитель и, наконец, летописец: то Розенкранц, то Гильденстерн, а изредка и Палфри.Для того чтобы еще лучше позаботиться о Ландау, имелся также Рэг. Крупный, рыжеватый, вселяющий уверенность Рэг подвел Ландау к одинокому стулу в центре комнаты, а потом придвинул другой и сел рядом с ним. Рэг сразу понравился Ландау, чего и следовало ожидать, потому что Рэг – по должности доброжелатель и среди его клиентов были перебежчики, провалившиеся разведчики, засвеченные агенты и всякие другие мужчины и женщины, чья связь с Англией могла бы и порваться, если бы старина Рэг Уоттл и его женушка Беренис не были всегда под рукой, чтобы поддержать их и утешить.– Вы все сделали отлично, но что именно, мы вам объяснить не можем ради вашей же собственной безопасности, – произнес Клайв своим сухим, как безводная пустыня, голосом, когда Ландау уселся поудобнее. – Даже того немногого, что вам известно, чересчур много. И мы не можем позволить вам разъезжать по Восточной Европе, раз ваша память хранит наши секреты. Это слишком опасно. И для вас, и для тех, кого это затрагивает. Вот почему, хотя вы оказали нам большую услугу, вы стали и источником серьезной тревоги. Будь сейчас война, мы могли бы арестовать вас, или расстрелять, или найти еще какой-нибудь выход в том же роде. Но сейчас войны нет. Во всяком случае, официально.Где-то на своем коротком осмотрительном пути к власти Клайв научил себя улыбаться. Применять это оружие против дружественных людей было столь же не – честно, как молчать в телефонную трубку. Но о нечестности Клайв ни малейшего представления не имел, так как не знал, что такое честность. Ну, а страстность – это то, чем приходится пользоваться, когда нужно кого-то в чем-то убедить.– Ведь вы же можете ткнуть пальцем в очень влиятельных людей, не правда ли? – продолжал он так тихо, что все должны были замереть, чтобы его слышать. – Я уверен, умышленно вы этого не сделаете, но когда вас прикуют к батарее отопления, то особого выбора не будет. Во всяком случае, под конец.Когда Клайв решил, что напугал Ландау достаточно, он, взглянув на меня, кивнул и следил за тем, как я открываю внушительную кожаную папку и вручаю Ландау длинный документ, который я составил собственноручно и который обязывал Ландау на веки вечные отказаться от любых путешествий за «железным занавесом» и не выезжать из Англии, не предупредив об этом Рэга за столько-то дней и не обговорив с ним все детали, причем его паспортом, во избежание каких-либо недоразумений, будет заниматься Рэг. И вообще, Ландау должен принять Рэга или того, кто его заменит по решению властей, как неотъемлемую часть своей жизни, наперсника, наставника и тайного арбитра всех своих дел, включая, кстати, и деликатный вопрос, как уплатить налог с суммы прилагаемого банковского чека, выписанного на Фулемское отделение одного скучнейшего английского банка, – с суммы, равной ста тысячам фунтов.А еще, чтобы регулярно подновлять его страх перед Властями, ему надлежит раз в полгода являться к юрисконсульту Службы, к Гарри, для очередной накачки касательно государственной тайны – к старику Палфри, который был когда-то любовником Ханны и так согнулся под тяжестью своей жизни, что ему уже можно спокойно поручить наблюдение за тем, чтобы другие держались прямо. Далее, в добавление к вышесказанному, в соответствии с ним и вследствие его, все, что относилось к некоей русской женщине, литературной рукописи ее друга и содержанию указанной рукописи (независимо от того, много или мало Ландау из нее понял), а также роли некоего английского издателя, – все это с сего момента торжественно объявляется небывшим, недействительным и перечеркнутым, отныне и во веки веков. Аминь.Документ этот существовал только в одном экземпляре – и ему предстояло покоиться в моем сейфе до тех пор, пока он не истлеет и не рассыплется в прах. Ландау прочитал его дважды, и Рэг тоже – через его плечо. Затем Ландау погрузился в раздумье, не слишком считаясь с теми, кто смотрел на него и ждал только, чтобы он поставил свою подпись и перестал быть помехой. Ибо Ландау знал, что теперь он не продавец, а покупатель.Он вспомнил, как стоял перед окном в номере московской гостиницы. Как пожелал снять наконец дорожные сапоги и зажить более спокойной жизнью. И ему в голову пришла забавная мысль, что Творец поймал его на слове и устроил все по его желанию. Ландау даже рассмеялся, вызвав тем самым всеобщее беспокойство.– Что ж, Гарри, надеюсь, что платить будет янки Джонни, – сказал он.Но шутка не вызвала должных аплодисментов, поскольку так оно и было. Ландау взял у Рэга ручку, поставил свою подпись, передал мне документ и глядел, как я расписываюсь в качестве свидетеля (Горацио Б. де Палфри – подпись, которая за двадцать лет не без некоторых стараний обрела такую неразборчивость, что, подпишись я Томатный Соус Хайнца, ни Ландау, ни кто другой разницы не заметил бы) и как кладу документ назад в кожаный гробик и щелкаю крышкой. Последовали рукопожатия, взаимные заверения, и Клайв пробормотал:– Мы вам очень признательны, Ники. – Совсем как в фильме, участником которого Ландау время от времени себя ощущал.Потом все снова пожали Ландау руку и, посмотрев, как он гордо удаляется и исчезает в сиянии заходящего солнца, а точнее, как он бодро уходит по коридору, болтая с Рэгом Уоттлом, который был вдвое его выше, с досадливым нетерпением принялись ждать улова с аппаратуры, на применение которой я уже получил разрешение под неотразимым предлогом «крайней заинтересованности американцев».Они подключились к его рабочему и домашнему телефонам, читали его почту и посадили электронного жучка на заднюю ось его любимого «Триумфа» с откидным верхом.Они следили за ним в его свободные часы и завербовали одну из машинисток, которая присматривала за ним в конторе, как за «подозрительным иностранцем», пока он там отрабатывал последние недели.В барах, где он обычно подыскивал себе подружек, к нему подсаживались потенциальные соблазнительницы. Однако, несмотря на все эти громоздкие и ненужные предосторожности, продиктованные все той же крайней заинтересованностью американцев, результаты оказались равными нулю. Ни хвастовства, ни многозначительных намеков. Ландау не жаловался, не бахвалился, не пытался привлечь к себе внимание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53