Я бы бросил клуб и ушел… Но тут катастрофа… Оставить команду в такой момент было бы изменой памяти погибших. Но теперь, когда клуб сам растоптал эту добрую память, меня больше ничто не удерживает здесь. Даже многолетняя искренняя привязанность… Уход – это, пожалуй, единственная форма протеста, на которую я еще способен.
Марфи поморщился, словно представив что-то действительно вызывавшее брезгливость.
– Неделю назад я связался с миланским клубом. На мое счастье, там нет до сих пор менаджера. И они охотно возьмут меня на тех же умопомрачительных условиях. Хоть завтра. Как видишь, я не сделал ничего героического, наплевав на клуб. Я устроил себе более уютное местечко. К тому же Италия с ее климатом очень поддержит жену.
Дональд понимал, этим доводом Марфи пытался убедить себя, что по отношению к жене он поступает столь же правильно.
– Ну, а потом скоро и на отдых…
Крис так произнес слово «отдых», что было ясно – он никогда не оставит футбол.
– Сегодняшний разговор с Мейслом не застал меня врасплох. Я поднялся к шефу после душа…
Марфи рассказывал, а Дональд пытался поставить себя на место Криса и представить все, что тот пережил в неприятные минуты.
…Когда Марфи вошел в кабинет президента, Уинстон Мейсл не встал из-за стола, чего никогда с ним не бывало раньше. Крис усмехнулся. Уже этот жест показал, каким будет предстоящий разговор.
– Марфи, я вами недоволен. И прошу впредь безоговорочно выполнять все мои указания, касающиеся внутреннего распорядка клуба. Я не вмешиваюсь в ваши дела с командой. Чту ваше право. Прошу помнить и о моем. Повторяю для вас лично – я не хочу видеть мистера Роуза на территории клуба, как не хочу иметь с ним больше никаких дел.
– Но ведь он прав, Уинстон, ведь он прав… Мейсл вздрогнул не столько оттого, что менаджер взял сторону Роуза, сколько от этого обращения – «Уинстон». За долгие годы совместной работы Марфи ни разу не позволял себе такой вольности.
Но Крис, не давая опомниться Мейслу, продолжал:
– Мы оба старые люди, Уинстон, и, называя тебя так, я отнюдь не боюсь показаться фамильярным. К тому же разговор, который нам предстоит, не нуждается в официальности. Мы будем говорить откровенно, как два человека, достаточно пожившие на свете и многое понимающие без слов, как люди, которым жизнь не оставила времени на придумывание дипломатических уловок. Не так ли, Уинстон? – Марфи с особым нажимом произносил это имя.
Мейсл настороженно кивнул в знак согласия.
– Я не мальчик, Уинстон, и понимаю, что бесполезно отговаривать тебя от затеи с процессом. Где-то в душе ты, может быть, и сам понимаешь, что это подло, низко…
При каждом новом слове Мейсл лишь незаметно опускал голову все ниже и ниже.
– Но, увы, каждый из нас далеко не всегда живет по закону совести. Твое человеческое «я» полностью подчинено расчету. И ты выиграешь процесс. И ты подавишь возмущение, выразителем которого стал Роуз. А не подавишь, так пренебрежешь им.
Мейсл заерзал в своем кресле. Марфи открыто посмотрел ему в глаза.
– Но ты не сможешь заставить меня работать в клубе, который пал так низко. Поэтому нам лучше расстаться сейчас…
– Ты сошел с ума, Крис! Этот процесс тебя не касается. Ты, сделавший клуб, который стоит так высоко, как никогда раньше, – и уходить! Ерунда!
Он ожидал всего, но не подобного заявления Марфи. В волнении Мейсл начал ходить по комнате.
– Да, мне нелегко расставаться с клубом. Он нисколько не хуже других, а если учесть, что я отдал ему пятнадцать лет жизни, то для меня он, может быть, и самый лучший. Но я решил. Для меня Дункан и все, кто не вернулся с Мюнхенского аэродрома, не просто футболисты. Частица моего «я». И ты должен понять это, Уинстон. Я отрывал от себя по куску живого мяса и пересаживал им. Я смотрел, как они играют, не просто глазами ме-наджера… И это не старческая сентиментальность! Я знал слабости этих ребят. Тягу к деньгам – Дункана, к вину – Эвардса, к женщинам – Неда. Я прощал им многие прегрешения. Но я не прощу себе предательства по отношению к ним. А выторговывать за них деньги – это предательство. Вот почему я решил уйти… Бежать… – Он криво усмехнулся.
– Но тебе придется остаться. Ты – хозяин клуба…
– Я – хозяин? Всю жизнь я был человеком на правах «мерси» у дирекции и лишь на тренировках чувствовал себя свободным. Впрочем, если я хозяин, то почему мне придется остаться? Я хозяин и хочу уйти.
Гримаса досады исказила лицо Мейсла.
– Тебе придется остаться. Прежде чем уходить, надо знать куда.
– Я уезжаю за границу.
– Так, – задумавшись на мгновение, произнес Мейсл. – Ты уже основательно подготовился за моей спиной. Но из этого ничего не выйдет. Контракт есть контракт. И ты обязан отработать его полностью.
– Ты разорвешь контракт.
– Я? – Мейсл визгливо рассмеялся. – И не подумаю. Наоборот, я потребую выполнения контракта. Или поставлю вопрос о твоей дисквалификации как менаджера!
– Ты разорвешь контракт, – мягко, но упрямо произнес Крис. – И сделаешь это непременно до рождества…
Марфи видел, что его тон бесил Мейсла, и еще больше дразнил его.
– Зачем я буду своими руками наносить ущерб интересам клуба?
– Чтобы не принести его интересам еще большего вреда…
– Хватит говорить загадками!
– Действительно, хватит. Ты отпустишь меня, и я уеду в Италию и увезу с собой все, что знаю о делах клуба, ничего общего не имеющих с футболом. Если данные об этом попадут в печать и в полицию перед процессом, они не принесут тебе пользы, Уинстон.
– Это угроза?
– Да, в ответ на угрозу…
– Что ты имеешь в виду?
– Я расскажу полиции о людях, которые слишком часто вертелись вокруг команды в первые годы после Мюнхена. О людях, которые ставили большие суммы в тото на результат, неожиданный даже для меня, менаджера. Я попрошу высказаться кое-кого из команды и дать объяснения по отдельным фактам, связанным с отношениями между ними и президентом. К сожалению, покойный Дункан не может свидетельствовать о твоих махинациях. А ему было что рассказать…
По мере того как Марфи говорил, лицо Мейсла наливалось кровью.
– Я попрошу налоговых инспекторов заглянуть в банк и сверить доходы с фактическими расходами и накоплениями нашего уважаемого президента.
– Но это шантаж, – тихо проговорил Мейсл.
– Да, но меня с моей подлостью мирит то, что она направлена против еще большей подлости. Вот почему я говорю, что ты расторгнешь контракт…
Мейсл одно время испытующе смотрел на Марфи, стараясь представить объем всего, что тот знает.
– Но у тебя нет доказательств, которые могли бы стать уликами.
– Они мне не нужны. Я лишь помогу полиции систематизировать некоторые имеющиеся у нее сведения, прояснить непонятные места, и этого будет достаточно…
– Хватит! – резко оборвал Мейсл.
– Вот и я тоже думаю – хватит!
– Куда ты уходишь?
– Это не имеет значения. Значит, я свободен сразу же после рождества?
– Хорошо, – устало сказал Мейсл. Марфи встал и вышел.
…– Теперь, Дон, ты знаешь все, что произошло.
Дональд сидел, не зная, радоваться ли, что Марфи фактически выступил на его стороне, или огорчаться, что он уезжает в Италию. Дональд понимал, что разваливается лучший футбольный клуб. В добровольное изгнание отправляется человек, который столько сделал для английского футбола.
– Простите, Крис, что я доставил вам столько огорчений…
– Перестань. Когда человек свесил ногу в могилу, он должен думать, какими глазами посмотрит на покойных друзей, появившись на том свете.
– Крис, а это правда, что результаты многих игр подтасовывались?
Марфи с удивлением посмотрел на Дональда. И кивнул.
– И Дункан был причастен к махинациям? Марфи кивнул вновь.
– Но если вы знали, почему не остановили его?!
– У меня не было доказательств. Такие дела устраиваются без свидетелей и следов. И я боялся бездоказательным обвинением посеять в команде раздор… Правда, внимательный глаз видел фальшивку в игре. Я пытался как-то вызвать Дункана на откровенный разговор. Но он испугался. Насторожился и озлобился. Я оставил его в покое. Потом меня таскали в полицию, но я все отрицал, спасая ребят. Думал, повзрослеют, поймут, бросят этим заниматься. Дело замяли…
– Мейсл причастен к тото? Марфи кивнул.
– Он играл через подставных лиц. И играл крупно.
– Клянусь, я выведу на чистую воду и Мейсла и всех, кто с ним орудует в тотализаторе!
– Осторожней, мой мальчик, не переходи границы. За тото начинается запретная зона, и, если ты вторгнешься в нее, тебе придется иметь дело с жестокими законами преступного мира. Твою горячность охладит одинокий выстрел в переулке. – Марфи сунул трубку в рот. – И если ты попросишь меня выступить на процессе свидетелем, я откажусь…
Кстати, думаю, тебе не удастся сорвать процесс. Мейсл припрятал сильный удар, но какой – не знаю.
– Я хочу собрать свидетелей. У меня есть на примете человек семь, которые могли бы убедить присяжных, что сам процесс – это кощунство!
Они в тот вечер засиделись допоздна. И, уходя от Марфи, Дональд впервые почувствовал радость хоть маленькой, но победы. Был человек, который понимал правоту его взглядов и который перешел от простого сочувствия к действию…
39
Барбара вернулась домой далеко за полночь. Она, не зажигая света, поднялась в спальню. Стряхнула туфли куда-то в угол. Разгоряченные ступни приятно щекотал мягкий ежик прохладного ковра. От выпитого кружилась голова. От танцев ныла спина.
Последнее время они с Лооресом вели шальной образ жизни. Мотались из клуба в клуб, из ресторана в ресторан, с премьеры на премьеру.
Никогда бы раньше Барбара не подумала, что старикашка может быть таким выносливым танцором и таким неиссякаемым весельчаком.
Она засмеялась, вспомнив, как он смешно дергался в твисте, тряся своим тяжеловатым старческим задом.
Барбара спустилась вниз, в кухню. Достала из холодильника апельсиновый сок. И с бутылкой поднялась в спальню. Не раздеваясь, завалилась на кровать, потягивая сок прямо из горлышка.
В последнее время она лихорадочно бросалась в любые увеселительные предприятия. Но на душе Барбары было неспокойно. Иногда ее переполняла жалость к Дональду.
Она не могла забыть о сцене в ночном клубе, когда их с Доном так унизительно остановили в гардеробной. И о том разговоре с директором, который она слышала из коридора. Она испугалась тогда. Ей вдруг представилось, что возвращается бедность, полуголодное детство, необходимость жить по бюджету, рассчитанному с точностью до пенса… Бр-р!…
Она видела, с какой легкостью Лоорес тратил деньги. В том, как он платил, было столько изящества, непостижимого самодовольства дающего! И в то же время столько унижения для получающего.
Ей было приятно находиться рядом с ним. Она росла в собственных глазах, чувствуя, как могущество Лоореса защищает и ее. Она ощущала нечто подобное, когда был жив Дункан. Тогда ей нравились восторженный шепоток за спиной и даже критические замечания – ведь они были вызваны женской завистью.
Ничего похожего ей не доводилось испытывать ни разу, пока она была с Дональдом. Он находился в таких отношениях со своими приятелями, в основном спортсменами и журналистами, что они обращались по-свойски не только с ним, но и с ней, будто она была подружкой простого деревенского парня.
Ей претило такое отношение, но она терпела. А теперь, когда процесс заслонил для Дональда все и особенно со времени вторжения Лоореса в ее жизнь, Барбара не желала терпеть этого. Ей надоело отдавать людям свое время, свое внимание, свое тело. Ей хотелось жить для себя и брать, брать от жизни все, чего не могла взять раньше. Ей надоели трагедии, терзающие людей, вся беда которых в том, что они не могут жить так, как рисуют себе свою жизнь в воображении. Ей надоело подчинять свои желания чьим-то желаниям. Свое будущее ставить в зависимость от удачливости других…
А если Дональд проиграет в схватке с Мейслом, то все тяготы жизни побежденного ей придется делить вместе с ним. И чем больше Барбара думала об этом, тем невзрачнее становилась фигура Дональда, некогда – после смерти мужа – заслонившая ей весь мир.
«Человек, честный по натуре, должен и поступать честно», – любил повторять Дональд.
«И я, – думала Барбара, – хочу быть честной. Я вижу, что Дон прав, называя процесс постыдным, но я хочу быть честной до конца – я боюсь, я не хочу, чтобы меня впутывали в эту или любую другую историю. Хватит с меня моих денег, хватит с меня моих тревог!… И поэтому мне наплевать на процесс – мертвым от него ни холодно, ни жарко. Уж если покойный Дункан, будем считать, простил мою близость с Дональдом, то невмешательство в процесс простит и подавно. Будь он проклят, этот процесс! Даже Лоорес не может успокоиться, хотя его это совершенно не касается. Он столько раз заводил разговор об иске Мейсла, каждый раз оценивая его с разных точек зрения, что я уже запуталась и не понимаю отношения самого Лоореса к процессу. В конце концов я ему, кажется, дала понять, что ни требовать деньги у Мейсла, ни выступать против него не буду».
Она и не догадывалась, как этим огорчила Лоореса. И тот окончательно решил сделать все, чтобы ее не было в Англии во время процесса и она не взяла бы сторону Мейсла.
Барбаре стало холодно. Приподняв одеяло, как была в вечернем платье, она забралась в постель, свернувшись калачиком, так что колени почти касались подбородка. Через мгновение она уже спала.
Утром она сквозь сон слышала, как настойчиво трещал телефон. В полудреме машинально протянула руку и отключила аппарат.
Дональд, а это звонил он, с недоумением услышал, как длинные гудки вдруг сменились короткими. И все его дальнейшие попытки дозвониться заканчивались одним – он слышал в трубке короткие равнодушные сигналы.
Он собрался и поехал к Барбаре. На Дафинг стрит остановился купить сигарет. И уже хотел нырнуть в свою машину, когда его окликнули. Он обернулся.
От подъезда серого дома «Нейшнл бэнк» шел, размахивая руками, Мейсл-младший. Он улыбался и еще издали прокричал:
– Здравствуй, Дон!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37