https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya-dushevoi-kabiny/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 




Лев Исаевич Славин
Мадонна Придорожная


Рассказы и очерки Ц



Лев Славин
Мадонна придорожная

…Мадонна и регулировщица
Стоят, друг другу не мешая…
Евг. Долматовский

1

Милостью войны мы были заброшены в С, уездный польский городок.
Впрочем, по тем временам, когда Речь Посполитая простиралась не далее Вислы и столицей был
Люблин, маленький грязный С. возвысился в ранг крупного центра.
Низкое небо почти всегда серое и все в драных юрких тучах; меланхолический звон колоколов в костелах; дряхлые извозчики в долгополых камзолах с оловянными пуговицами, восседающие на высоких облучках со своими длинными цирковыми бичами и угреватыми носами пропойц; дикие порывы ветра, прилетающего с мерзлых побережий Вислы, чтобы долго жалобно стонать в остовах разбомбленных домов; мелочные лавки под вывесками «Космос», «Новый Вавилон» и витрины, набитые московскими папиросами, засохшей немецкой ваксой и миниатюрными распятиями из пластмассы; полковые оркестры Войска Польского, раздирающие сумерки своими медными воплями; облупленные стены ратуши, не штукатуренные с 1939 года и заклеенные пылкими воззваниями Крайовой Рады Народовой о переделе помещичьей земли; булыжные мостовые все в соломе с крестьянских телег и в масляных пятнах от ЗИСов и «доджей», мчащихся на фронт; по воскресеньям традиционные «променады» модниц в туфлях на пробковых подошвах, в конусообразных либо грибовидных шляпках, и рядом местные фаты в охотничьих куртках, непомерно суженных в талии, с чаплинскими усиками, тростями, двусмысленными улыбками в спину марширующих жолнеров дивизии имени Домбровского; Анна-Луиза Стронг, американская журналистка, шагающая сквозь этот польский медвежий угол, – седая, восторженная, все видевшая, – восклицая: «Польша – это как Испания в гражданскую войну: Люблин – Валенсия, Прага – Мадрид. Но здесь,…» – и она, словно недоумевая, разводила руками, – таков С. зимой 1944 года.
Комендант определил нас – меня и майора Д. – на постой к пану Адаму Борковскому, местному колбасному королю. Дом его стоял на окраине. Глядя в окно, мы видели зады города, обширный луг, запорошенный непрочным польским снегом, деревеньку на косогорах, коз, пасущихся среди глинистых луж, череду телеграфных столбов, убегающих к фронту, к Висле.
У самых ворот дома сходились три дороги: на Люблин, на Брест и на Варшаву, тогда еще занятую немцами.
На развилке этого шумного скрещения высилось – ростом с гвардейского знаменосца – каменное изваяние Мадонны. Это была богиня дорог – Madonna Viatoria, покровительница путников, всемилостивейшая матерь перекрестков. Неведомый скульптор сложил ее грубые ноздреватые черты в томную, немного скорбную улыбку. Здесь не совершалось пышных литургий, кардинал-епископ не почтил Мадонну своим высоким посещением. Это было уличное божество, излюбленное бродячими торговцами, водовозами, холодными сапожниками, трубочистами, карманными ворами, предпочитавшими у ног этой плебейской богоматери замаливать свои ежедневные заблуждения.
Благостно склонив голову, увенчанную митрой и слегка выщербленную осколками стокилограммовой фугаски, простонародная богиня с приязнью взирала на маленьких школьников, наскоро по дороге в гимназию возносивших моления о ниспослании им достойных баллов по каллиграфии и арифметике; на батраков, волочивших на двор к пану Борковскому из Пшесмышков, из самой Вульки-Вишнювской раскормленных боровов; на недоучившихся студентов-теологов, спешивших в Люблин на вновь открытый богословский факультет в своих коричневых сутанах, забрызганных дорожной грязью, и белоснежных жабо, накрахмаленных до стекловидности; на щеголеватых паненок, совершавших коммерческие паломничества из Праги Варшавской в С. для обмена мануфактуры на продукты и возлагавших к подножию пресвятой девы красиво сплетенные венки из подорожника.
Все эти путники совали злотые люблинского демократического правительства в объемистую кружку, прикрепленную к каменному плащу Мадонны. Каждый вечер кружку опорожнял причетник капеллы князей Чарторыжских, филиалом которой было это божество дорог. У ног ее вечно теплилась неугасимая лампада. С наступлением темноты милициант, сняв конфедератку и осеняя себя крестным знамением, накрывал лампаду синим колпаком, согласно правилам о затемнении.
Возле Мадонны был пост военно-автомобильной дороги. Здесь, ловко распоряжаясь густым, путаным движением, стояли регулировщицы славной 15-й ВАД ВАД – военно-автомобильная дорога.

, чаще всего – ефрейтор Татьяна Сапожкова, рослая московская девушка с торчащими и красными, как спелые яблоки, щеками. На мощной груди ефрейтора сверкали севастопольская и сталинградская медали и метростроевский значок. Из-под пилотки пышно выбивались огненные кудри. Иногда ночью, когда иссякал ее электрический фонарик, ефрейтор склонялась к подножию Мадонны и в свете неугасимой лампады проверяла путевые листы фронтовых шоферов, запятнанные автолом и кровью.
Так они стояли рядом, эти две повелительницы дорог: одна – в широкой каменной мантии, другая – в брезентовой армейской накидке. Однажды я обратил внимание майора Д. на это забавное сходство, и оно дало ему повод написать одно из изящнейших своих стихотворений.
Двухэтажный дом пана Адама Борковского был заселен разросшейся его семьей. Гордые своим богатством, Борковские причисляли себя к высшей «магнатерии» города. Пан Адам, гений рода, был низенький плотный господин с черными клочками бровей и усов на круглом, вечно улыбающемся лице. Улыбка – из рода японских: напряженная спазма вежливости, создающая выражение благодушия, за которым, как мы думали, скрывались расчетливость, сентиментальность, вероломство. Догадки наши отчасти подтверждались слухами о происхождении богатства пана Борковского. Дом его до немецкой оккупации населяли евреи.
В дверных рамах еще зияли дырки от вырванных «мезуз» – миниатюрных свитков с молитвой, играющих у евреев роль священных и даже магических образков, чье назначение – не допускать в дом злых духов.
Теперь всюду были развешаны и расставлены маленькие яшмовые распятия, скульптурные или гравированные изображения остробрамской и ченстоховской богоматерей, весь малый реквизит польского католицизма. В остальном обстановка дома, с ее плюшевыми скатертями, пухлыми банкетками, множеством вязаных салфеточек и литографированными видами генуэзского кладбища, сохраняла стойкий мещанский характер, неизменный под всеми широтами.
Благосостояние колбасного короля значительно возросло, как это ни странно, в годы войны – за счет тех сбережений, которые доверяли ему евреи, угоняемые в гетто. Немногие из этих несчастных уцелели, спасшись бегством или вызволенные быстротой, с какой наши танкисты врывались в немецкие пределы. Эти чудесно спасенные люди приходили к пану Адаму Борковскому за своими деньгами.
Сквозь тонкий простенок, отделявший нас от хозяйских апартаментов, мы слышали яростные разговоры. Ругательства мешались с мольбами. Потом из окна мы видели плачущих людей, которые медленно удалялись, осыпая наш дом библейскими проклятиями. Пан Адам стоял в воротах, отшучиваясь.

2

Супруги Борковские равномерно поделили между собой торговлю и промышленность. В то время как пан Адам до глубокой ночи возился на своей фабричке, скользя среди предсмертных поросячьих визгов, пани Геновефа, засучив рукава на полных мускулистых руках и пылая румянцем азарта, торговала в собственном магазине фирмы, помещавшемся в центре города, неподалеку от памятника маршалу Пилсудскому, увенчанному парящим бетонным орлом.
Старшая дочь, пани Ирэна, когда-то училась в университете и даже была не чужда литературным интересам. По крайней мере, целую зиму она усиленно посещала одно варшавское кафе, где собирались известные писатели и журналисты. Избрав удачно расположенный столик, здесь можно было довольно явственно разглядеть черты лица поэта Т., а напрягши слух, услышать один из сногсшибательных парадоксов фельетониста С. Перекроив с помощью столичных парикмахеров свое худосочное веснушчатое существо наподобие стандартной американской кинозвезды и выйдя замуж, пани Ирэна успокоилась. Сейчас она проводила дни, лежа на диване и штудируя хронику светской жизни в довоенных иллюстрированных журналах.
Иногда из-за стены доносились до нас подмывающие звуки мазурки: «В каждом хлопе польска душа…» Это означало, что с фронта приехал в командировку за медикаментами доктор Ян Копач, муж пани Ирэны, долговязый, шумный малый, типичный крестьянский парень.
В веселье его чувствовалось что-то неуверенное. Его мать была батрачкой на Виленщине, и о родителях доктора Копача было не принято говорить в доме Борковских. Выпив две рюмки «монополевой», доктор тотчас хмелел и, постучав к нам в комнату, доверительным шепотом долго и нудно каялся «советским товажишам» в том, что он продал свою «душу польского хлопа» за сытную жизнь в зятьях колбасного короля.
Пан Адам имел обыкновение повторять, что он несчастлив в сыновьях. Младший, Ричард, долго казался кротким, послушным мальчиком, но с некоторого времени он начал огорчать родителей. Точнее – с того момента, когда советские войска освободили С. Благородный восторг, охвативший тогда польский народ, увлек Ричарда в ряды дивизии имени Костюшко, перешедшей вместе с Красной Армией через Буг.
Посовещавшись с женой, пан Адам съездил в Люблин, захватив с собой чемодан, набитый ассигнациями и копчеными свиными «бочеками». Здесь ему удалось устроить сына шофером при каком-то интендантском «пулковнике». Однако Ричарду скоро надоело безопасное снование по шумным люблинским улицам, и он перевелся на фронт. Он стал одним из наиболее смелых разведчиков своей роты и окончательно расстроил старого отца, вступив в социалистическую партию.
Старший сын, Фабьюш, «наследный принц», давно считался погибшим. Портрет его висел в бывшей детской: узкое лицо с высоким чистым лбом, глаза, смотревшие куда-то вдаль фанатично, застенчиво, грустно, смелый и нежный очерк юношеского рта.
Нам рассказали историю Фабьюша. Война застала его в Варшаве. Не раздумывая, он пошел на баррикады. Тщетно, как и многие миллионы поляков, ждал он торжественно обещанной английской помощи. Она не пришла. Фабьюш попал в плен. Немцы отправили его в освенцимский застенок. Раздав невероятные взятки немецким чиновникам и польским ренегатам, пан Адам получил возможность пробраться в район Освенцима. Здесь он узнал, что Фабьюш переведен в Бухенвальд, потом в Маутхаузен, оттуда еще куда-то, и след его затерялся в бесчисленных лагерях уничтожения, рассеянных на территории генерал-губернаторства, Вартеланда и Старого рейха. С тех пор в течение пяти лет в церкви святого Станислава в С. еженедельно служили заупокойную мессу по Фабьюше. Пан Адам никогда не снимал с рукава траурного крепа, даже когда колол свиней на маленькой бойне при своей фабрике.
Однако история Фабьюша на этом не кончилась. Нам суждено было узнать ее продолжение, ибо Фабьюш был жив и вернулся в С.

3

Бывшую детскую сейчас временно занимали постовые 15-й ВАД. Старшая поста, ефрейтор Сапожкова, содержала помещение в образцовом порядке, считая это щепетильнейшим вопросом чести для советских бойцов за границей. Ни одна из подробностей хозяйской обстановки не была тронута с места. Только над койками повисли автоматы, да на стене ефрейтор прикрепила портрет Ленина, а в углу аккуратно воздвиглась пирамидка гимнастических гирь, с которыми каждое утро упражнялась эта юная атлетка.
Пан Борковский был доволен тем, что в его доме живут военные. Ночи в С. были неспокойны. Беспорядочная стрельба вдруг возникала на улицах. Страшный стук сотрясал ворота. Дрожащими руками колбасный король приоткрывал их. В щели показывались ствол винчестера и субтильное лицо с чаплинскими усиками. Баритон, полный угрозы и алкоголя, объявлял:
– Мы – летучий отряд Народовых Сил Збройных из Армии Крайовой. Вот расписка в получении от пана Борковского пяти тысяч злотых. Прошу крупными купюрами, чтобы не задерживаться счетом. Торопимся…
Наутро миллионер плакался нам:
– В сущности, я вношу два налога: один официальный – правительству в Люблине, другой негласный – правительству в Лондоне. Полный балаган, Проше пана…
В те времена небольшая банда, именовавшая себя «дивизией Армии Крайовой», кочевала в лесах вокруг Мендзыжеца и Бялы-Подляской, этой Мекки «аковцев». Выстрелы из-за угла и ночные шантажи составляли военную тактику этой «дивизии». При случае бандиты не отказывались от того, чтобы подколоть какого-нибудь профсоюзного активиста или демократически настроенного ксендза, имевшего неосторожность возвращаться поздно ночью от постели умирающего. О каждой такой «специальной акции» они в торжественных выражениях сообщали по тайному радиопередатчику в Лондон.
Иногда, перед тем как ложиться спать, мы с майором Д. совершали, моциона ради, ночную прогулку по улицам С. Мы шествовали сквозь мрак нерусского города, обсуждая полученный на фронте номер московской «Литературней газеты». Голоса наши громко звучали в пустынных улицах. Рецензия на областной альманах, вышедший в Тамбове, возбуждала спор между нами. Мы горячились, перебивая друг друга и размахивая руками, в которых на всякий случай были зажаты пистолеты. Ветер с Вислы свистел в руинах. Где-то в трущобах Пулавской улицы трещала стрельба. Смутные тени скользили в подворотнях. Солдаты польской комендатуры гнались за диверсантами. Приятно освеженные литературной дискуссией, мы возвращались домой.
На фронте тогда было затишье. Уже несколько месяцев он неподвижно стоял на Висле. Помпезно был отпразднован ежегодный День артиллериста. Казалось, вся энергия фронта ушла на подготовку выставки армейских художников в деревянных бараках Минска-Мазовецкого. Некоторые офорты и акварели сделали бы честь любой европейской галерее.
1 2 3


А-П

П-Я