где, мол, была его голова, почему он раньше не разобрался, что к чему? А тот перья распушил, как индюк, и на Винцаса наскакивает:
– Как же, по-твоему, должно быть? Как в Америке: кто кого прирезал, где теленок с пятью головами родился, так, что ли?..
Винцас мне на ногу незаметно наступил – давай тащи гостям что-нибудь подходящее, – а сам, вроде ничуть не обидевшись, продолжает:
– С пятью головами – этому, пожалуй, не поверят… А разве плохо, скажем, было бы услышать людям стихи Бутку-Юзе о том жемайтийце? Ведь не все читали… Повесили его еще в те времена разбойники, провисел он три дня и говорит: «Есть охота, тоска зеленая… Да слепни, заразы, острее шила пятки жалят…»
– И это говорите вы, земледелец?! – красивым голосом спросил, словно репой захрумкал, тот молодой, что портфель тащил. Этот красавчик при виде нашей дочки вмиг оживился.
– Простите, – говорю, – мне к корове нужно… – А сама сетку и деньги прихватила. – Винцас надо иной подтрунивает, хоть я и знаю, что нет у того радио ушей, не услышит оно меня. И все равно порой послушаю-послушаю я его, да и скажу в сердцах: «Брось ты об одном и том же болтать! Рассказало бы что-нибудь повеселее. По-людски с нами поговорите – запросто, по-домашнему… А нынче не иначе, как ксендзы бывшие там засели! С утра до вечера – болть-болть, болть-болть…»
Излила я душу – и в магазин. Назад примчалась с шампанским в сетке, гляжу, тот, из района, пальцем у Винцаса под носом грозно размахивает, а мой-то хоть и боится, но петушится. Очкастый, ухмыляясь, что-то в свой блокнотик записывает, а молодой к дочке нашей льнет, слышу, уговаривает в Вильнюс поехать на учебу.
С грехом пополам угомонила, утихомирила я их, разговор на другую тему перевела. На прощанье все трое даже ручку мне поцеловали, а Винцас так и так покоя не находит. Ночью все ворочается да вздыхает, сокрушается – зря то не сказал, зря это… Потом встал, допил остатки, захмелел и рухнул в постель.
А я уж представляла, как оно дальше будет: днем будет охать, что голова трещит, проклинать незваных гостей, а вечером к дружкам за советом потащится. Они ему за рюмкой живо тревогу разгонят: «Да брось ты, Винцас! Плюнь, прошли те времена…»
Вот уж сколько времени пролетело, как не стало Винцялиса, а я и сейчас себя поедом ем, простить не могу: что мне стоило в тот последний день исполнить его просьбу – сварить щи из кислой капусты? Осерчала я за ту пьянку, назло на стол макароны выставила да еще съехидничала:
– По радио передавали – человеку много мяса есть вредно…
Бедняга лишь вздохнул тяжело, молча поел, взял косу и ушел. Кто ж мог знать, что видимся мы в последний раз?..
И рассказать не могу, как все случилось, и молчать нет мочи. Нервный доктор меня утешал, говорил, что не виновата я вовсе и не стоит понапрасну болезнь наживать… Но ведь что было, то было. Отправилась я вечером за коровой, которую в рубаху смешную вырядила. Иду, а сама думаю: «Вот будет кто мимо проезжать, увидит такое диво, зазевается – и в столб…»
Подумала, а рубаху с Буренки все равно не сняла, хотя и жара спала, и слепней поубавилось. Не иначе, как захотелось мне, чтобы увидел корову кто-нибудь и своей такой же наряд справил. Теперь вон и машины в чехлы одевают, в лесу деревьев молодых не жалеют, лишь бы автомобиль в тень засунуть, а живая тварь, выходит, мучайся, потому как дешевле машины стоишь, да?.. Ну и ненавижу я весь этот треск да вонь… А одна из них будто в отместку возьми да задави моего Винцялиса…
Вечером так тяжко на душе у меня стало, сердце так и щемит… Думала, к дождю. Вышла во двор белье поснимать, а тут Рена вбегает, вся в слезах: папочка на дороге неживой лежит! Схватилась я, как утопающий, за полотенце на веревке и замертво рухнула.
Откачали меня – вроде соображаю все, спрашиваю спокойно, всех ли на поминки пригласили, чем угощать будем, а потом снова как в яму… И чудится мне, что сижу я в полутемной каморе за станком и так мне хочется в восемь челноков полотно выткать, да только все не на ту подногу нажимаю… В каморе полно народу, каждый совет норовит дать, а матушка, царство ей небесное, браниться принялась… У меня же дела чем дальше, тем хуже: нитки рвутся, нитяницы одна за другую цепляются, и получается не узорчатая простыня, а неплотное, все в затяжках да узелках, рядно. Привалилась я к станку, а сама плачу, рыдаю в голос, покуда сестричка не возвращает меня к жизни:
– Визгирдене! А Визгирдене!.. Успокойся, не волнуйся!..
Я же снова как ни в чем не бывало – кто венки сплетет да кто гроб понесет, – а они мне объясняют, что Винцялиса моего неделю назад схоронили…
Подлечили меня немного, и полотно уже больше не мерещилось… Раз пришла Рена ко мне в больницу с каким-то парнем длинноволосым, неряшливым, как велит мода, да и вообще на девку смахивающим, Чесловасом Гудасом зовут. Это он тогда рядом с отцом в машине сидел и пальцем на корову нашу в плаще показал. Винцас, видать, домой ее привести хотел, из-за горки машину не заметил, вот и пропал ни за что…
Рена моя повеселела, на кровать уселась – и ну щебетать, чисто ласточка: «Гудасы вовсе не такие уж свиньи – вон какой гроб красивый заказали, а Чесловас апельсинов, колбасы тебе накупил…»
– Чего уж там, говорю, спасибо вам, – а сама вижу – длинноволосый этот уже ручку Ренину гладит. Не приведи господь, думаю, отца задавил, а теперь в зятья начнет набиваться.
Что это я о Винцасе да о Винцасе, а про дочку так и не рассказала. Выросла девонька, как та лилия белая под окном: ухожена, досмотрена, незапятнана-незамарана. В прошлом году, когда школу закончила, Винцас хотел, чтобы с нами осталась, не умчалась, как остальные, в город. Мы, пожалуй, даже рады были, что не поступила она на свой английский, к нам вернулась. Уж как она, бедняжка, убивалась, все нас винила, будто совсем мы в своей дыре заскорузли – ни знакомых у нас в Вильнюсе, ни приятелей, некому словечко за нее замолвить… Одни, говорят, взятку кому-то умудрились сунуть, другие профессоров поприжали… Отец никак верить не хотел, а дочка его фамилиями забросала… Не выдержал тогда Винцас и говорит:
– Уж коли ученый человек свиньей остается, грош цена такому ученью! На что нужны тогда книжки, если ты впустую их читаешь, а одного понять не можешь – не в городе, не за городом, не на столе, не в постели, не в сундуке или кармане таится счастье человека, а вот тут, тут!.. – а сам все в грудь себя пальцем тычет.
– Да что ты? Вот уж не знала… – передразнила его Рена. – То-то, я гляжу, ты который день не просыхаешь, видать, тоже от счастья… Того, что за четыре с копейками…
– Что-что, а уж копейки в отцовском кармане считать вы любители, – отрезал Винцас. – После таких ласковых речей, известное дело… запьешь и опохмеляться не захочется, скорей в расход пойдешь, докучать никому на земле не будешь…
– Ну, будет тебе, будет глупости болтать, – не выдержала и я. – Ты погляди, что нынче на вечеринках творится. Не только парни – девки к стакану прикладываются. Как же без этого петь да танцевать? Для пущего веселья… А уж коли увяжется парень девушку домой провожать, то знай – ручку подержать ему мало…
– Поэтому-то хоть вяжите, не останусь здесь ни за что! – выкрикнула Рена. – Сами видят, что тут за болото, и все равно удерживают!
– Ничего, не все же сбегут, кое-кто и останется… – вздохнул Винцас, и я догадалась, что он снова посокрушался, отчего бог не дал нам сына. Муж мне как-то сказал, что сварганил бы парня получше себя, а раз уж не получилось, разбирайся, Эляна, со своей дочкой сама.
– Мама, посоветуй, что мне делать? – спросила меня Рена в следующее посещение. – Помнишь того чернявого из Вильнюса?
– Помню, – отвечаю.
– Он снова приезжал. Переживал очень, что у нас беда стряслась. Соболезнования тебе шлет. Говорит, очень понравился ему в тот раз папа.
– А приезжал-то он, видно, ради тебя, не из-за отца же?
– Вот видишь, мамочка, как верно ты все угадываешь! Ведь ты совсем здорова! – обрадовалась дочка и в щеку меня чмокнула. – Адольфас ужасно хочет на мне жениться. Представляешь? Разве я тебе не говорила, что его Адольфасом, Адисом зовут?
– Нет, не говорила.
– Фамилия смешная такая – Казбарас. У него квартира в Вильнюсе, работа солидная и «Волга» есть, ты ее видела… А самое главное – он мне в университет поможет поступить.
– Как знаешь, детка… Ты лучше не меня, у сердца своего спроси.
– Да уж спрашивала… Мужчина как мужчина. Намного старше, разумеется… Если со временем уж очень надоест, можно и развестись. Между прочим, был женат, только детей у них не было. Я ему и говорю: «А как же моя учеба, если дети пойдут?» – «Не волнуйся, отвечает, наймем няньку, и будешь жить как королева».
– О господи! – поразилась я. – Совсем как в старину при господах.
– Ну, нет, мама! Нынче служанки, вернее, домработницы, зарабатывают побольше своих хозяек. Но мне немного не по себе. Знаешь, из-за кого? Из-за Римтаса Эйбутиса. Ведь он сейчас у нас и за скотиной приглядывает, и корову доит. Стоит мне приехать – он и обед сготовит, и цветочки на стол поставит… Если я его брошу, может натворить чего-нибудь. К тому же и отец очень Римтаса любил – он такой весельчак и вообще душа-человек… А тебе он нравится, мама?
– Не по душе мне его работа.
– Так ведь он еще учится! А как кончит заочный, станет режиссером. В театре сможет работать!
– Ну, а с тем, что тут был, как же? – спросила я просто так. – Жениться не предлагал? Или он из-за несчастья нашего добрячком прикидывался?
– Ой, что ты!.. Чесловас говорит, что ему та авария словно перст божий. Отец его директор кирпичного завода, а сам Чеська в ресторане играет… Знаю, знаю, что ты сейчас скажешь… Зато какой он красивый! Даже сестрички все допытываются, кто такой. Думали, с братом прихожу, а как узнали, носы повесили… Хорошо, что у меня голова на плечах есть, а не то бы не раздумывая за него выскочила!
– Не знаю, дочка… После отцовых похорон сразу о свадьбе думать?.. Просто в голове не умещается.
– Ну ладно. Ты тут отдохни, подумай… Послезавтра я снова приеду. Если мы с тобой ничего не решим, придется жребий тянуть. Кого вытащу, за того и…
Тут уж меня совсем развезло. Снова голова словно паклей забита. Закрою глаза и сразу же за работу принимаюсь – паклю эту пряду. А нитка такая лохматая, неровная получается, и рассказать невозможно. Как ни крути, выходит, что все эти Ренины парни сговорились Винцялиса моего угробить. Один подбил его корову в мешковину вырядить, из-за другого муж снова к рюмке пристрастился, а третьему осталась самая малость – вроде бы случайно наехать на пьяного… Боже мой, боже мой!..
Попросила я сестричку, чтобы доктора позвали, пусть тот даст мне каких-нибудь таблеток от этих тяжких мыслей.
– Видеть вижу, да и слышу неплохо, – говорю, – мне бы только хлеб от камня отличить – и ладно. Больше ничего не надо.
– Нет, – отвечает доктор, видно, новенький, – с лекарствами покончено. Попробую тебя сном лечить.
И каких докторов только нет! Один, глядишь, хоть и шибко ученый да опытный, а нет у человека таланта. Одну болезнь, словно курицу с огорода, из тебя выгоняет, зато девять других напускает. А попадаются и другие. Ты уже, можно сказать, одной ногой там, а поговорит с тобой такой доктор по-душевному, прослушает, простукает – и чудится, будто хвори твои испугались, когти поджали, хвостами завиляли… Кажется, топни доктор посильнее, и исчезнут они все до единой.
Тот, что меня тогда выслушал, из таких вот чародеев был. Дал он мне выплакаться, а потом и говорит:
– Ляг и закрой глаза. Я тебе с три короба наплету чего-нибудь, чтобы ты скорее уснула… А когда забудешься, сниму с твоей души этот проклятый камень. Вот так – по голове поглажу, и исчезнет оттуда вся пакля. Напрялась да наткалась, хватит на твой век. Дочка, – говорит он врастяжку, – дочка у тебя уж больно хороша, сам видел… Свиньи дома покормлены, огород прополот, корова подоена… Слышишь, кот с молока пенки снимает? Чав-чав-чав… Спи, Визгирдене, спи.
Почудилось мне во сне, что Винцас рядом лежит. Совсем как взаправду! Вытащил откуда-то перо петушиное – и чирк меня возле уха… Знает, что я жуков-пауков ужасно боюсь.
– Нет, – говорю, – меня не проведешь, я давно не сплю. Женихи Ренины все из головы не выходят. Выйдет за столичного – Римтас Эйбутис страдать будет. Сопьется парень или того хуже… А за Римтаса отдадим – тот, из Вильнюса, злобу затаит, чего доброго, за радио с тобой расквитается.
– При чем тут он? Я Гудаса опасаюсь, – говорит Винцас. – Они с председателем дружки закадычные и с тем толстозадым знакомство водит. Боже упаси у такого кость отнять.
– Так что же, милый, делать-то будем? Ты всегда говорил, что должен быть выход, подскажи, как его найти.
– Выход есть, но не знаю, послушаешься ли ты меня.
И лишь тогда я вспомнила – ведь Винцас уже умер – и так крепко прижалась к нему, что и без слов стало ясно: ну конечно же, послушаюсь…
– Ну ладно, воробышек, – говорит, – ты вот что сделай: как только Рена уснет, потихоньку загони к ней в комнату свинью и нашу собаку. А как уходить будешь, скажи: «Спокойной ночи, девушки!..» Увидишь – все будет как нужно. Но ты об этом ни гугу. Даже доктору не говори.
Провел он рукой по моему лбу, уходить собрался, я его еще за руку удержать попыталась и… проснулась. Так мне хорошо, покойно сделалось, что и с доктором говорить расхотелось.
Теперь-то мне было ясно, как поступить. Приехала я домой – вижу, скотинка, деревья меня заждались. Как стемнело, Рена в постель улеглась, спустила я с привязи собаку, свинку из хлева выманила. Не успела дверь открыть, обе они шмыг – и на чистую половину, словно давным-давно там жили.
Наутро села я картошку чистить, а сама все думаю, чем это дело кончится. Вдруг гляжу – с шумом, гамом вваливается в избу троица – девушки, одна другой стройней. Гляжу я на них во все глаза, а отличить друг от дружки не могу.
– Мама! – воскликнула одна. – Да ты что? Не узнаешь?
– Как не узнать, – отвечаю. – Вот только имена ваши путаю.
– Ну да, Рены мы все, – смеется другая. – Регина, Рената и Ирена – все трое Рены.
Сели мы за стол, я и говорю:
1 2 3 4 5