https://wodolei.ru/catalog/dushevie_paneli/s-dushem-i-smesitelem/
Когда медэкспертиза определит время его смерти, дайте мне знать, а я предоставлю вам алиби на время убийства.
— Значит, вы признаете, что были возле машины после его смерти?
— Да.
— И вы знали, что он мертв?
— Я подумал, что он спит.
— Что? Ну уж этому-то я ни за что не поверю.
— Ну а что же вы от меня хотите услышать? Что я знал о его смерти и не сообщил в полицию? Даже если это правда, я же все равно в этом не признаюсь. — Я протянул руки вперед. — Зачем толочь воду в ступе? Проверьте руки на парафин. И станет ясно, стрелял ли я недавно из пистолета, — предложил я и добавил:
— В такой чертовски жаркий день не надевают резиновых перчаток, согласны? Другой на это возразил:
— Ведь вы же видели его после смерти — логично было поверить, что это самоубийство и потребовать у нас проверить на парафин руки Донлона?
— Зачем? Вы все равно это сделаете, — пожал я плечами.
— Точно, — кивнул главный, — мы копаем под вас основательно, стараясь ничего не упустить, Тобин, потому что хотим отделаться от вас раз и навсегда. Потому что не желаем терпеть вас больше.
— Вам будет стыдно, — вырвалось у меня, — за эти слова, когда выяснится, что я невиновен.
— Поживем — увидим. Ну так как насчет оставшихся дыр?
— Дайте подумать.
— Как угодно, не возражаем.
Я размышлял, говорить или не говорить им о покушении на мою жизнь, о мальчике, которого убили вместо меня. Но они же махнут на это рукой, сочтя за совпадение, или даже постараются пришить мне еще и это убийство. И уж в любом случае не погладят по головке за то, что ввел следствие в заблуждение тем, что скрыл свою причастность к делу Вилфорда — Боулз.
Но почему мне мерещится что-то важное в этом покушении на мою жизнь или в том, что вместо меня убили того мальчишку. Нет, не вместо меня, просто в том, что его убили.
Неужели его наметили жертвой? Нет, конечно, не его, а меня, в этом нет сомнений. Но, когда мальчик погиб, что-то изменилось, вот только что и где?
Сидевший передо мной детектив спросил:
— Ну? Что-нибудь придумали?
Мои мысли витали где-то очень далеко, вокруг того мертвого мальчика, я пытался понять, при чем здесь он и где собака зарыта. Покачав головой, я ответил:
— Подождите минутку. Что-то наклевывается — дайте мне еще чуть-чуть подумать.
Другой из их компании сделал какое-то замечание, но я не прислушивался к его словам. Только для того, чтобы не молчать и выиграть время для размышлений, я поинтересовался:
— Если Донлон знал, что убийца — я, почему же он подпустил меня к себе и позволил застрелить из своего собственного пистолета?
— Он вас недооценил. Решил, что вы только с женщинами и детьми храбрец.
— Они — не дети, — рассеянно возразил я, хотя сам же считал их детьми, едва начавшими постигать взрослый мир. Но в обычном смысле этого слова детьми их назвать было нельзя.
Единственным убитым ребенком был этот мальчик. Убитым вместо меня.
— Эврика! — воскликнул я.
— Ну что еще?
— Наконец-то до меня дошло, — сказал я вместо ответа. — Теперь все стало на свои места.
— Ну так просветите нас, — предложил он.
Я покачал головой:
— Нет, не сейчас. Вы через какое-то время сами все узнаете. Сейчас вы хотите пришить мне убийство Донлона, что ж, давайте с этим покончим. А когда вам станет ясно, что я невиновен, тогда я хочу видеть капитана Дрисколла. Никому из вас я ни слова не скажу. Я буду говорить только с капитаном и только наедине, без свидетелей.
— Что вы собираетесь сделать, Тобин, вызвать его на дуэль один на один? — рассмеялся главный.
— Нет, — ответил я. — Я собираюсь сообщить ему имя убийцы.
— Какой драматизм. Мы все под впечатлением, Тобин.
— Я тоже, — сказал я, думая совсем о другом. Тот, что сидел передо мной, спросил:
— Ну что — все? Больше к нам вопросов нет?
— Сдаюсь.
Он поднялся на ноги:
— Тогда пошли.
Глава 25
В одиннадцать часов меня наконец отвели в камеру и оставили в покое. Если до тех пор ничего не случится, меня продержат здесь до середины завтрашнего дня, а затем переведут в городскую тюрьму. Я едва дождался, пока окажусь наедине с самим собой, освобожденный от необходимости думать, говорить, двигаться, и груз ответственности больше не будет давить на мои плечи.
Использовав положенный мне телефонный звонок, я известил Кейт о том, где я нахожусь и что случилось, и попытался успокоить ее, что через день-два все уладится. Она, само собой, ни одному моему слову не поверила, решила, что я влип в серьезную переделку, и настояла на том, чтобы позвонить Фрэнку Кантору, адвокату, который давно уже вел мои дела. Приехал Фрэнк, он хотел поговорить со мной, выяснить все, что можно, я же желал только одного — чтобы меня оставили в покое. Я не мог быть с ним полностью откровенным, так как опасался, что он не сможет держать язык за зубами. Во время беседы мы оба чувствовали себя как на иголках: он пытался вытянуть из меня сведения, я отмалчивался и кончилось все тем, что он ушел, разозлившись на меня.
Еще у меня состоялась встреча с дотошным молодым человеком из окружной прокуратуры. Для него я был пешкой в захватывающей игре под названием “Правосудие”, его задачей было в целости и сохранности подвести меня к электрическому стулу, избежав неприятностей с Верховным судом. Мы подробно обсудили мои права, я заверил его, что никакого признания из меня не выудили и что в самом начале мне сообщили правила игры и то, какие я могу делать ходы, и он, наконец, удалился с довольным видом примерного ученика, в ранце которого — выполненное должным образом домашнее задание.
В дополнение ко встречам с юристами как с той, так и с другой стороны мне также пришлось пройти всю рутину, связанную с содержанием под стражей. У меня взяли отпечатки пальцев, сфотографировали в полный рост и в профиль, я ответил на все положенные вопросы, пока полицейский за пишущей машинкой заполнял необходимые бланки; я вывернул карманы, сдал бумажник, ключи, часы, пояс и шнурки тощему безучастному дежурному, и меня тщательно обыскали с головы до ног.
Я и раньше много раз участвовал во всей этой волынке, но не в этом качестве. В прошлом я был тем, кто стоял сбоку подозреваемого и со скукой наблюдал за долгим, похожим на детскую игру процессом, когда каждый палец макают в черную краску и прижимают к бумаге, за вспышками и щелканьем затворов фотоаппаратов — словом, за всеми теми мелкими шажками, которые вынужден проделать человек, чтобы пройти стадию обезличивания и превратиться в заключенного. Страх и замешательство тех, кто проходил это впервые, всегда мне действовали на нервы, и я предпочитал иметь дело с тупым равнодушием привычных ко всему рецидивистов. О них я и думал теперь, сам проходя через не раз виденную рутину, черпая в воспоминаниях то, как они себя вели, как пытались сохранить свое человеческое достоинство. Я мысленно становился с ними в один ряд и словно чувствовал их поддержку и солидарность. Мне надо выжить!
Но главным было то, что я был убежден, что долго здесь не задержусь, и в моем случае все это не больше чем волынка — пустая трата времени. Как бы я себя чувствовал, будь я виновен или если бы был неуверен в способности доказать свою правоту — сказать не могу. Возможно, философии у меня бы поубавилось, чувство страха и одиночества в большей степени давало бы себя знать.
Что же касается двух детективов, исполнявших теперь ту роль, которую некогда играл я, то лица их все время оставались бесстрастными. Но в прошлом и мое лицо было столь же выразительным, поэтому невозможно было сказать, что эти двое думают или чувствуют и как ко мне относятся.
В разгар этой тягомотины меня отвели в небольшую комнату с длинным столом и стульями вдоль него, где подали ужин. Похожий на тот, который жена тебе приносит на подносе к телевизору, с той разницей, что поднос был больше, толще, древний и обшарпанный. Мясо под соусом напоминало говядину. То, что мне рассказывали бывшие заключенные, оказалось абсолютной правдой: еда в тюрьме дурно пахнет.
Я покорно и молчаливо принимал все это: допросы, фотографии, черную краску и жалкую пищу. Борьбы с меня пока хватит! Я вышел в мир, покинул пещеру отшельника, чтобы выполнить определенную задачу. Теперь я ее выполнил или почти выполнил, и до прихода капитана Дрисколла мне больше нечего было делать. А тем временем власти Нью-Йорка — на это я вправе был рассчитывать — должны были предоставить в полное мое распоряжение камеру, лучшую пещеру, о которой любой отшельник мог только мечтать, чтобы удалиться от мира, где я мог полностью расслабиться, забыть обо всех и вся и начать собирать себя по крупинкам.
Лежа в камере на койке, рассматривая серый металлический потолок, я впервые, наверное, за долгие часы вспомнил про свою стену. Она стояла перед моим мысленным взором; прямая и толстая, основание из цементных блоков в земле, ниже линии мерзлоты, в траншее, огибающей двор с одной стороны и частично — сзади, гладкий и ровный ряд цементных блоков, уже уложенных, причем капитально. Закончив рыть траншею, проложив ее вдоль трех сторон двора и подведя два конца к дому, я мог, собственно, приступить к возведению стены. С той скоростью, с которой я трудился, а я не спешил закончить работу, так как потом мне больше делать будет нечего, я, возможно, доведу стену до поверхности земли до того, как первый настоящий зимний снег заставит меня отложить работу и подождать до весны. Интересно, успею ли? Я решил, что от блоков перейду к кирпичу, ниже уровня земли стена будет в два кирпича толщиной, чтобы легче было адаптироваться к неровностям почвы. Кирпичи я, разумеется, уложу в два ряда, оставив между ними открытое пространство, куда утрамбую выкопанную из траншеи землю. Все это я тщательно распланировал, и в голове, и на бумаге, и, кроме того, вбил в землю вешки и протянул между ними проволоку, чтобы отметить, где должна проходить траншея. Все это было выполнено с должной добросовестностью и вниманием, так как имело огромное значение для возведения самой стены. А когда стена будет завершена — десять футов в высоту, — то полностью оградит двор. Тогда в него иначе, как через дом, уже не проникнешь.
Так я лежал и размышлял, представляя стену мысленным взором, как вдруг почувствовал, что снаружи камеры кто-то стоит. Освещение в камере было выключено, но в коридоре свет горел постоянно, так что можно было передвигаться по моей клетке не на ощупь и тем более заметить, что кто-то, молча наблюдая за мной, стоит у решетки.
Подняв голову, я увидел капитана Дрисколла. Я поднялся на ноги и, подойдя к решетке, поглядел ему в лицо, но на нем ничего невозможно было прочесть. Он просто изучал меня.
— Ну? — спросил я. — Теперь вам известно?
— Что известно, Тобин?
— Я так и думал, что это не сразу выяснится, — ответил я и, вернувшись, лег на койку.
— В чем это вы так уверены, Тобин? — спросил он. — И что это за штучки — почему вы ни с кем, кроме меня, не хотите разговаривать?
— Я пока что и с вами разговаривать не могу, — ответил я.
— Почему? Чего вы ждете?
На это я отвечать не собирался, поэтому закрыл глаза и продолжал мысленно созерцать свою стену. Он окликнул меня:
— Я здесь, Тобин. Вы хотели поговорить со мной. Ну так говорите. Что вы мне можете сказать?
— Ничего, — ответил я.
— Это ваш единственный шанс, — предупредил он. — Мне вообще не следовало сюда приходить, и больше я не вернусь. Я сел на кровати и, глядя ему в лицо, заговорил:
— Вы вернетесь, капитан. Я молчу не потому, что я такой нелюдим, и не потому, что какой-то фокус задумал. Я с вами не могу сейчас говорить по той причине, что вы мне сейчас не поверите и потом мне все равно все придется повторять. И существует также причина на то, что, когда придет время заговорить, я смогу говорить только с вами, и причину эту вы к тому времени и сами узнаете. Поэтому сегодня нам нет никакого смысла засиживаться допоздна. Увидимся завтра или, самое позднее, послезавтра. А пока — спокойной ночи.
Я снова лег на спину и закрыл глаза.
Но я чувствовал, как он стоит не двигаясь и глядит на меня. Через некоторое время он произнес:
— Я бы хотел, чтобы вы осознали свое положение. Вы виновны, могу в этом поклясться, вы убили Донлона, а это значит, что и все остальные убийства на вашей совести, а за это вас ждет электрический стул. Поэтому желаю вам осознать свое положение.
Я не отвечал.
Через некоторое время он добавил:
— Если вы таким образом начинаете разыгрывать невменяемого, то, клянусь Богом, у вас ничего не выйдет. На это я тоже не отвечал.
Прошло много времени, и, когда я снова открыл глаза и поднял голову, его уже не было. Я снова сомкнул веки и представил свою стену. Я видел ее — законченную, высокую, широкую, с идеально прямыми углами, отгораживающую от меня весь мир, кроме неба. Бледно-голубого неба с пушистыми облачками. Бледно-голубое небо, темно-красный кирпич, зеленая трава и я в центре двора. И больше — ничего, ничего.
Глава 26
Он вернулся на следующее утро в десять пятнадцать. В семь часов я позавтракал холодными блинами и обжигающе-горячим кофе, и с тех пор сидел в камере, ничего не прося и ничего не получая. В дневное время дверь камеры оставалась открытой и заключенные могли прогуляться по коридору и немного поразмяться, но я предпочитал оставаться на месте. Пара моих соседей, проходя мимо, остановились, чтобы поболтать и познакомиться, но я не был расположен к ведению дружеской беседы, а они, не дождавшись ответной реакции, через некоторое время ушли.
Когда пришел капитан Дрисколл, я витал в своих мечтах. Войдя в камеру, он обратился ко мне, но я не услышал, и ему пришлось повторить свои слова. Тогда я поднял глаза, увидел его и сказал:
— А-а. Вы получили рапорт.
Это было написано у него на лице.
— Откуда вы узнали? — удивился он. — Вы могли знать, что не убивали, но откуда вам известно остальное? Я в ответ произнес:
— Вчера днем в здании на Восточной Одиннадцатой улице в лестничный пролет сбросили тяжелый предмет. Им раздавило мальчика лет десяти. Я был свидетелем. На углу Одиннадцатой улицы рядом с А-авеню. Прежде чем мы начнем беседу, я хотел бы, чтоб вы это проверили, может, взглянули бы в рапорт сержанта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
— Значит, вы признаете, что были возле машины после его смерти?
— Да.
— И вы знали, что он мертв?
— Я подумал, что он спит.
— Что? Ну уж этому-то я ни за что не поверю.
— Ну а что же вы от меня хотите услышать? Что я знал о его смерти и не сообщил в полицию? Даже если это правда, я же все равно в этом не признаюсь. — Я протянул руки вперед. — Зачем толочь воду в ступе? Проверьте руки на парафин. И станет ясно, стрелял ли я недавно из пистолета, — предложил я и добавил:
— В такой чертовски жаркий день не надевают резиновых перчаток, согласны? Другой на это возразил:
— Ведь вы же видели его после смерти — логично было поверить, что это самоубийство и потребовать у нас проверить на парафин руки Донлона?
— Зачем? Вы все равно это сделаете, — пожал я плечами.
— Точно, — кивнул главный, — мы копаем под вас основательно, стараясь ничего не упустить, Тобин, потому что хотим отделаться от вас раз и навсегда. Потому что не желаем терпеть вас больше.
— Вам будет стыдно, — вырвалось у меня, — за эти слова, когда выяснится, что я невиновен.
— Поживем — увидим. Ну так как насчет оставшихся дыр?
— Дайте подумать.
— Как угодно, не возражаем.
Я размышлял, говорить или не говорить им о покушении на мою жизнь, о мальчике, которого убили вместо меня. Но они же махнут на это рукой, сочтя за совпадение, или даже постараются пришить мне еще и это убийство. И уж в любом случае не погладят по головке за то, что ввел следствие в заблуждение тем, что скрыл свою причастность к делу Вилфорда — Боулз.
Но почему мне мерещится что-то важное в этом покушении на мою жизнь или в том, что вместо меня убили того мальчишку. Нет, не вместо меня, просто в том, что его убили.
Неужели его наметили жертвой? Нет, конечно, не его, а меня, в этом нет сомнений. Но, когда мальчик погиб, что-то изменилось, вот только что и где?
Сидевший передо мной детектив спросил:
— Ну? Что-нибудь придумали?
Мои мысли витали где-то очень далеко, вокруг того мертвого мальчика, я пытался понять, при чем здесь он и где собака зарыта. Покачав головой, я ответил:
— Подождите минутку. Что-то наклевывается — дайте мне еще чуть-чуть подумать.
Другой из их компании сделал какое-то замечание, но я не прислушивался к его словам. Только для того, чтобы не молчать и выиграть время для размышлений, я поинтересовался:
— Если Донлон знал, что убийца — я, почему же он подпустил меня к себе и позволил застрелить из своего собственного пистолета?
— Он вас недооценил. Решил, что вы только с женщинами и детьми храбрец.
— Они — не дети, — рассеянно возразил я, хотя сам же считал их детьми, едва начавшими постигать взрослый мир. Но в обычном смысле этого слова детьми их назвать было нельзя.
Единственным убитым ребенком был этот мальчик. Убитым вместо меня.
— Эврика! — воскликнул я.
— Ну что еще?
— Наконец-то до меня дошло, — сказал я вместо ответа. — Теперь все стало на свои места.
— Ну так просветите нас, — предложил он.
Я покачал головой:
— Нет, не сейчас. Вы через какое-то время сами все узнаете. Сейчас вы хотите пришить мне убийство Донлона, что ж, давайте с этим покончим. А когда вам станет ясно, что я невиновен, тогда я хочу видеть капитана Дрисколла. Никому из вас я ни слова не скажу. Я буду говорить только с капитаном и только наедине, без свидетелей.
— Что вы собираетесь сделать, Тобин, вызвать его на дуэль один на один? — рассмеялся главный.
— Нет, — ответил я. — Я собираюсь сообщить ему имя убийцы.
— Какой драматизм. Мы все под впечатлением, Тобин.
— Я тоже, — сказал я, думая совсем о другом. Тот, что сидел передо мной, спросил:
— Ну что — все? Больше к нам вопросов нет?
— Сдаюсь.
Он поднялся на ноги:
— Тогда пошли.
Глава 25
В одиннадцать часов меня наконец отвели в камеру и оставили в покое. Если до тех пор ничего не случится, меня продержат здесь до середины завтрашнего дня, а затем переведут в городскую тюрьму. Я едва дождался, пока окажусь наедине с самим собой, освобожденный от необходимости думать, говорить, двигаться, и груз ответственности больше не будет давить на мои плечи.
Использовав положенный мне телефонный звонок, я известил Кейт о том, где я нахожусь и что случилось, и попытался успокоить ее, что через день-два все уладится. Она, само собой, ни одному моему слову не поверила, решила, что я влип в серьезную переделку, и настояла на том, чтобы позвонить Фрэнку Кантору, адвокату, который давно уже вел мои дела. Приехал Фрэнк, он хотел поговорить со мной, выяснить все, что можно, я же желал только одного — чтобы меня оставили в покое. Я не мог быть с ним полностью откровенным, так как опасался, что он не сможет держать язык за зубами. Во время беседы мы оба чувствовали себя как на иголках: он пытался вытянуть из меня сведения, я отмалчивался и кончилось все тем, что он ушел, разозлившись на меня.
Еще у меня состоялась встреча с дотошным молодым человеком из окружной прокуратуры. Для него я был пешкой в захватывающей игре под названием “Правосудие”, его задачей было в целости и сохранности подвести меня к электрическому стулу, избежав неприятностей с Верховным судом. Мы подробно обсудили мои права, я заверил его, что никакого признания из меня не выудили и что в самом начале мне сообщили правила игры и то, какие я могу делать ходы, и он, наконец, удалился с довольным видом примерного ученика, в ранце которого — выполненное должным образом домашнее задание.
В дополнение ко встречам с юристами как с той, так и с другой стороны мне также пришлось пройти всю рутину, связанную с содержанием под стражей. У меня взяли отпечатки пальцев, сфотографировали в полный рост и в профиль, я ответил на все положенные вопросы, пока полицейский за пишущей машинкой заполнял необходимые бланки; я вывернул карманы, сдал бумажник, ключи, часы, пояс и шнурки тощему безучастному дежурному, и меня тщательно обыскали с головы до ног.
Я и раньше много раз участвовал во всей этой волынке, но не в этом качестве. В прошлом я был тем, кто стоял сбоку подозреваемого и со скукой наблюдал за долгим, похожим на детскую игру процессом, когда каждый палец макают в черную краску и прижимают к бумаге, за вспышками и щелканьем затворов фотоаппаратов — словом, за всеми теми мелкими шажками, которые вынужден проделать человек, чтобы пройти стадию обезличивания и превратиться в заключенного. Страх и замешательство тех, кто проходил это впервые, всегда мне действовали на нервы, и я предпочитал иметь дело с тупым равнодушием привычных ко всему рецидивистов. О них я и думал теперь, сам проходя через не раз виденную рутину, черпая в воспоминаниях то, как они себя вели, как пытались сохранить свое человеческое достоинство. Я мысленно становился с ними в один ряд и словно чувствовал их поддержку и солидарность. Мне надо выжить!
Но главным было то, что я был убежден, что долго здесь не задержусь, и в моем случае все это не больше чем волынка — пустая трата времени. Как бы я себя чувствовал, будь я виновен или если бы был неуверен в способности доказать свою правоту — сказать не могу. Возможно, философии у меня бы поубавилось, чувство страха и одиночества в большей степени давало бы себя знать.
Что же касается двух детективов, исполнявших теперь ту роль, которую некогда играл я, то лица их все время оставались бесстрастными. Но в прошлом и мое лицо было столь же выразительным, поэтому невозможно было сказать, что эти двое думают или чувствуют и как ко мне относятся.
В разгар этой тягомотины меня отвели в небольшую комнату с длинным столом и стульями вдоль него, где подали ужин. Похожий на тот, который жена тебе приносит на подносе к телевизору, с той разницей, что поднос был больше, толще, древний и обшарпанный. Мясо под соусом напоминало говядину. То, что мне рассказывали бывшие заключенные, оказалось абсолютной правдой: еда в тюрьме дурно пахнет.
Я покорно и молчаливо принимал все это: допросы, фотографии, черную краску и жалкую пищу. Борьбы с меня пока хватит! Я вышел в мир, покинул пещеру отшельника, чтобы выполнить определенную задачу. Теперь я ее выполнил или почти выполнил, и до прихода капитана Дрисколла мне больше нечего было делать. А тем временем власти Нью-Йорка — на это я вправе был рассчитывать — должны были предоставить в полное мое распоряжение камеру, лучшую пещеру, о которой любой отшельник мог только мечтать, чтобы удалиться от мира, где я мог полностью расслабиться, забыть обо всех и вся и начать собирать себя по крупинкам.
Лежа в камере на койке, рассматривая серый металлический потолок, я впервые, наверное, за долгие часы вспомнил про свою стену. Она стояла перед моим мысленным взором; прямая и толстая, основание из цементных блоков в земле, ниже линии мерзлоты, в траншее, огибающей двор с одной стороны и частично — сзади, гладкий и ровный ряд цементных блоков, уже уложенных, причем капитально. Закончив рыть траншею, проложив ее вдоль трех сторон двора и подведя два конца к дому, я мог, собственно, приступить к возведению стены. С той скоростью, с которой я трудился, а я не спешил закончить работу, так как потом мне больше делать будет нечего, я, возможно, доведу стену до поверхности земли до того, как первый настоящий зимний снег заставит меня отложить работу и подождать до весны. Интересно, успею ли? Я решил, что от блоков перейду к кирпичу, ниже уровня земли стена будет в два кирпича толщиной, чтобы легче было адаптироваться к неровностям почвы. Кирпичи я, разумеется, уложу в два ряда, оставив между ними открытое пространство, куда утрамбую выкопанную из траншеи землю. Все это я тщательно распланировал, и в голове, и на бумаге, и, кроме того, вбил в землю вешки и протянул между ними проволоку, чтобы отметить, где должна проходить траншея. Все это было выполнено с должной добросовестностью и вниманием, так как имело огромное значение для возведения самой стены. А когда стена будет завершена — десять футов в высоту, — то полностью оградит двор. Тогда в него иначе, как через дом, уже не проникнешь.
Так я лежал и размышлял, представляя стену мысленным взором, как вдруг почувствовал, что снаружи камеры кто-то стоит. Освещение в камере было выключено, но в коридоре свет горел постоянно, так что можно было передвигаться по моей клетке не на ощупь и тем более заметить, что кто-то, молча наблюдая за мной, стоит у решетки.
Подняв голову, я увидел капитана Дрисколла. Я поднялся на ноги и, подойдя к решетке, поглядел ему в лицо, но на нем ничего невозможно было прочесть. Он просто изучал меня.
— Ну? — спросил я. — Теперь вам известно?
— Что известно, Тобин?
— Я так и думал, что это не сразу выяснится, — ответил я и, вернувшись, лег на койку.
— В чем это вы так уверены, Тобин? — спросил он. — И что это за штучки — почему вы ни с кем, кроме меня, не хотите разговаривать?
— Я пока что и с вами разговаривать не могу, — ответил я.
— Почему? Чего вы ждете?
На это я отвечать не собирался, поэтому закрыл глаза и продолжал мысленно созерцать свою стену. Он окликнул меня:
— Я здесь, Тобин. Вы хотели поговорить со мной. Ну так говорите. Что вы мне можете сказать?
— Ничего, — ответил я.
— Это ваш единственный шанс, — предупредил он. — Мне вообще не следовало сюда приходить, и больше я не вернусь. Я сел на кровати и, глядя ему в лицо, заговорил:
— Вы вернетесь, капитан. Я молчу не потому, что я такой нелюдим, и не потому, что какой-то фокус задумал. Я с вами не могу сейчас говорить по той причине, что вы мне сейчас не поверите и потом мне все равно все придется повторять. И существует также причина на то, что, когда придет время заговорить, я смогу говорить только с вами, и причину эту вы к тому времени и сами узнаете. Поэтому сегодня нам нет никакого смысла засиживаться допоздна. Увидимся завтра или, самое позднее, послезавтра. А пока — спокойной ночи.
Я снова лег на спину и закрыл глаза.
Но я чувствовал, как он стоит не двигаясь и глядит на меня. Через некоторое время он произнес:
— Я бы хотел, чтобы вы осознали свое положение. Вы виновны, могу в этом поклясться, вы убили Донлона, а это значит, что и все остальные убийства на вашей совести, а за это вас ждет электрический стул. Поэтому желаю вам осознать свое положение.
Я не отвечал.
Через некоторое время он добавил:
— Если вы таким образом начинаете разыгрывать невменяемого, то, клянусь Богом, у вас ничего не выйдет. На это я тоже не отвечал.
Прошло много времени, и, когда я снова открыл глаза и поднял голову, его уже не было. Я снова сомкнул веки и представил свою стену. Я видел ее — законченную, высокую, широкую, с идеально прямыми углами, отгораживающую от меня весь мир, кроме неба. Бледно-голубого неба с пушистыми облачками. Бледно-голубое небо, темно-красный кирпич, зеленая трава и я в центре двора. И больше — ничего, ничего.
Глава 26
Он вернулся на следующее утро в десять пятнадцать. В семь часов я позавтракал холодными блинами и обжигающе-горячим кофе, и с тех пор сидел в камере, ничего не прося и ничего не получая. В дневное время дверь камеры оставалась открытой и заключенные могли прогуляться по коридору и немного поразмяться, но я предпочитал оставаться на месте. Пара моих соседей, проходя мимо, остановились, чтобы поболтать и познакомиться, но я не был расположен к ведению дружеской беседы, а они, не дождавшись ответной реакции, через некоторое время ушли.
Когда пришел капитан Дрисколл, я витал в своих мечтах. Войдя в камеру, он обратился ко мне, но я не услышал, и ему пришлось повторить свои слова. Тогда я поднял глаза, увидел его и сказал:
— А-а. Вы получили рапорт.
Это было написано у него на лице.
— Откуда вы узнали? — удивился он. — Вы могли знать, что не убивали, но откуда вам известно остальное? Я в ответ произнес:
— Вчера днем в здании на Восточной Одиннадцатой улице в лестничный пролет сбросили тяжелый предмет. Им раздавило мальчика лет десяти. Я был свидетелем. На углу Одиннадцатой улицы рядом с А-авеню. Прежде чем мы начнем беседу, я хотел бы, чтоб вы это проверили, может, взглянули бы в рапорт сержанта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21