— Что же мне тогда делать?
— Пересидеть бурю здесь, — ответила она. — Я без труда раздобуду где-нибудь раскладушку.
— Как это пересидеть? Когда же я буду в безопасности?
— Как только поймают убийцу дяди Мэтта. Готова спорить, что все дело в нем.
— А если его никогда не поймают?
— Поймают. Он действует и снует по округе. Если парень не может угомониться, он непременно попадется.
— Надеюсь, вы правы, — сказал я.
— Разумеется, права.
Но она меня не убедила. Я никак не мог на что-то решиться. С одной стороны, я чувствовал, что должен позвонить Райли (или Стиву и Ральфу) и рассказать, что случилось и где я теперь. Ведь если полиция не будет ничего знать, то не сумеет мне помочь. С другой стороны, неизвестно, как убийца пронюхал о моем местонахождении. И, вполне возможно, Герти была права, когда сказала, что теперь, когда я стал обладателем сотен тысяч долларов, мне больше нельзя доверять ни одной живой душе.
Я еще ничего толком не соображал, разум мой по-прежнему пребывал в смятении. Поэтому я сменил тему и попросил Герти рассказать мне про дядюшку Мэтта. Она согласилась более чем охотно. В ее весьма красочном изложении он предстал передо мной веселым жизнерадостным плутом, лукавой и хитрой, но отнюдь не подлой бестией, бодреньким, сметливым и изворотливым мошенником с колодой карт в одной руке и стопой акций урановых рудников — в другой, любителем выпить, но не пропойцей, бесшабашным транжирой и кутилой, наделенным чувством ответственности и здравым смыслом примерно в той же степени, в какой эти ценные свойства присущи полевому цветку.
— Он нажился в Бразилии, — объясняла мне Герти. — На пару с профессором Килроем. Мэтт не любил говорить о том, каким образом они сколотили состояние, но я была знакома с ним еще до его отъезда на юг и знаю, что у Мэтта никогда прежде не было столько капусты. Думаю, он обобрал парочку подпольных миллионеров, магнатов с Уолл-стрит, которые проворовались и смылись в Бразилию, когда их припекло. А вернулся Мэтт уже больным, зная, что со дня на день может помереть. Он, можно сказать, ушел на покой. Правда, иногда подрабатывал советником в ГПП, но скорее забавы ради.
— Что он делал? Где?
— Давал советы, — ответила Герти.
— Нет-нет, второе слово. ГПП.
— Ах, это? ГПП значит Граждане против преступности. Ты о них слышал.
— Слышал?
— Одна из этих шаек реформаторов, — презрительно процедила Герти. Про них то и дело пишут в газетах.
— Я поначалу не врубился, — объяснил я. — Как вы сказали?
— Г-П-П.
— Ага, теперь понятно.
— Схватываешь на лету, — не слишком убедительно похвалила меня Герти.
— А что дядя Мэтт делал для этих... ГПП? — спросил я.
— Рассказывал, как действуют мошенники, как продавцы дурят покупателей в магазинах. Ну, все такое.
— Ага. Стало быть, он не сидел на зарплате?
— Нет. Мэтт ушел на покой. Иногда поигрывал в картишки со мной или с лифтером, но только чтобы не терять ловкости рук. Однако последние года два они так тряслись, что Мэтт не мог сдавать даже вторые карты.
— Сдавать вторые карты?
— Вторая карта вместо верхней, — объяснила Герти. — Когда Мэтт был здоров и в расцвете сил, он мог всю ночь напролет сдавать тебе пятую карту сверху, и ты даже не услышал бы шелеста.
— Пятую карту сверху?
— Да ты и сам, небось, знаешь, — сказала она, и тут в дверь позвонили. Мы с Герти переглянулись, и она добавила:
— Не суетись и не шуми.
— Не буду, — пообещал я.
На одной стене, довольно высоко, висели белые электронные кухоные часы, какие можно получить в качестве приза за раздачу талонов на питание. У них была красная секундная стрелка, и я следил за ней, пока она не сделала пятнадцать оборотов, потом на время отвлекся и, наконец, пронаблюдал, как стрелка описала еще пять кругов.
Когда, по моим расчетам, прошло полчаса, а из комнаты так и не донеслось ни единого звука, я отправился на разведку и с опаской обошел всю квартиру, то и дело останавливаясь, прислушиваясь и выглядывая из-за углов.
В квартире никого не было. Дверь на лестничную клетку стояла распахнутой настежь. Подойдя к ней, я выглянул наружу. В парадном тоже было пусто, если не считать валявшегося на полу башмачка из белой пластмассовой плетенки и с красным пластмассовым каблуком.
Второй башмачок, по-видимому, все еще был на ноге Герти.
Глава 14
Итак, что теперь?
Я стоял посреди тесной, загроможденной и захламленной гостиной, держал в правой руке башмачок Герти и вновь и вновь повторял этот вопрос, на сей раз уже вслух:
— Итак, что теперь?
Ответа не было.
Когда похищают человека (а башмачок явно свидетельствовал о том, что Герти похищена неизвестным лицом или, скорее, лицами, и ни о чем другом), в голову первым делом приходит мысль позвонить в полицию, поэтому, вернувшись в квартиру, я направился прямиком к телефону, но тотчас спохватился, вспомнив слова Герти, сказанные мне за несколько минут до ее исчезновения: только четыре человека знали, что я был в квартире Карен, и трое из них легавые.
Так можно ли звонить в полицию? Можно ли допустить, чтобы люди вроде Стива и Ральфа знали, где я нахожусь? Я с самого начала инстинктивно не доверял тем двоим, а теперь выясняется, что мое наитие, вероятно, в кои-то веки не обмануло меня.
Как же тогда быть с Райли? Мы дружим уже много лет, и он ни за что не предал бы меня. Но разве последние несколько дней Райли не вел себя странно?
Разве не был он раздражителен, угрюм и погружен в себя, что в обычных условиях вовсе ему не свойственно? К тому же, выяснилось, что Райли ведет двойную жизнь и мечется между Карен и своей доселе невиданной женой. И разве я не подозревал, что Райли — ничуть не меньший мошенник, чем те уголовники, которых он так хорошо понимает? Мог ли я полностью доверять такому человеку?
Ну, а сама Карен? Разве во время нашей первой встречи в парке на Мэдисон-сквер она не наврала мне? Разве не ввела меня в заблуждение? Что я, в конце концов, знаю о ней? Лишь то, что она умеет убедительно лгать и крутит любовь с женатым человеком.
Нет-нет, если мне дорога моя шкура, я не должен верить никому из этих людей.
Но к кому же мне тогда обратиться? Я подумал о своем так называемом поверенном, о доблестном стряпчем Добрьяке. Вот уж кому я не дал бы даже жетон на проезд в подземке. В Сахаре — и то не дал бы. Или Уилкинс, мой сосед. Может, придя ко мне с чемоданом, набитым романом, он на самом деле вел разведку обстановки по наущению мафии? Ведь это не более невероятно, чем утверждения Уилкинса о том, что он якобы написал книгу о воздушных легионах римлян, бомбящих камнями галльских дикарей. Или мистер Грант. Не слишком ли он славный? В жизни таких не бывает. Незаметный, кроткий, безобидный. Разве не таким должен быть самый изощренный заговорщик? Может, Гранта или Уилкинса (а то и обоих, почему нет?) нарочно подселили в мой дом много лет назад, дав им задание следить за мной и дожидаться удобного случая?
Скажете, притянуто за уши? Неправдоподобно? Оно, конечно, так, но разве более правдоподобной была весть о трех сотнях тысяч долларов? А стрельба? А преследования? Разве все это менее невероятно? А похищение Герти прямо у меня из-под носа? А убийство дядюшки Мэтта? Где тут хоть что-нибудь вероятное?
Если уж на то пошло, само существование моего дядюшки Мэтта было совершенно невероятным.
И кто знает, сколь далеко способны зайти некоторые люди ради трехсот тысяч долларов?
Что ж, хорошо, дядя Мэтт был прав: человек с тремя сотнями тысяч не может позволить себе иметь друзей. Отныне и впредь, что бы ни случилось, мне придется рассчитывать только на себя.
Такая мысль не воодушевляла. Я знал наперечет все свои умения и все свои неумения и прекрасно понимал, какой из этих двух перечней длиннее, а какой короче.
Но что мне делать? Если я даже не могу сообщить о похищении Герти в полицию, кто и как сумеет разыскать ее?
Вот и получается, что теперь это тоже моя задача. Осознав, какая ответственность легла на мои плечи, я совсем пал духом. Ну как, скажите на милость, я смогу отыскать Герти, спасти ее и привлечь похитителей к суду? С чего мне начинать? Я умел только рыскать по библиотекам и очень сомневался, что отыщу Герти в одной из них.
Как и подобает истинному исследователю, я попытался сделать обзор имевшихся фактов и сразу же увидел, что их кот наплакал, зато все вокруг окутано туманом подозрений, недоразумений и конфузов. По сути дела, фактов было всего три: 1. Герти похищена. 2. В меня стреляли. 3. Дядюшка Мэтт убит.
Может быть, факт No 3 и есть отправная точка? Ведь все началось с убийства дядюшки Мэтта. Стало быть, и танцевать следует именно отсюда. Как ни крути, но этот факт — единственный непоколебимый утес в бурном море недомолвок и двусмысленностей, его можно исследовать со всех сторон, и, главное, в истинности этого факта я мог быть уверен: дядюшку Мэтта действительно убили.
А убили ли?
Ну, хватит! В конце концов, хоть что-то должно быть правдой. Если вообще ничему не верить, как же тогда думать, как действовать, куда податься? Ведь с чего-то начинать надо.
Вот до чего я успел додуматься, когда вдруг истошно заверещал дверной звонок, и я, вскочив с дивана, застыл, будто истукан. Неужели это они?
Неужели Герти (возможно, под пыткой) сообщила им о моем местонахождении, и они вернулись, чтобы схватить меня?
Первой моей мыслью было спрятаться в стенном шкафу или забиться под диван, зажмуриться и переждать набег. Я даже поднялся на цыпочки и сделал несколько торопливых шагов вглубь квартиры, когда вдруг спохватился, вспомнив, что мне хочется увидеть похитителей, что не далее как минуту назад я ломал голову, стараясь придумать какой-нибудь способ отыскать их. И если они сами явились ко мне, тем лучше.
Во всяком случае, в этом я старался убедить себя, в суетливом страхе озираясь по сторонам в поисках какого-нибудь оружия. В конце концов, моей целью было захватить их, а не угодить к ним в лапы.
В углу, на телевизоре, стояла лампа, казавшаяся сказочно красивой благодаря своей монументальной уродливости. Как Чикаго. На ее фарфоровом основании красовалась бесконечная вереница белых, розовых и золотистых купидонов, водивших хоровод. Не мне судить, но, кажется, все это выглядело весьма похабно. Как бы там ни было, я подбежал к чудовищной лампе, снял абажур с бахромой, вытащил вилку из розетки и, взвесив лампу в руке, с удовольствием убедился в ее тяжести. Спрятав это орудие любви за спину, я открыл дверь, готовый колошматить купидонами по любой физиономии, которая покажется в поле зрения.
Седовласый круглолицый священник в черном одеянии ласково улыбнулся мне, оглядел с головы до ног и произнес тихим елейным голосом:
— Доброго вам дня, досточтимый сэр. А мисс Гертруда Дивайн дома?
Достаточно ли надежно я спрятал лампу? Суетливо и поспешно прижав ее к крестцу, я ответил:
— Э... нет. Ей... э... надо было ненадолго уйти. Не могу сказать, когда она вернется.
— Ага. Ну что ж, — со вздохом сказал священник, вытаскивая бурый бумажный пакет из-под левой мышки и запихивая его под правую. — Зайду попозже. Извините за беспокойство.
Любая мелочь, любая кроха сведений могла иметь значение, поэтому я спросил:
— Не соблаговолите ли объяснить, в чем дело?
— Библия мистера Грирсона, — ответил священник. — Может, я зайду завтра пополудни?
— Не знаю, будет ли мисс Дивайн дома, — сказал я. — Что вы имеете в виду, говоря о библии мистера Грирсона?
— Он заказывал библию с посвящением.
Итак, мой дядя Мэтт, знаменитый кутила, гуляка и мошенник, на склоне лет обратился к богу. Сознавая, что это низко, я, тем не менее, испытал легкое злорадство при мысли о том, что донельзя уверенный в себе обманщик утратил изрядную долю этой уверенности, как только почувствовал приближение конца.
Думаю, мне удалось скрыть это недостойное человека чувство. Я сказал:
— Может быть, я сумею вам помочь. Я — племянник мистера Грирсона.
— О, правда? — его довольная улыбка приобрела печальный оттенок. Весьма рад познакомиться с вами, сэр, хотя, конечно, предпочел бы сделать это при менее прискорбных обстоятельствах. Я — преподобный Уиллис Маркуэнд.
— Здравствуйте. Я — Фредерик Фитч. Э... не зайдете ли в дом?
— Если вы уверены, что я не нарушу...
— Ни в малейшей степени, сэр.
Когда я закрывал дверь, преподобный Маркуэнд заметил лампу. Я издал глупый смешок и объяснил:
— Вот, как раз чинил, когда вы пришли.
Водрузив купидонов обратно на телевизор, я предложил преподобному присесть.
— Ваш дядя был замечательным человеком, — начал он. — Такая утрата!
— Вы были близко знакомы?
— Боюсь, что только по телефону. Мы немного поболтали, когда он позвонил в институт, чтобы заказать библию, — преподобный похлопал по лежавшему на диване бурому конверту.
— Это она и есть?
— Не желаете ли взглянуть? Это наше лучшее издание, просто красота. Мы все очень им гордимся.
Сняв обертки, он показал мне книгу. Она и впрямь производила внушительное впечатление, почти такое же, как лампа с купидонами, и была выдержана в той же цветовой гамме. Переплет из белого дерматина, затейливое золотое распятие, золотая же вязь на корешке. Обрез тоже был золотой, а закладками служили красные ленточки. Книга изобиловала старательно выведенными буквицами и была щедро снабжена иллюстрациями на толстой бумаге, а большинство диалогов было набрано красным шрифтом. На фронтисписе красовалось посвящение, начертанное золотым курсивом: "Дражайшей Герти Дивайн со всею моею любовью навсегда. Но куда ты пойдешь, туда и я пойду.
Руфь 1: 16. Мэтью Грирсон".
М-да, странно. Я еще мог представить себе, что дядюшка Мэтт на склоне лет пристрастился к богословию, тем более, зная, что болен неизлечимой формой рака. Но едва ли ему, да и кому-нибудь другому, пришло бы в голову дарить Герти Дивайн (несмотря на ее ангельскую душу) библию в переплете из белого кожзаменителя с золотым тиснением. В это как-то не верилось. Стало быть, книга содержит в себе еще что-то, незаметное с первого взгляда.
Я понял. Это была какая-то весточка. Ключ, который сумеет распознать Герти.
Ключ к чему?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27