Взволнованный чичисбей прижал руку Психеи к своей груди.
– Превосходный вы человек! – воскликнула Туанон, смотря на Табуро глазами, полными слез, потом добавила удрученным голосом, в котором слышалась грусть, оттого что она не в состоянии отплатить ему любовью за преданность. – Ах, верьте мне, Клод, я очень несчастна!
Табуро ее понял. Его толстое доброе лицо приняло печальное и сердитое выражение.
– А кто, сударыня, вам сказал, – воскликнул он, – что я действую из-за каких-то видов? В продолжение года разве я вам хоть слово шепнул про мою любовь? Разве я сам не понимаю, как она смешна?
В это мгновение хозяин отворил дверь. В руках он мял свою шапку. После почтительного поклона он доложил, что паж его превосходительства де Вилляра желает говорить с госпожой Туанон по поручению маршала. Вслед за тем вошел Гастон с развязностью придворного пажа. Не удостоив Клода даже взглядом, он приблизился к Туанон, которую часто видел в танцах, и довольно нагло воскликнул:
– Именем Бога, моя красавица! Что обозначает это ужасное переодевание? Однако под этой грубой одеждой я все-таки нахожу самую обольстительную танцовщицу Парижа. Ведь она, Бог свидетель, еще похорошела и способна опять вскружить всем головы.
Паж схватил Психею за руку и окинул ее таким наглым взглядом, что краска бросилась ей в лицо. Бедная девушка полагала, что она почти восстановила свое доброе имя в собственных глазах сознанием того, что выстрадала за Танкреда. Язык и обращение пажа напомнили ей всю унизительность ее положения. Но она тихонько отняла свою руку, скрыв обиду с тем природным умением, которое развивается только в столкновениях с обществом. Потом, с развязностью и тонкой усмешкой, точно она находилась в своей очаровательной гостиной на улице Сент-Онорэ, окруженная избранными царедворцами, Психея ответила пажу, указывая на Табуро:
– Г. Меркёр, конечно, обращается к этому господину со своими лестными восклицаниями о моей красоте? Ему не найти более пристрастного свидетеля: Табуро – мой лучший и мой самый дорогой друг.
Немного раздосадованный полученным уроков в присутствии Табуро, паж отвесил последнему холодный и полный высокомерия поклон. Клод ответил с уверенностью миллионера, знающего себе цену в век, когда золото составляло все:
– Припадаю к вашим стопам, мой милейший. Я имею вид нищего, и поэтому вы и обращаетесь со мной, как с убогим. Вы, пожалуй, правы, но не совсем. Эх-ма! Вот я какой! А в моих сундуках найдется достаточно денег, чтобы откупить все драгоценные ткани улицы Сен-Дэни Главные магазины с красным товаром находились тогда на улице Saint-Denis.

, а в придачу и саму улицу, если только мне захочется. Навестите-ка меня в Париже. Хоть я и простой буржуа, а вы поужинаете у меня в обществе самых знатных царедворцев и людей высшего света: у меня ведь превосходный повар, я играю во все игры и никогда не требую обратно денег, взятых у меня в долг.
Меркёр, крайне возмущенный нахальством Табуро, гордо ответил:
– Я ужинаю, сударь, только в обществе мне знакомых людей.
– Это точь-в-точь, как те, которые говорят, что натощак ничего не едят, – заметил Клод, не обратив никакого внимания на наглость пажа.
Гастон, смотря на Клода, как на соперника, с которым и считаться нечего, сказал Туанон:
– Сударыня, его превосходительство вас ждет. Карета у подъезда.
Туанон завернулась в свой грубый плащ. Табуро взял шляпу, но паж заявил ему:
– Его превосходительство ждет только барышню.
– Возможно, милейший, но я имею кое-что сказать де Вилляру. Он меня давно знает, как и мои золотые, которые, черт возьми, не раз во время игры спускал в свои карманы. Поэтому я рассчитываю на его кошелек, чтобы освободиться от этой ужасной звериной шкуры, которая меня уродует и благодаря которой я удостоился вашего пренебрежения, милейший мой господинчик, – прибавил Клод с напускным до смешного смирением.
Заметив нерешительность Гастона, Психея твердо проговорила:
– Г. Табуро тоже может дать маршалу драгоценные сведения, и я прошу вас, сударь, разрешить ему провожать меня.
– Хорошо, – согласился паж.
Туанон покинула комнату в сопровождении Табуро, который, будучи старше Гастона, бесцеремонно пошел первым к карете, которая всех троих повезла к Вилляру.

ПОВЕСТВОВАНИЕ

Вилляр весьма благосклонно встретил Туанон: актрисы того времени, имевшие достаточно умения, чтобы окружать себя людьми хорошего общества, пользовались с их стороны большим уважением. Но тогда уже исчезало предание, требовавшее вообще почтения к женщине: поэтому приветливая учтивость маршала, столь противоположная развязность пажа, вернула Психее всю ее смелость и находчивость. Вначале Вилляр не узнал Табуро. Тот, заливаясь своим раскатистым смехом, сказал ему:
– Черт возьми, сударь! Видно, мое переодеванье бесподобно: ваш недостойный слуга, у которого вы бывали на улице Сент-Авуа, стал совершенно неузнаваем.
– Как, это вы? Вы, мой дорогой г. Табуро? – воскликнул маршал, радушно протягивая Клоду руку. – Тысячу раз прошу извинить мою неловкость. Но кто, скажите, станет искать под этим рубищем Лукулла с улицы Сент-Авуа?
– Так, так, сударь! Вы говорите сущую правду: хлебосолов узнают только за их столом, но не в другом месте, – ответил Табуро, пожимая руку Вилляра.
В ту, столь аристократическую пору, большая игра, охота и хорошая кухня уравнивали сословия. Если откупщики, как называли тогда финансистов и выскочек, не проникали в круг больших бар, если они мало вращались при дворе, и то как будто поневоле, то это потому, что, при их грубой надменности, они предпочитали унижать вельмож до себя, уничтожать их своим великолепием, пышностью, предоставлять в их распоряжение свою мошну – словом, ничего не щадить для них, делая все это с презрительной беззаботностью и ничего не принимая от них взамен. Царедворцы насмехались над финансистами, пользовались их ужинами, прикарманивали их деньги и обращались с ними, как с золотым тельцом. Финансисты пожимали плечами, смотрели на царедворцев, как на нахлебников, говорили им «ты» и то и дело наносили им пощечины своей развязностью, прекрасно сознавая, что тот, кто дает, выше того, кто получает.
Великий король с приторной вежливостью водил по версальским садам Самуила Бернара, спрашивая его советов, снисходительно выслушивая их, окружая его вниманием, осыпая его лестью: все это с целью добиться значительного займа. И Самуил Бернар, холодный и гордый, простер раз свое презрение до того, что решился сам положить конец унижению короля следующими словами:
– Ваше величество ставите меня в неловкое положение: вы забываете, что говорите с одним из своих подданных.
Без этого отступления читателя, пожалуй, удивила бы непринужденность обращения чичисбея с таким высокопоставленным лицом, как Вилляр. Не то чтобы маршал когда-либо пользовался сокровищами Клода; но он любил вести большую игру и всегда находил в Табуро равного товарища, который всегда был готов играть и с очаровательной легкостью давал отыграться.
– Ну-с, моя милая Психея, откуда вы появляетесь в таком виде? – сказал Вилляр. – Ваши приключения – целый роман. За то непродолжительное время, что я провел в Версале, только об этом и говорили. И все ваши старые друзья, клянусь вам, принимают особенное участие в вашей судьбе. Расскажите же эту историю, а потом мне объясните, чем можете быть полезной королю.
Передав, каким образом она, следуя за Изабеллой, очутилась во власти камизаров в ущелье Ран-Жастри, Психея продолжала:
– Нас водили глухими, окольными дорогами, среди недоступных гор, вплоть до входа в пещеру, вырытую в скале. Мы должны были там оставаться в плену заложниками. Г-на Табуро принимали за моего брата. Люди, сторожившие нас, были скорее грубы, чем злы. Таким-то образом мы провели несколько недель. И все время я испытывала жестокое беспокойство насчет судьбы Флорака, о котором все еще не было никаких известий.
– А я, – прибавил Клод, – проводил время в поисках за грибами во мху и за пчелиными сотами в дуплах – точь-в-точь настоящий леший. И все это для дорогой Психеи, сударь: у меня прямо сердце сжималось, видя как ее кормят одними солениями. Бедное дитя никак не могло к этому привыкнуть: и я кончил тем, что приготовил ей пирожки с начинкой из каштанов на меду и жарил их «по-дикарски», на простой железной пластинке, накаленной на огне. Клянусь вам, это были весьма нежные пирожки. Я заставлю моего повара усовершенствовать это изобретение и окрещу его именем «пирожки а la camisarde».
– Вот вы и не сомневаетесь, что скоро хорошо заживете, – проговорил, смеясь, Вилляр. Потом, обратившись к Психее, он спросил:
– Много их сторожило вас?
– Человек двенадцать или пятнадцать. Вскоре мы начали замечать, как почти ежедневно прибывали мулы, навьюченные военными принадлежностями и съестными припасами, в сопровождении новых бунтовщиков, которые занимались тем, что рыли и устраивали в скале подземелье, в котором помещали все привезенное.
– Вот там-то, сударь, – проговорил со вздохом Клод, – я начал учиться ремеслу каменщика. Они, черт их подери, заставили меня принять участие в работах этого проклятого подземелья. Они дали мне понять, что, если я не исполню заданного урока, то каждое утро получу известное количество палок, ну, а с этим возбуждающим средством уж не знаю, чего бы я не сделал.
– А вот немцы, благодаря палкам, ведут своих солдат к победе, – заметил Вилляр, улыбаясь наивности Клода. – Но есть ли у вас какие-нибудь сведения про этого бедного Флорака? – спросил маршал.
– Сначала не было никаких известий, – отвечала Туанон. – Но в один прекрасный день, вместе с новым подкреплением и с военными запасами, явился новый вождь. Найдя его менее суровым, чем прочие мятежники, я решилась спросить его, были ли какие столкновения между камизарами и королевскими войсками?
– Их было несколько, – ответил он. – Между прочим, у Зеленогорского Моста севенский первосвященник был казнен нашими. Затем у Ансизского ущелья изрубили сен-серненских драгун.
– А их капитан, – вырвалось у меня, – умер или ранен?
– Маркиз де Флорак не умер и не ранен. Он должен жить: это – мученик Жана Кавалье.
– Что это значит? – воскликнул с удивлением Вилляр.
– Увы, сударь, я не знаю, – плача ответила Туанон. – Мне ничего больше не удалось узнать ни от этого человека, ни от его товарищей. Только один сказал мне однажды, когда я осведомилась о Флораке: «Маркиз-папист не умер; иначе брат Кавалье носил бы траур по нему». – «С какой стати?» – спросила я его. – «А потому, что жизнь этого паписта – жизнь, предназначенная для мести брата Кавалье; и брат Кавалье только и живет для этого». – «Но в таком случае участь капитана ведь ужасна!» – воскликнула я.
– Тогда, сударь, этот человек проронил таинственные ужасные слова, которые до сих пор звучат в моих ушах: «Каждый день жизнь маркиза-паписта дает мести брата Кавалье свою слезу и свою каплю крови; и он будет жить еще долго».
Тут Туанон упала пред Вилляром на колени и воскликнула раздирающим голосом, заливаясь слезами:
– Ах, ваше превосходительство, сжальтесь над ним! Вы все можете. Избавьте его от ужасных пыток, которым, без сомнения, его подвергают эти чудовища! Верните его матери, которую он так любит, королю, которому он так доблестно служил.
– Бедняжка! – проговорил глубоко тронутый Вилляр, поднимая Туанон. – Успокойтесь. Хотя я не могу проникнуть в эту страшную тайну, но по мне, именно обдуманная жестокость его врагов служит печальным, но верным доказательством, что не скоро еще лишат его жизни. Я знаю, какое участие в судьбе Танкреда принимают Ментенон и король. Его безутешная мать умоляла меня не отступать ни перед чем в поисках ее сына. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы его найти.
Пока Психея обливалась слезами, Вилляр спросил Табуро:
– Вы, значит, все время оставались на одном и том же месте?
– Все время, сударь. По мере того, как мятеж разрастался, росло и значение их складов. Я уверен, что у них припасов более, чем на год. Там громадный запас пороха, свинца и оружия: это настоящий оружейный двор.
– Лишив их всего этого, им можно нанести решительный удар, – проговорил задумчиво Вилляр. – А узнали ли бы вы дорогу, по которой пришли?
– А на кой черт ее узнавать? – воскликнул чичисбей. – Достаточно было раз познакомиться с нею. Надеюсь, сударь, мы не считаете меня таким дураком, чтобы я снова залез в это осиное гнездо?
– Облегчая нам возможность завладеть этими боевыми запасами, вы бы оказали громадную услугу королю, – промолвил важно Вилляр. – И его величество не упустил бы случая вознаградить вас.
– Меня вознаградить! Я покорный слуга его величества и ваш, но поставить на карту голову и мои сто тысяч годового дохода! Скажите пожалуйста, что король может мне дать взамен! Сделать меня маркизом? Изволите видеть: маркиз де Табуро! Я и без этого достаточно смешон. Еще раз всунуть голову в пасть льва? Черт возьми, ни за что! Попроси меня об этом сама Психея, я ей отвечу: «Моя красавица, целую ваши ручки; тут мы вне опасности; не следует искушать Бога».
– Но, – заметил маршал, – я не могу себе объяснить причины неукротимой ненависти Кавалье к маркизу. Говорят, этот камизар человечнее других главарей. В нем даже отмечают кое-какие великодушные черты.
Табуро рассказал историю Флорака с Изабеллой.
– А, понимаю, все теперь понимаю! – воскликнул Вилляр и прибавил: – Действительно ли Кавалье пользуется среди своих славой пустого тщеславного малого?
– Он тщеславен, как павлин, – отвечал Клод. – Фанатики, у которых мы находились в плену, не принадлежат к его шайке. Они, не стесняясь, выражали свое мнение насчет спеси этого мужика. Они в нем признавали лучшего из своих генералов, или, вернее, его одного только и признавали таким, но жаловались, что он любит султаны и вышивки не хуже «сына Белиала», как они выражаются на своем отвратительном наречии.
Подумав довольно долго и не скрыв своего удовлетворения, Вилляр потер себе руки и сказал Клоду:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62