Домой к себе. Мы с ним случайно разговорились, зацепились языками, что называется.
– Так, значит, вы с ним познакомились?
– Нет-нет! «Познакомились» — это слишком. Он к нам вперся, буквально вломился в купе. А затем уж и в души влез. Пьяноватый слегка, причем, как мне показалось, на старые дрожжи. Принял, видно, после смены — со своими-то, в Буе. Не хватило, как водится. Ну и привязался к нам.
– Вы ехали в плацкартном?
– Нет, в СВ мы ехали.
– А как в СВ привяжешься? У вас что — дверь открыта, что ли, была?
– Нет, дверь была закрыта. И даже заперта, по-моему.
– А как же так тогда?
– Сейчас, минуточку… — Белов напрягся, вспоминая. — Как он возник, вошел? Ага! — он вспомнил наконец. — Ну да, конечно! Мы сели, постелились сразу, как поехали, решили спать залечь; день был тяжелый, автобус, очереди в Буе в кассы — шестнадцать часов круговерти… На ногах. Только постелились, я уже на обоих рукавах штормовки пуговицы расстегнул, как сейчас помню — начал раздеваться. И тут нам в дверь: тук-тук…

* * *
– Кто там? — спросил Борька Тренихин, уже скинувший кроссовки и вот-вот собравшийся лечь.
– Это я, Сенька-поп, — не без юмора ответил бас из-за двери.
– Зачем пришел? — подыгрывая, в тон, спросил неугомонный Борька, и Белову тут же показалось, что Борька в Буе успел перехватить пивка, пока он, Белов, брал билеты до Москвы.
– За красками! — продолжил старинную детскую присказку басовитый голос из-за двери.
– Свои! — решил Борис и, закинув этюдник на багажную полку, отпер дверь.
Однако вместо своего брата живописца в дверном проеме вдруг возник кряжистый мужик лет пятидесяти: косая сажень в плечах, в замасленной спецовке, оранжевая безрукавка путейцев, небрит пару недель, а может быть, и бородат — сказать трудно…
Но главное, что поразило Белова — это его глаза: голубые, бесконечно добрые лучистые глаза на загорелом, смятом морщинами красном испитом лице. Глаза были добрые, но — как это часто бывает — одновременно еще и страдающие…
– Налейте полстакана, мужики. Бога ради. Умираю.
Мужик протянул в купе руку с пустой кружкой. Рука была таких размеров, что эмалированная кружка — армейский стандарт, триста пятьдесят грамм — казалась в его руке кукольной, детской…
– У вас же есть, я знаю…
Эта фраза, отдающая вымогательством, несколько разозлила Белова.
– В этом вагоне, — Белов повторил, подчеркнув еще раз, — в этом вагоне есть выпить в каждом купе, так что ты нам тут не строй экстрасенса.
– Нет, не в каждом купе есть, — ты что? — удивился мужик. — Только в трех. Но они мне никто не нальют. Только вы мне нальете. Я знаю.
– Плохо ты знаешь, — ответил Белов. — Вот у меня, например, выпить нет ну ни капли. Вот так!
– Это так, — согласился мужик. — У тебя, точно, — нет. А у него вот, — он указал на Бориса и, выдохнув, буркнул решительно, как присудил: — У него точно есть!
– И у него ничего нет! — почти злорадно сообщил Белов, но, заметив боковым зрением странную ухмылку, скользнувшую по лицу Бориса, осекся.
– У меня есть, — кивнул Борис. — Я утром в Княжепогосте успел взять, пока ты телеграмму своей Ленке давал.
– Ну, ты друг, называется! — возмутился Белов. — И сидит ведь молчит.
– Да я на Москву, чтоб с приездом, для бодрости чтоб, — извинился Борис, не чувствуя себя, впрочем, особенно виноватым.
– Налей полстакана! — напомнил о себе мужик. — Прошу тебя. Христом-богом прошу…
– Налью, конечно, не вопрос, — успокоил Борис мужика. — Скажи вот только, как ты понял-то, что есть у меня?
– Имею дар. И по глазам я тоже вижу.
– А по глазам не видишь — что есть, ну, что конкретно есть у меня выпить?
– У тебя — коньяк.
– Пятерка! Ну, хорошо — а где? Тут? Тут? Или тут?
– Вон, в рюкзаке. Ты как залезешь — справа. В газете он. В «Вечерней Вологде»… За восемнадцатое августа.
Борька бросился к рюкзаку, извлек бутылку, завернутую в газету. Развернул.
– Да! Точно! Восемнадцатое августа. А это даже сам я не знал! Вот это да! За это и стакан не грех тебе налить! — откупорив, Борька щедрой рукой налил мужику до краев армейскую кружку. — Мочи, давай!
Мужик, выпив залпом, вздохнул. На лбу его выступил крупный пот, взгляд приобрел осмысленное выражение: отпустило и полегчало. Глаза его при этом просто засветились в полумраке купе — стали еще добрей, голубей… Страдание вдруг исчезло в них начисто, уступая место задорному плутоватому блеску, обещавшему бесшабашное веселье, раздолье безудержное.
«Вот навязался-то на нашу шею, — мелькнуло в голове у Белова. — Бориса одного мне будто не хватает за глаза».
– Как же ты это делаешь? — пристал к мужику Борька. — Учился, развивал в себе? Или от природы?
– Имею дар, — скромно ответил мужик.
– А дар чего — ну, в смысле только угадывать? Или, может, еще чего-то?
– Еще чего-то. Тоже. Много. Сам я не знаю. Бездна во мне. До утра не перескажешь.
– Ну, покажи нам что-нибудь еще, — попросил Борис, наливая в кружку грамм сто. — На. Будь так любезен.
– Есть носовой платок? — спросил мужик.
– Отродясь не водилось, — ответил Борька. — А шарфик вот такой — пойдет?
– Пойдет, — кивнул мужик, взяв кружку с коньяком на изготовку. — Ты шарфик в середине завяжи узлом… Покрепче. Так! Крепко затянул? Теперь возьми его узлом в кулак, как будто узел хочешь спрятать. И держи покрепче узел.
Борька крепко сжал узел. Снизу и сверху сжатого кулака свисали свободные концы шарфика. Мужик протянул свою ручищу, свободную от кружки, взял двумя пальцами свободный конец шарфика, слегка потянул и безо всякого труда протянул сквозь сжатый Борькин кулак весь шарфик. Узла на шарфике как не бывало.
– Почувствовал чего? — поинтересовался мужик.
– Нет. Просто как живой он вылез, — честно признался Борька.
– Ага, — удовлетворенно кивнув, мужик принял свои честно заработанные сто грамм.
– А вот давай теперь я тебе фокус покажу! — неожиданно загорелся Белов. — Борьк, достань карты.
– Точно! — оживился Борис. — Этим ты сейчас его удивишь.
Достав колоду, Борька протянул ее мужику:
– Глянь сам — нормальные карты?
– Нормальные, — согласился мужик, повертев колоду в руках.
– Можешь всю колоду разом пополам разорвать? Руками просто — взять и — р-раз!
– Всю колоду? — усомнился мужик и, попробовав, признался: — Нет, робя, не могу.
– Ага. А руки у тебя — клещи вон!…А теперь ему дай. — Борька кивнул головой на Белова.
Белов, взяв колоду, внимательно осмотрел ее — для пущего эффекта и без труда разорвал всю колоду пополам — свободно, как одну карту.
– Ого! — изумился мужик.
– «Ого» — это сейчас будет… — Белов взял половину колоды и, чуть напрягшись, разорвал и ее — на две четвертинки.
– Ух, ты, вот силища-то! — восхитился мужик. — А на вид по тебе и не скажешь.
Довольный донельзя эффектом, произведенным Беловым, Тренихин пояснил:
– У художников очень сильные руки. Казалось бы, кисточка — ну пушинка, что тут такого? Но если всю жизнь помахаешь пушинкой по десять часов в день. Да с точностью, с филигранной. Вот! Самые сильные пальцы не у кузнецов, доложу тебе, и не у спецназовцев всяких — а у художников!
– Надо же! Не подумаешь сроду.
– Мало кто знает об этом, — скромно кивнул Белов.
– А у художника Белова и ноги вдобавок сильные, как у слона, и быстрые, как у гепарда! — добавил с гордостью Борис.
– А это почему же? У художника?
– Не у любого! А у Белова именно. С детства по инстанциям ходил, пробивался. А в зрелые годы все двери ногами стал открывать.
– Вот гад-то! — возмутился Белов. — Коньяк зажал сначала, а теперь хамить, скотина, начал!
– Ладно-ладно! — остановил его Борис. — Коньяк, ты это верно вспомнил. Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит. Пора и нам бы причаститься.
В бутылке оставалось не более пятидесяти граммов.
– Эх-х-х!
– Да я достану, были б деньги! — успокоил мужик. — За деньги мне любая проводница…
– Ну, деньги — это не проблема. — Борис протянул руку к мужику и, сделав классический пас фокусника, достал якобы из-за уха мужика две двадцатидолларовые купюры.
– На. Два флакона и заесть.

* * *
– Николай Сергеевич! — в дверь кабинета директора вернисажа заглянула лохматая голова халдея из ресторана. — Уже половина одиннадцатого. Гости ждут тостов. Весьма неудобно выходит.
– Все! — встал Белов. — Сей секунд! — кивнул он халдею, и тот скрылся. — Что знал, я все поведал вам, — он протянул Власову руку. — Желаю удачи!
– Взаимно. Я все обдумаю, спасибо. — Власов с удовольствием пожал руку. — И я не считаю, что разговор наш полностью закончен.
– Да что ж еще-то?
– Ну, например, у вас рука-то точно сильная? — следователь вдруг крепко сжал руку Белову.
– Не жалуюсь, — пожал Белов плечами, напрягая кисть.
Власов, тут же застонав, сел на пол.
– Если я еще чего-то вспомню, я непременно позвоню вам, — сказал Белов, отпуская руку Власова. — Вы мне оставьте телефон.
– Хорошо.
Встав с пола, следователь попытался достать правой рукой визитку, но не смог: рука не действовала, онемела.
– Пройдет минут через пять. Вы извините — сами же, однако, напросились.
– Я не в претензии, — исхитрившись, Власов наконец извлек визитку левой рукой, протянул.
– Спасибо. — Белов убрал визитку. — Контакт надежно установлен. Мы в контакте.
– Николай Сергеевич! — голос заглянувшего халдея звучал умоляюще.
– Все! — подвел итог Белов, направляясь к двери.

* * *
Дверь банкетного зала распахнулась, и гости за столом оживились, привстали с наполненными бокалами.
– Тысячу извинений, — поклонился Белов, занимая место во главе стола и принимая из рук Лены фужер с шампанским. — Прошу без тостов. На «ура»!
– Ура-а-а!
Выпили и сели. Взялись за закуску. Маститый коллега, сидящий по правую руку, склонился к уху Белова и не без яда в голосе спросил:
– Тренихина, что ли, встречал, да не встретил?
– Нет. Деловой разговор, — спокойно ответил Белов. — Пристал клиент тут один. Не отвяжешься. Панно ему, видишь ли, надо в коттедж над камином.
– Врешь, — не поверил коллега. — Борьку ждал, не дождался.
– Смеешься все, насмехаешься. — Белов прожевал и сказал равнодушно: — Борька исчез еще в августе, ты разве не в курсе деталей? — Внимательно посмотрев в удивленное лицо собеседника, Белов констатировал сочувственно: — Стареешь, Сева. Теряешь контакт с жизнью. Не контачишь…
– Николай Сергеевич! — встал кто-то в дальнем углу стола с наполненной рюмкой.
– Без тостов! — напомнил кто-то.
Но вставшего было уже не унять. Ему просто необходимо было произнести тост, что в их среде было равнозначно понятию «нахамить в лицо».
– Дорогой Коля! — продолжил тостующий. — Что тебе пожелать? Все у тебя есть, все на месте. Давайте-ка, братцы, вмажем за то, чего не хватает нашему дорогому Коле…
Все дружно зааплодировали. Все понимали, чего не хватало благополучному художнику Белову.
Ему не хватало таланта.
Это была уже вторая подначка, если первой считать замечание соседа «Тренихина ждал, не дождался».
Белов, в свою очередь, тоже прекрасно знал, что теперь эти гости дорогие, выпивающие и закусывающие за его счет, распояшутся после второго-третьего тоста и начнут, что называется, гадить уж просто в открытую — под предлогом самых что ни на есть благих пожеланий на будущее и дружеских замечаний «для твоей же пользы».
Впрочем, Белову было на них — с высокой горки, наотмашь, да с прицепом.
Он был удачлив, работящ и не питал иллюзий.
Что надо— то, в конце концов, от жизни? Свою профессию он любил. На хлеб хватало. На водку и икру —тем более.
Далеко не всем из присутствующих на банкете удалось сделать хотя бы четверть того, что сделал он, Белов.
«Да провалитесь все вы, гниды!» — подумал он про себя и решил произнести ответный тост в выдержанном стиле, в интеллигентном духе, что-то вроде: «За нас с Леной и за хер с вами», но передумал и, качнув рюмкой, решил все же выпить за то, что ему на самом деле сейчас не хватало.
А ему не хватало сейчас, конечно, Бориса.
О, Борька всегда был душой общества, умел поддержать, повести за собой веселье, раскачать компашку до безудержной цыганской легкости, превратить любое застолье в непрерывный полет к счастью, которое наступит у всех, и наступит сегодня же, прямо сейчас.
А наутро Борис — как никто другой — умел расхлебать почти любую послебанкетную ситуацию.
Белов вспомнил, как, будучи еще студентом, Борис спас честь и жизнь студенту Магарадзе.

* * *
Студент Магарадзе был грузин, учившийся на их курсе по линии нацкадров по профилю «народные ремесла». Студент Магарадзе был сыном крупного грузинского начальника со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Тем не менее и вопреки, так сказать, он был прост, радушен, щедр душой и работящ.
Преподаватели, впрочем, его явно побаивались — из-за его отца, конечно же; они были в его присутствии весьма напряжены, обращались к нему исключительно по форме, как в армии, — «студент Магарадзе». Возможно, они подсознательно превентивно напоминали ему этим, что сам он всего лишь пока студент: «Заходите, студент Магарадзе, садитесь, студент Магарадзе, студент Магарадзе скажет сейчас…» — и так далее.
Почему это слово «студент» приклеилось намертво к его, в общем-то, обычной фамилии — бог весть, однако к третьему курсу его никто и не звал по имени — Гурам — все обращались к нему не иначе как «студент Магарадзе».
История, о которой вдруг вспомнил Белов, случилась на третьем курсе во время зимней сессии дня за три до экзамена по научному коммунизму. Так как в течение семестра лекции конспектировала всерьез только Шурочка Голованова, то перед экзаменом на один ее конспект пришлось человек пятнадцать, пытающихся хотя бы в общих чертах понять, что же такое — коммунизм и при чем здесь наука.
Сидя в пустой аудитории, они дискутировали относительно каждого момента конспекта. Дискуссия грозила довести их в равной степени до психушки, до драки и до ГУЛАГа.
В это время, в самом апогее страстей, в аудитории появился студент Магарадзе. Постояв и внимательно, со все возрастающим удовольствием послушав остервенелый псевдонаучный околокоммунистический вздор в течение минут сорока, студент Магарадзе воспламенился и сам, мгновенно решив перенести такую на редкость жаркую говорильню в более подходящую с его точки зрения обстановку.
1 2 3 4 5 6 7 8