– спросил Сундушников, показав в улыбке розовые десны. – Познакомься с корреспондентом «Большой газеты».
– А то мы незнакомы. – Настя милостиво мне кивнула: – Привет, Дима.
– Привет, – ответил я сдавленным голосом. – Как ты здесь очутилась?
– Так же, как и ты. – Она села за стол и приняла от Сундушникова рюмку коньяку. – Прилетела следующим рейсом, если тебе это важно.
– А зачем?
– Советую, Дима: задавай поменьше вопросов.
Выпив коньяк, она закурила и, отвернувшись от меня, тихо о чем-то заговорила с Сундушниковым.
– Молодой человек, – раздался тонкий голос Анциферова. – Вы передали факс в газету? Ну, спасибо. Вы свободны.
– Ступай, корреспондент, в свой номер, – добавил Недбайлов. – И не выходи до утра. Утром мы с тобой свяжемся, шиш.
Это тебе – шиш, подумал я. Вы меня выставляете, а я не уйду. То есть уйду недалеко.
Я спустился в холл, там была стойка небольшого бара, я заказал длинногривому бармену двести коньяку, бутерброды и кофе. Буду тут сидеть, пока не приедет Валя Сорочкин. Впрочем, омоновцы могут задержать его у дверей. Я медленно пил, ел и соображал, как поступить, если Сорочкина не пустят. За стойкой бара сидели двое парней – один был заросший, нестриженный, наверное, от рождения, второй – горбоносый, с мокрыми губами. Они пили, курили, на меня даже и не взглянули. Ну и черт с ними!
С площади донеслось тревожное завывание сирены скорой помощи. На втором этаже вдруг возник громкий спор – слов было не разобрать, голоса сердито гудели, упало и разбилось что-то стеклянное. Затем все стихло.
Прошло минут двадцать. Раздались шаги – кто-то быстро спускался по лестнице. Я поднял голову и увидел Настю. Отчетливо и как-то вызывающе стучали ее каблуки по ступенькам. Нестриженый и горбоносый соскочили с табуретов. Я тоже встал и шагнул к Насте, но те двое мигом возникли между нами.
– Мотай отсюда, кореш, – посоветовал горбоносый, приоткрывая пиджак, чтобы я мог разглядеть рукоятку пистолета, засунутого за ремень.
Настя молча шла к выходу. Я рванулся было за ней, но те двое ловко и крепко схватили меня под руки.
– Я же сказал, не лезь, козел, – повысил голос горбоносый.
– Настя! – позвал я.
Она обернулась, секунды три смотрела, как я пытался вырваться, а потом сказала:
– Отпустите его. – И когда я к ней подошел, подняла на меня свои серые сердитые глаза. – Что тебе нужно?
Тут на меня нашло. Я поклонился ей и сказал:
– Позвольте предложить, красавица, вам руку, вас провожать всегда, вам рыцарем служить.
Я полагал, она оценит ироническую интонацию, с которой я произнес фразу из оперы «Фауст». Она не приняла иронии, но взгляд ее смягчился. Черт возьми, разве мы не были любовниками?
– Хорошо, – сказала Настя. – Ты можешь меня проводить, рыцарь.
Вчетвером мы прошли сквозь цепкие взгляды омоновцев. На площади было ветрено и зябко. Темные, с закрытыми ставнями, киоски казались сторожевыми башнями. Порывы ветра швыряли в них обрывки газет, обертки и прочий мусор, перекатывали по площади пивные банки.
Вчетвером сели в черный ЗИЛ: нестриженый за руль, горбоносый с ним рядом, мы с Настей – на заднее сиденье. Машина тронулась.
Мы ехали по плохо освещенным улицам города, который когда-то в детстве казался мне красивым, зеленым. Деревья – акации, клены, каштаны – и теперь стояли длинными рядами. Но не было прежнего, давнишнего ощущения красоты. Затаившийся в предчувствии беды город у остывающего неспокойного моря. И я мчусь по нему незнамо куда с женщиной, которую люблю и которая мне изменила.
– Настя, – сказал я тихо. – Ни о чем не спрашиваю, только одно скажи, очень прошу: ты прилетела сюда к Братееву?
Она курила, пуская дым в приоткрытое окошко, и молчала. Ладно, не хочешь отвечать – не надо. Вдруг она сказала, глядя в окно:
– Братеев – мой бывший муж.
Я ошалело моргал.
– Так ты, – вытолкнул я из пересохшего горла, – ты что же… хочешь к нему вернуться?
– Еще не решила.
Кто-то из сидевших впереди пофыркал носом, словно услышал нечто смешное. А меня захлестнуло отчаяние. Вычитанные из книг вероломные женщины – их лиц я не различал, но у всех были рыжие гривы – хороводом кружились перед мысленным взором. Захотелось остановить машину и выйти… бежать от своей беды, от рухнувшей любви… от самого себя…
– Он груб, – бросила Настя, прикуривая от догоревшей сигареты новую, – потому я и ушла от него. Но по крайней мере Братеев – настоящий мужчина.
– Ага… – Я мигом вспомнил, что, собственно, происходит. – И ты считаешь то, что он сейчас делает, настоящим, достойным делом?
– Может быть, и так. – Она помолчала немного. – Во всяком случае, это дело. Осточертела болтовня, треп, бесконечное воровство…
– Твой друг Сундушников, – вставил я, – украл бюст Инессы Арманд.
– Никакой он мне не друг, – отрезала Настя.
А ее горбоносый телохранитель обернулся и рыкнул угрожающе:
– Ты! Закрой свою форточку, понял?
В машине воцарилось молчание. Только нестриженый за рулем пофыркивал, словно черт нашептывал ему анекдоты.
Спустя полчаса машина выскочила из длинной аллеи тополей на пустырь, миновала несколько строений барачного типа и подъехала к схваченному бетонными плитами морскому берегу. Тут был длинный старый пирс на черных толстых сваях.
– Приехали, – сообщил нестриженый.
Я вышел из машины вслед за Настей. Горбоносый тоже выскочил и крикнул мне:
– Ты! Тебе дальше нельзя. Давай обратно в машину!
Я быстро шел по пирсу, на полшага отставая от Насти. Когда-то здесь, наверное, был причал яхт-клуба, но сваи давно подгнили, доски расшатались. Они стонали под нашими шагами, словно от боли.
В конце пирса темнели два силуэта, к ним-то и направлялась Настя. Горбоносый, непрерывно матерясь, хватал меня за руку, пытаясь задержать, но я всякий раз вырывался. Я не знал, что буду делать здесь, на продуваемом холодным ветром, стонущем и ухающем пирсе, в следующую секунду. Я просто шел, почти бежал за Настей. Мы достигли конца пирса, когда в одной из двух фигур я узнал толстомордого человека в зеленой шляпе, который давеча привязался ко мне в гастрономе, просил за сына… как его… Окурок… Нет, Огарок!
– Привет, Огарок! – воскликнул я. – Ну как, ты вычистил свои башмаки о штаны человечества?
Огарок хлопал на меня глазами.
– Зачем ты его привела? – спросил он. – Сама же просила не подпускать его…
– Все готово? – оборвала Настя Огарка.
– Готово, готово. И хурма погружена. Спускайся в шлюпку. По отвесной деревянной лестнице, прибитой к одной из свай, Настя полезла в шлюпку, качающуюся у пирса.
– Колька, отдашь фалинь, когда я крикну, – сказал Огарок своему помощнику, парню в кепке козырьком назад, и шагнул к лестнице, намереваясь, очевидно, спуститься вслед за Настей.
И тут…
Герои Стивенсона, Луи Жаколио, капитана Мариетта возопили в моем возбужденном мозгу: «Не трусь! Вперед! На абордаж!»
Я с силой оттолкнул Огарка от лестницы, он, взвыв, повалился навзничь на краю пирса. Опередив опешившего Кольку, я сорвал петлю фалиня с пала и с неожиданной для самого себя обезьяньей ловкостью прыгнул в шлюпку. Настя завизжала и упала на какие-то корзины. Хорошо еще, что я угодил в шлюпочный нос: загруженная корма как бы сбалансировала мой дикий прыжок. Бросив канат на носовую банку, я обеими руками оттолкнулся от сваи. Все это произошло в несколько секунд – шлюпка послушно отошла от пирса, качаясь на волнах. Сев на вторую банку, я схватился за весла, вставленные в уключины, развернул шлюпку и погнал ее к волнолому. Я видел, как темные фигуры на пирсе размахивали руками. Ветер доносил обрывки матерных слов. Я крикнул им:
– Эй, вы, черти! Сарынь на кичку!
Настя, сидя на корме, сняла свою джинсовую курточку и озабоченно счищала с нее что-то желтое.
– В чем это ты измазалась? – спросил я невинно, продолжая наваливаться на весла.
– Дурак! – зло взглянула она на меня. – Попрыгун чертов!
– А-а, понимаю, ты упала на корзины с хурмой. Бедненькая!
– Дима, поверни обратно к берегу. Немедленно!
– А как же твой бывший муж? Ты хочешь оставить его без хурмы? Ай-яй-яй, ведь он так ее любит.
– Перестань дурачиться! Поверни, говорю тебе!
– Что наша жизнь? Хурма! – пропел я. – Пускай Огарок пла-а-чет… Кстати, он-то кем тебе приходится? Любимым дядюшкой?
– Что-то ты очень веселый. – Настя смотрела на меня по-прежнему сердито, но, как бы сказать, не без интереса.
С волны на волну, с волны на волну – шлюпка шла резво под ударами моих весел. Хорошая шлюпка-четверка, полугичка. Дынная корка луны вынырнула из-за туч, снова заволоклась, опять вынырнула. Луне определенно было интересно посмотреть, чем кончится наше ночное приключение. Левее, там, где был порт, вспыхнул прожектор, повел голубой луч по акватории гавани.
– Если нас увидят и догонят на катере, – быстро проговорила Настя, – ты должен сказать, что мы брат и сестра, везем хурму в Гнилую слободу.
– Так-так-так. – Я покивал. – А потом мы зайдем за волнолом, он скроет нас от прожектора, и мы подойдем к крейсеру. Да?
– Да.
Прожекторный луч истаял, не дойдя до нас. Очень жаль. Наверное, тех, кто наблюдал за морем, не интересовал заброшенный, полусгнивший пирс бывшего яхт-клуба. Да, жаль. Уж я показал бы катерникам, какую хурму мы везем.
Я оглянулся. До черной черты брекватера, сиречь волнолома, было еще довольно далеко. Я начал уставать и ослабил темп гребли. В конце концов, мы не на шлюпочных гонках (в школьные годы я, знаете ли, участвовал в них).
– Послушай, Настя, – сказал я, переведя дыхание. – Мы хоть и не брат и сестра, но и не чужие друг другу люди, верно?
– Ну, верно.
– Так скажи мне как другу: зачем ты ввязалась в эту гнусь? Ты действительно хочешь полной реставрации советского режима?
Настя надела измазанную раздавленной хурмой курточку и зябко повела плечами.
– Почему не отвечаешь? Мы же все в «Большой газете» придерживаемся либеральных взглядов. Да и ты в своих телеобозрениях проезжалась по правоверным коммунистам.
– Дима, хватит трепаться, – резко оборвала она. – Греби быстрее. Мне холодно.
– Настя, пойми: Россия не выдержит новой октябрьской революции. Неужели ты хочешь гибели…
– Никакой гибели не будет! И не правоверные коммунисты придут к власти
– они тоже трепачи, – а решительные люди, настоящие мужчины, способные навести в стране порядок.
– Порядок страха? Нового Гулага?
– Ой, только не тычь мне под нос старое пугало! Новая власть заставит работать людей, отвыкших от работы. Прижмет воров и спекулянтов, отнимет у них наворованное богатство…
– И будет новая гражданская война…
– Не будет!
– Будет! И ты со своим Братеевым дашь сигнал к ее началу.
– Заткнись, идиот! И давай греби быстрее!
– А куда нам, собственно, торопиться? Некоторое время мы молчали. Я греб все медленнее, потом бросил весла:
– Я устал.
Месяц плыл над нами, словно небесный соглядатай. А в моем мозгу, во всех его извилинах шла напряженная работа: что мне делать? Ясно было только одно: нельзя доставлять на крейсер груз, который там ожидали.
– Дима, – сказала Настя медовым голосом, прорезавшимся у нее в лучшие минуты наших отношений. – Милый, я вовсе не хочу с тобой ссориться. Ты доказал, что способен на решительные поступки – это мне по душе. Но я прошу, очень прошу: не мешай мне этой ночью.
– Ладно, – кивнул я.
– Вот, умница. У нас с тобой будет еще много ночей. А сейчас – греби. Пожалуйста!
– Знаешь что? Может, поменяемся местами? Ты ведь умеешь грести. А я отдохну минут пятнадцать – двадцать.
Настя смотрела на меня так, словно у нее были рентгеновские лучи вместо глаз.
– Ну хорошо. – Она поднялась. – Давай поменяемся. Но только на четверть часа.
Мы, сохраняя равновесие в качающейся шлюпке, шагнули друг к другу, и, прежде чем разойтись, я обнял Настю, а она быстро меня поцеловала. Прямо как в «Тамани», мелькнула мысль.
Весла в руках Насти зачастили. Минута за минутой истекали в тревожном молчании.
Ну, все! Надо действовать.
Я привстал, обернувшись к груженой корме, схватил одну из корзин с хурмой и выбросил за борт.
– Что ты делаешь? – крикнула Настя. – Сейчас же прекрати!
За первой корзиной последовала вторая. Настя обложила меня матом – такое я слышал от нее впервые. Я работал быстро – третья и четвертая корзины с хурмой плюхнулись в воду. И я увидел…
Вот они – два снаряда. Два братика для Братеева. Аккуратненькие, не очень большие, не для главного, в общем, калибра, а для пушки-сотки. Хрен ты выпалишь из нее, Братеев!
Я схватил один из снарядов (он был довольно тяжелый) и отправил его в воду, где, как кувшинки, качались желтые плоды хурмы. Нагнулся ко второму снаряду, как вдруг резкий удар в спину заставил меня упасть на колени.
– Сволочь! – раздался Настин крик. – Я не позволю тебе…
Я попытался подняться, но она навалилась на меня, не давая встать. Несколько секунд мы боролись, шлюпка кренилась вправо-влево, зачерпывая бортом воду. Все же я был сильнее Насти, мне удалось отбросить ее, но она, разъяренная, как волчица, снова кинулась в бой. Шлюпка опасно накренилась…

Я проснулся в поту.
Ну и сны показывают в этом чертовом Приморске!
Сердце стучало, как дизель на больших оборотах.
Взглянул на часы: без четверти час. Скоро приедет Сорочкин. Я пошел в ванную, обмылся до пояса холодной водой. Вот так. Немного полегчало. Все же интересно было бы досмотреть сон до конца – перевернулась бы шлюпка? А-а, к чертям собачьим!
Я подошел к окну. На площади ветер выгнул, как парус, огромное полотнище «100-летию Октября – достойную встречу!». У киосков по-прежнему толпились люди, к одному тянулась длиннейшая очередь. Голубей на площади было, кажется, не меньше, чем людей, и они тоже были озабочены кормом. Один голубь, распустив веером правое крыло, ходил вокруг сизой голубки, делая круг за кругом.
Настя! – подумал я. Надо же присниться такой чуши, будто Настя участница заговора… опаснейшего путча… Вернусь в Москву – расскажу ей… Хотя – зачем? Она, чего доброго, обидится, рассердится… Не буду рассказывать.
А все же надо при случае спросить, не Братеев ли был ее мужем.
1 2 3 4 5 6 7