У него не хватило бы слов описать свое состояние. Нужных слов не было ни на каком языке. Собственно, и описывать-то было нечего, ибо это была просто пустота. Происшедший с ним случай не представлял, по его мнению, никакого интереса. В его скорбной душе не бушевали никакие страсти. Он чувствовал себя так, как будто восемь лет назад его поразил небольшой паралич; все его способности религиозного восприятия были ослаблены. Он находился, по словам миссис Гарри, обитательницы виллы Датура, «в шоковом состоянии». Ничего особенного сказать об этом он не мог.
Священник даровал ему отпущение грехов и произнес традиционное: «Sia lodato Gesu Cristo». Гай ответил: «Oggi, sempre» — и поднялся с колен, трижды произнес «Aves» у восковой фигуры святой Дульчины и, откинув кожаную занавеску, вышел на освещенную ослепительным солнцем базарную площадь.
Дети, внуки и правнуки крестьян, первыми приветствовавших Джервейса и Хермайэни, как и их предки, жили в коттеджах позади «кастелло Крауччибек» и возделывали земли на террасах. Они выращивали виноград и делали из него вино; они продавали оливки; они держали коров в подземных, почти лишенных света стойлах, из которых те иногда вырывались, вытаптывали грядки с овощами и перемахивали через низкие заборы до тех пор, пока их с дикими криками не заарканивали и не водворяли на место. Крестьяне платили за арендованную землю сельскохозяйственными продуктами и услугами. Сестры Жозефина и Бианка выполняли все работы по домашнему хозяйству в доме Гая. Они накрыли стол для прощального завтрака под апельсиновыми деревьями. Гай отведал спагетти и выпил vino scelto, местное коричневатое крепкое вино. Затем взволнованная и возбужденная Жозефина принесла большой разукрашенный торт, испеченный в честь его отъезда. Гай уже удовлетворил свой слабый аппетит. Он с тревогой наблюдал, как Жозефина разрезала торт. Осыпаясь крошками, он попробовал его и похвалил женщин. Жозефина и Бианка безжалостно Стояли перед ним, пока он не проглотил последнюю крошку отрезанного ему куска.
Его уже ждало такси. Проезжей дороги к кастелло не было. К воротам подходила лишь узкая тропинка от последней ступеньки каменной лестницы. Когда Гай поднялся, чтобы идти, все домочадцы — всего двадцать человек — собрались проводить его. Они пришли бы несмотря ни на что. Каждый из них поцеловал руку Гаю. Многие плакали. Дети набросали в машину цветов. Жозефина сунула ему на колени завернутую в газету оставшуюся часть торта. Они дружно махали ему руками, пока машина не скрылась за поворотом, и только после этого вернулись туда, где проводили свой полуденный отдых. Гай переложил торт на заднее сиденье и вытер руки носовым платком. Он радовался тому, что тяжелому испытанию пришел конец, и покорно ждал, когда заговорит водитель — секретарь местной фашистской организации.
Гай знал, что его не любили ни те, кто работал в его доме, ни те, кто жил в городке. Его признавали и уважали, но он не был для них simpatico. Графиня фон Глюк, которая не знала ни слова по-итальянски и в открытую сожительствовала со своим дворецким, была simpatica. Миссис Гарри, которая распространяла протестантские трактаты и памфлеты, вмешивалась в способы ловли рыбаками осьминогов и плодила в своем доме бездомных кошек, тоже была simpatica.
Дядя Гая, Перегрин, прослывший всюду скучнейшим человеком, одно присутствие которого наводило благоговейный страх на всех цивилизованных людей, — дядя Перегрин был для них molto simpatico. Уилмоты были непревзойденными хамами. Санта-Дульчину они рассматривали исключительно как место для приятного отдыха, наслаждений и развлечений; они не жертвовали ни пенса в местные фонды, устраивали буйные вечеринки, носили крайне неприличное платье, называли жителей итальяшками и часто уезжали в конце лета, не оплатив счетов местных торговцев. Но у них были четыре шумливые и некрасивые дочери, выросшие на глазах жителей города. Более того, Уилмоты потеряли здесь своего сына, который вздумал прыгнуть в море со скалы. Жители Санта-Дульчины участвовали во всех этих шумных весельях и печальных событиях и даже с удовольствием наблюдали за поспешными и скромными отъездами Уилмотов в конце сезона. Уилмоты были для них simpatico. Даже Масгрейв, который был владельцем кастеллетто до Уилмотов и именем которого оно теперь называлось, Масгрейв, который, как говорили, не мог поехать в Англию или Америку, потому что у властей в этих странах был ордер на его арест, этот «чудовище Масгрейв», как его назвали Краучбеки, был для жителей Санта-Дульчины simpatico. И только Гай, которого они знали с раннего детства, который говорил на их языке и признавал их веру, который был щедрым по отношению к ним и безгранично уважал все их нравы и обычаи, дед которого построил для них школу и мать которого подарила им набор риз, украшенных вышивкой, выполненной королевской школой рукоделия, для ежегодных выносов на улицы костей святой Дульчины, — только Гай неизменно оставался для них чужестранцем.
— Вы надолго уезжаете? — спросил фашист-чернорубашечник.
— На все время, пока будет война.
— Войны не будет. Никто не хочет войны. Кто в ней выиграет-то?
Со всех стен без окон, мимо которых они проезжали, на них смотрело хмурое, нанесенное по трафарету лицо Муссолини с надписью под ним: «Вождь всегда прав». Фашистский секретарь снял руки с руля, закурил сигарету и после этого увеличил скорость. «Вождь всегда прав», «Вождь всегда прав» — то и дело мелькали надписи и скрывались в поднятой машиной пыли.
— Война — это сплошная глупость, — снова начал недоученный сторонник фашизма; — Вот увидите. Все будет упорядочено и улажено.
Гай не стал оспаривать этих утверждений. Он не проявил никакого интереса к тому, что думал или говорил водитель такси. Миссис Гарри на месте Гая наверняка начала бы спорить. Однажды, когда ее вез этот же водитель, она заставила его остановить машину и пошла домой пешком — три довольно трудные мили пешком, — чтобы доказать свое отвращение к политическим взглядам фашистского секретаря. Гай же не имел никакого желания ни внушать, ни убеждать, ни делиться своими взглядами и мнениями с кем бы то ни было. Он не дружил ни с кем даже на почве своих религиозных убеждений. Он часто жалел, что живет не во времена действия законов против папистов и нонконформистов, когда Брум был одиноким передовым постом католической веры, окруженным чуждыми этой вере людьми. Иногда он воображал себя отправляющим в катакомбах перед концом света последнюю мессу для последнего папы. Гай никогда не ходил к мессе по воскресным дням; вместо этого он посещал церковь в ранние часы обычных дней недели, когда людей там было совсем немного. Жители Санта-Дульчины предпочитали ему «чудовище Масгрейв». В первые годы после развода с женой Гай имел несколько мимолетных, низкопробных любовных связей, но он всегда скрывал их от жителей Санта-Дульчины. В последнее время он приучил себя к полному воздержанию, что даже священники считали неназидательным. Как на самом низком, так и на самом высоком уровнях между ним и окружавшими его людьми не проявлялось никаких симпатий, и он не имел никакого желания слушать болтовню водителя такси.
— История — это живая сила, — нравоучительно продолжал тот, приводя слова из недавно прочитанной статьи. — Никто не может остановить ее и сказать: «Отныне не будет происходить никаких перемен». Страны, так же, как и люди, стареют. Одни владеют очень многим, другие очень немногим. Отсюда вытекает необходимость перераспределения. Но если дело дойдет до войны, то все окажутся владеющими очень немногим. Они знают это. Они не допустят войны.
Гай слышал голос водителя, но никак не воспринимал того, что тот говорил. Гая беспокоил лишь один маленький вопрос: как поступить с тортом? Он не мог оставить его в машине. Бианка и Жозефина, несомненно, узнают об этом. В поезде торт тоже будет досадной помехой. Гай пытался припомнить, есть ли дети у вице-консула, с которым он должен обсудить и решить некоторые детали в связи с выездом из своего кастелло. Если есть, то торт можно будет отдать им. Кажется, дети у вице-консула есть.
Если не считать этой единственной сладкой ноши, ничем другим Гай обременен не был; ничто не повлияло бы теперь на вновь обретенную им удовлетворенность, как ничто в прошлом не повлияло на испытанную им безысходность. Sia lodato Gesu Cristo. Oggi, sempre. Сегодня особенно. Сегодняшний день — всем дням день.
2
Семья Краучбеков, до недавнего времени богатая и многочисленная, теперь заметно победнела и уменьшилась. Гай был самым младшим в ней и, вполне вероятно, будет последним. Его мать умерла, а отцу перевалило за семьдесят. В семье было четверо детей. Анджела — самая старшая; за пей — Джервейс, который прямо из Даунсайда попал в ирландский гвардейский полк и в первый же день своего пребывания во Франции был скошен снайперской пулей: свеженький, чистенький, неутомленный, в момент, когда шел по дощатому настилу над грязью с терновым стеком в руке доложить командиру роты о своем прибытии. Третий, Айво, был всего на год старше Гая, но они никогда не дружили. Айво всегда были свойственны странности. С возрастом странности усиливались, и наконец, когда ему исполнилось двадцать шесть лет, он исчез из дому. Несколько месяцев о нем ничего не было известно. Затем его обнаружили забаррикадировавшимся в меблированной комнате в Криклвуде, где он решил довести себя до смерти голодом. Его вытащили оттуда истощенным, в бреду, и через несколько дней после этого он умер, совсем лишившись ума. Это произошло в 1931 году. Смерть Айво иногда представлялась Гаю ужасной карикатурой на его собственную жизнь, которая как раз в это время дала огромную трещину.
Еще до того как странности Айво начали вызывать серьезную озабоченность окружающих, Гай женился не на скромной католичке, а на яркой, фешенебельной девушке, совсем не на такой, какую ожидали увидеть его женой друзья или члены семьи Краучбеков. Он взял из уменьшившегося состояния семьи долю, положенную младшему сыну, и обосновался в Кении, где вел, как ему думалось позднее, спокойную, ничем не омрачаемую жизнь на берегу горного озера, где воздух был всегда чистым и свежим и где взлетавшие на рассвете фламинго казались сначала белыми, потом становились розовыми, а затем превращались в вихрящуюся тень на фоне яркого неба. Гай усердно занимался там фермерскими делами и уже начал было получать доходы. Затем, по необъяснимым причинам, его жена заявила, что состояние ее здоровья диктует ей необходимость провести годик в Англии. Она регулярно присылала ему нежные письма до тех пор, пока в один прекрасный день, все с той же нежностью, не сообщила ему, что сильно полюбила их общего знакомого по имени Томми Блэкхаус, что Гай не должен вставать им поперек дороги и что она хочет развода. «И пожалуйста, — заканчивалось ее письмо, — без всяких глупых рыцарских выходок, не вздумай приехать в Брайтон и разыгрывать из себя „виновную сторону“. Это привело бы к шестимесячной разлуке с Томми, а я не хочу упускать этого проказника из-под своего наблюдения даже на шесть минут».
Гай уехал из Кении, а вскоре после этого его отец овдовел и, потеряв надежду на наследника, покинул Брум. Сократившиеся владения отца состояли к тому времени из дома, парка и приусадебного участка. В последние годы эта усадьба приобрела своеобразную известность. Она была одной из немногих в современной Англии, во владение которыми со времен короля Генриха Первого неизменно вступали только мужчины. Мистер Краучбек не продал усадьбу. Вместо этого он сдал ее в аренду монастырю, а сам отправился на близрасположенный морской курорт Мэтчет. Лампады в часовне Брума горели, как в старые времена.
Никто так не почувствовал на себе упадок дома Краучбеков, как зять Гая Артур Бокс-Бендер, который женился на Анджеле в 1914 году, когда усадьба в Бруме, казалось, стояла незыблемо на тверди небесной, была этаким неземным телом, излучающим традиции и ненавязчивый авторитет. Бокс-Бендер не принадлежал к семье Краучбеков, но весьма уважал родословную Анджелы. Одно время он даже задумывался над тем, чтобы дополнить свое имя именем Краучбек, заменив им или Бокс, или Бендер, благо, что и без того, и без другого можно было легко обойтись, однако прохладное безразличие мистера Краучбека и насмешки Анджелы по этому поводу быстро отбили у него охоту к таким изменениям. Бокс-Бендер не был католиком, и, по его мнению, Гаю, не раздумывая, надо было снова жениться, предпочтительно на женщине с состоянием, чтобы продолжить свою родословную. Он был не очень-то чувствительным человеком и поэтому никоим образом не одобрял того, что Гай замкнулся в себе и от всего устранился. Он считал, что Гай должен вернуться в усадьбу Брум и даже заняться политикой. Такие люди, как Гай, беспечно заявлял он, находятся кое в каком долгу перед своей страной. Однако, когда в конце августа 1939 года Гай прибыл в Лондон как раз для того, чтобы заплатить свой долг стране, Артур Бокс-Бендер отнесся к этому весьма пессимистично.
— Дорогой Гай, — сказал он, — не будь ребенком.
Бокс-Бендеру исполнилось пятьдесят шесть лет, и он был членом парламента. Много лет назад он служил, и весьма успешно, в стрелковом полку. Теперь в армии служил его сын. Бокс-Бендер считал, что военная служба — это обязанность молодых людей, она принадлежит им так же, как ириски и рогатки. Гай в свои тридцать пять — скоро даже тридцать шесть — лет все еще считал себя молодым человеком. Время в последние восемь лет для него, видно, стояло без движения. Для Бокс-Бендера оно пролетело очень быстро.
— Неужели ты серьезно можешь представить себя бегущим в атаку во главе какого-нибудь взвода? — спросил он.
— А почему бы и нет? — ответил Гай. — Это как раз то, что я себе очень хорошо представляю.
Когда Гай приезжал в Лондон, он останавливался у Бокс-Бендеров на Лоундес-сквер. Он приехал сюда к нему прямо с Виктории, но обнаружил, что его сестра Анджела выехала в провинцию, а половина имущества из дома уже вывезена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16