https://wodolei.ru/catalog/unitazy/detskie/
Не стоит откладывать это дело до завтра, хотя вряд ли другие бабьи прихвостни придут сегодня ночью их выручать. А если все-таки придут, то я хотел бы разорваться пополам, чтобы одной половиной сопровождать этих хвастунов, а другой встретить пришельцев. Но тут и без меня справятся. Вы уже доказали, что одного альтамирца с лихвой хватит, чтобы заставить слушаться двух миедовцев, а наши все, если надо, сумеют постоять за себя.
* * *
Прошло уже несколько часов, как Сантос вернулся домой, но только сейчас он заметил отсутствие Мариселы и ее отца.
– Они уехали вскоре после вашего отъезда, – пояснил Антонио. – Это все Марисела. Я уже был у них, но напрасно. Она отказалась вернуться.
– Лучше она и не могла придумать, – сказал Сантос – Теперь у нас начнется другая жизнь.
И тут же приказал: на следующий день возвести изгородь вокруг Коросалито, с установкой которой медлил янки.
– Вопреки тому документу, что он вам предъявлял? – спросил Антонио после короткой паузы.
– Не считаясь ни с чем и вопреки всему, что может нам препятствовать. На насилие – насилием! Таков закон этой земли.
Антонио снова задумался. Затем произнес:
– Мне нечего сказать вам, доктор. Вы знаете – по любой дороге я пойду за вами.
Но все же, уходя, он подумал: «Не нравится мне его настроение. Дай бог, чтобы оно прошло, как летний дождь».
В этот вечер вокруг стола вертелись, виляя хвостами, собаки, и ужин подавала Сантосу женщина, от которой пахло кухонной грязью. Он едва прикоснулся к стряпне Касильды и, не в силах оставаться в доме, где все вещи, еще недавно блиставшие чистотой, теперь были облеплены мухами и покрыты пылью, особенно заметной при свете лампы, вышел в галерею.
Помрачневшая саванна тихо лежала под покровом ночной мглы. Ни куатро, ни куплета, ни рассказов. Примолкшие пеоны вспоминали убитого в тотумском чапаррале товарища – доброго, задумчивого и замкнутого человека. И как это он оплошал! Вот уж на кого можно было положиться. Никогда, даже рискуя собственной жизнью, он не отказывал в помощи. Это был хороший, настоящий человек и в честном бою мог бы постоять за себя. А выходит, и после смерти за него еще не отомстили.
Думали они и о хозяине. Какие деньжищи он потерял! А ведь от этих денег зависело дело, с которым было связано столько надежд. И каким печальным и суровым – совсем другим человеком – вернулся он из округа.
Издали доносится резкий крик выпи, отсчитывающей часы, и Венансио прерывает всеобщее молчание:
– Пахароте и Мария Ньевес со своей упряжкой теперь уже далеко.
– На этой земле иначе нельзя, – говорит другой, оправдывая хозяина, вставшего на путь насилия. – Какова болезнь, таково и лечение. В льяносах человек должен уметь все, что умеют другие. И надо отказаться от разных там изгородей и прочих заграничных штучек, а гнать в свой загон любую скотину, начиная с сосунков, если она без клейма и пасется в твоих владениях.
– А то и в чужие наведываться, – добавляет третий, – и угонять любую живность, – коней ли, коров, – какая на глаза попадется. С его-то добром ведь так поступают, а отнять у вора не грех.
– Нет, я с этим не согласен, – вступает в разговор Антонио Сандоваль. – Доктор правильно говорит: огородись и расти свое на своей земле.
При этих словах Сантоса охватывает чувство, сходное с тем, какое вызвали в нем печальные отблески лампы на покинутых Мариселой вещах. Убеждения Антонио созданы тем Сантосом, который уже не существовал, – человеком, приехавшим из города с мыслью цивилизовать льяносы. Тот, прежний Сантос, уважал законные средства, – пусть даже они только расчищали путь таким действиям, как действия доньи Барбары, обворовывавшей его; тот был противником мести, чьим зовам так сопротивлялась его бдительная совесть, исполненная священного страха перед духовной катастрофой, к которой могла привести его природная порывистость. Да, он был противником мести, несмотря на риск самому стать жертвой насилия, царившего на этой земле.
Теперь Сантос Лусардо, слушавший с галереи разговор пеонов, думал и чувствовал, как тот, кто сказал: «В льяносах человек должен уметь все, что умеют другие».
Он уже показал, что способен на это: дома в Маканильяле не было, а Мондрагоны шли на суд за своп преступления. Теперь очередь мистера Дэнджера. Принимая во внимание, что пока это был час человека, а не принципов, и что пустыня предоставляла безграничные возможности самоуправству и насилию, человек мог заставить всех окружающих подчиниться своей воле. Одна схватка следует за другой, его власть день ото дня крепнет, и вот уже обширный край – в его руках, а когда он полностью покорится, новый хозяин займется цивилизацией.
Это было начало могущества просвещенного касика, правильно используемый час человека.
VI. Источник доброты
В течение трех дней Сантоса не было в имении, и все эти дни Марисела питала тайную надежду, что, вернувшись в Альтамиру и не застав ее там, он сразу же приедет за ней. Упорная в своем мрачном отчаянии, толкнувшем ее сбежать в лесное ранчо, она не желала признаться себе, что лелеяла такую надежду, но и не стремилась надолго обосноваться в своем прежнем доме. Она ограничивалась лишь самыми необходимыми хозяйственными хлопотами, словно поселилась временно, и все свободные часы просиживала на закраине колодца или бродила по пальмовой роще, неотрывно глядя в ту сторону, где могли показаться люди из Альтамиры.
Временами ее черная меланхолия рассеивалась, и она заливалась смехом, представляя себе, как рассердится Сантос, узнав, что она убежала; он, наверное, подумает, что она хотела подшутить над ним в отместку за тот суровый выговор, которым он заплатил за рожденное любовью стремление освободить его от злых чар доньи Барбары. Но стоило ей вспомнить отвратительную сцену встречи с матерью, как она снова становилась угрюмой и печальной.
Наконец она узнала, что Сантос вернулся домой. Прошло еще два дня, и огонек надежды, вспыхивавший по временам в ее сердце, погас совсем.
– Я знала, что он не придет сюда и не станет больше заниматься мною, – сказала она себе. – Теперь ясно, что все это действительно был сон.
Мистер Дэнджер, напротив, очень часто наведывался в ранчо. Не столь развязный, как прежде, сдерживаемый достоинством, с каким Марисела вела себя в его присутствии, он не осмеливался грубо приставать к ней, но с каждым разом все плотнее сжимал кольцо вокруг своей жертвы, снова ставшей доступной его когтям и еще более желанной; в его обычных глуповатых шутках все чаще сквозила бесцеремонность покупателя, уплатившего вперед за товар.
Минутами Марисела, охваченная отчаянием, испытывала болезненное удовольствие от мысли, что ей суждено попасть в руки этого человека; но тут же такая перспектива вызывала у нее ужас, и она начинала лихорадочно искать выход из создавшегося положения.
Однажды она заметила Хуана Примито; он не осмеливался приблизиться к ранчо из страха, что Марисела не простила ему затею с меркой. Она окликнула дурачка и дала ему поручение:
– Поди и скажи… ты знаешь кому, – сеньоре, как ты ее называешь. Скажи, что мы снова в Роще, но я хочу уехать отсюда. Пусть пришлет мне денег. Да не мелочи, я не милостыню прошу, а столько, чтобы нам с папой хватило на отъезд в Сан-Фернандо. Как ты ей скажешь? Повтори. Если будет что-нибудь не так, лучше не появляйся здесь.
Хуан Примито отправился, повторяя наказ, чтобы не забыть ни слова и в точности передать его адресату. В первый момент донья Барбара хотела промолчать или ответить на это требование какой-нибудь грубостью, но, поразмыслив, поняла, что отъезд Мариселы в Сан-Фернандо совпадает с ее собственными интересами, и, взяв в шкафу горсть золотых монет из денег, только что полученных в уплату за партию проданного скота, протянула их Хуану Примито:
– На, отнеси ей. Здесь не меньше трехсот песо. Пусть убирается вместе со своим отцом и сделает все, чтобы я больше не слышала о ней.
Задыхаясь от быстрого бега – на обратном пути он ни разу не остановился, – и от радости за успех, с которым было выполнено поручение, Хуан Примито вынул платок с завернутыми в него монетами и заговорил возбужденно:
– Нинья Марисела! Гляди скорей – золото! Триста песо прислала тебе сеньора. Проверь, точен ли счет.
– Положи там на стол, – проговорила Марисела.
Она чувствовала себя униженной: вот к какому средству пришлось ей прибегнуть, чтобы освободиться от мистера Дэнджера и отказаться от посылок с едой, которые присылал ей Антонио.
– Ты брезгуешь платком, нинья Марисела? Постой, сейчас деньги будут чистенькими. – И Хуан Примито бросился к роднику, чтобы вымыть монеты.
– Не мой, мне все равно противно дотрагиваться до них. Платок тут ни при чем.
– Ты зря сердишься, нинья Марисела, – возразил дурачок. – Золото есть золото. Какая разница, чье оно, лишь бы блестело. Триста песо! Да на такие деньжищи можно торговлю открыть. На той стороне Арауки, у Брамадорской переправы, продается лавка. Хочешь, я мигом слетаю туда, спрошу цену, – мол, нинья Марисела хочет купить? Это выгодное дело! Всяк, кто едет на ту сторону, заходит в лавку и уж без стопочки – это самое малое – не выходит. Купишь лавку – стану у тебя помощником, и жалованья мне не надо. Ну, дай пойду спрошу!
– Нет, нет. Мне еще надо подумать. Иди отсюда. У меня сегодня нет настроения разговаривать с тобой. Возьми себе одну монету.
– Это я-то – возьми? Да куда мне такие деньги, нинья Марисела! Святая дева Мария! Нет уж, я лучше пойду. Да, я и забыл. Сеньора велела сказать тебе, что… Нет. Ничего. Только послушай меня, покупай лавку! Тогда тебе – все нипочем.
Хуан Примите ушел, положив деньги на стол, а Марисела задумалась над его предложением.
«Владелица лавки! Но о чем еще могу я мечтать? Только и остается – встать за прилавок и зарабатывать себе на жизнь! Торговка! Ну что ж, пройдет время, выйду замуж или просто сойдусь с каким-нибудь пеоном… И вот однажды в лавку по пути зайдет Сантос Лусардо и спросит… не водки, нет, он не пьет. Ну, мелочь какую-нибудь. И я ему подам, а он даже не заметит, что за стойкой – Марисела, та самая Марисела…»
Спустя несколько часов явился мистер Дэнджер. Он пошутил по поводу монет, все еще лежавших на столе, а потом, уже собираясь уходить, вынул из кармана бумагу с каким-то текстом и, показывая ее дону Лоренсо, сказал:
– Подпишись вот тут, приятель. Это договорчик, мы с тобой вчера заключили, помнишь?
Лоренсо с трудом поднял голову и уставился на мистера Дэнджера пьяными глазами, силясь попять, что тот говорит; но мистер Дэнджер вложил ему в пальцы ручку и, двигая его дрожащей рукой, заставил вывести под текстом подпись.
– Аll right, – воскликнул янки, пряча ручку в нагрудный карман, и тут же громко прочел подписанный текст: – «Настоящим подтверждаю, что я продал сеньору Гильермо Дэнджеру свою дочь Мариселу за пять бутылок бренди».
Это была одна из обычных шуток мистера Дэнджера; но Марисела приняла ее всерьез и бросилась вырывать у него «документ», в то время как дон Лоренсо впал в оцепенение, бессмысленно улыбаясь и пуская слюну.
Дэнджер со смехом выпустил из рук бумагу, – Марисела тут же изорвала ее в клочья; но этот смех словно подхлестнул девушку.
– Вон отсюда, наглец! – крикнула она хрипло.
Глаза ее метали молнии, лицо горело. Янки, расставив ноги и уперев руки в бока, продолжал громко хохотать, и Марисела набросилась на него, выталкивая вон.
Но у нее было слишком мало силы, чтобы сдвинуть с места эту словно вросшую в землю громаду; гнев, охвативший Мариселу, сделал ее еще красивее. Она колотила по его атлетической груди, пока не онемели кулаки, а он по-прежнему стоял на месте и хохотал. Тогда, уже почти плача, она вырвала из его нагрудного кармана автоматическую ручку, готовясь вонзить ему в шею. Все еще смеясь, он успел схватить Мариселу за руки выше локтей и, поворачиваясь на каблуках, закружил ее в воздухе. Затем положил, обессилевшую от головокружения и сотрясающуюся от рыданий, на пол и встал над ней, подбоченясь. Дэнджер уже перестал смеяться и только тяжело сопел, разглядывая Мариселу жадными глазами.
Между тем, разбуженный хохотом мистера Дэнджера и криками дочери, дон Лоренсо с трудом поднялся в гамаке и, схватив старый, без рукоятки, мачете, с безумным лицом пошел на мистера Дэнджера.
Марисела в ужасе вскрикнула. Мистер Дэнджер круто обернулся и одним ударом кулака сбил с ног пьяного. Тот всем своим костлявым телом рухнул на пол, застонав от боли и бессильного гнева.
Мистер Дэнджер спокойно раскурил трубку и, стоя к Мариселе спиной, проговорил между двумя затяжками:
– Это есть моя шутка, Марисела. Мистер Дэнджер не любит взять вещи силой. Но ты уже знаешь, что мистер Дэнджер хочет тебя для себя. – И, выходя, добавил: – А ты, дон Лоренсо, никогда больше не бери мачете на мистера Дэнджера. В противном случае прощай бренди, водка и все прочее.
Когда иностранец вышел, дон Лоренсо, шатаясь, поднялся на ноги, прошел в угол, где всхлипывала Марисела, и, взяв ее за руку, проговорил с болью:
– Пойдем, дочка. Пойдем отсюда.
Решив, что отец говорит о возвращении в Альтамиру, Марисела послушно встала и пошла за ним, утирая слезы; но дон Лоренсо продолжал:
– Там… там трясина, в ней все кончается. Пойдем и кончим эту проклятую жизнь.
Тогда, забыв о своем горе, она попыталась улыбнуться и стала уговаривать его:
– Что ты, папа! Успокойся! Мистер Дэнджер пошутил. Ты разве не слышал? Он сам сказал. Не волнуйся, приляг. Это всего-навсего шутка. Только обещай мне, что не будешь больше пить и не пойдешь просить вина у этого человека.
– Хорошо. Не пойду. Но я убью его. Это не шутка. Хороша шутка… Ну-ка, дай мне… дай сюда эту бутылку!
– Но ты же обещал не пить. Ложись, поспи… Это была шутка…
Гладя покрытый липкой испариной лоб и волосы отца, она сидела на полу, рядом с гамаком, до тех пор, пока отец не уснул крепким сном; затем вытерла его рот, из которого тянулась пенистая слюна, поцеловала в лоб, и при этом ее не покидало чувство, будто с ней происходят непонятные превращения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
* * *
Прошло уже несколько часов, как Сантос вернулся домой, но только сейчас он заметил отсутствие Мариселы и ее отца.
– Они уехали вскоре после вашего отъезда, – пояснил Антонио. – Это все Марисела. Я уже был у них, но напрасно. Она отказалась вернуться.
– Лучше она и не могла придумать, – сказал Сантос – Теперь у нас начнется другая жизнь.
И тут же приказал: на следующий день возвести изгородь вокруг Коросалито, с установкой которой медлил янки.
– Вопреки тому документу, что он вам предъявлял? – спросил Антонио после короткой паузы.
– Не считаясь ни с чем и вопреки всему, что может нам препятствовать. На насилие – насилием! Таков закон этой земли.
Антонио снова задумался. Затем произнес:
– Мне нечего сказать вам, доктор. Вы знаете – по любой дороге я пойду за вами.
Но все же, уходя, он подумал: «Не нравится мне его настроение. Дай бог, чтобы оно прошло, как летний дождь».
В этот вечер вокруг стола вертелись, виляя хвостами, собаки, и ужин подавала Сантосу женщина, от которой пахло кухонной грязью. Он едва прикоснулся к стряпне Касильды и, не в силах оставаться в доме, где все вещи, еще недавно блиставшие чистотой, теперь были облеплены мухами и покрыты пылью, особенно заметной при свете лампы, вышел в галерею.
Помрачневшая саванна тихо лежала под покровом ночной мглы. Ни куатро, ни куплета, ни рассказов. Примолкшие пеоны вспоминали убитого в тотумском чапаррале товарища – доброго, задумчивого и замкнутого человека. И как это он оплошал! Вот уж на кого можно было положиться. Никогда, даже рискуя собственной жизнью, он не отказывал в помощи. Это был хороший, настоящий человек и в честном бою мог бы постоять за себя. А выходит, и после смерти за него еще не отомстили.
Думали они и о хозяине. Какие деньжищи он потерял! А ведь от этих денег зависело дело, с которым было связано столько надежд. И каким печальным и суровым – совсем другим человеком – вернулся он из округа.
Издали доносится резкий крик выпи, отсчитывающей часы, и Венансио прерывает всеобщее молчание:
– Пахароте и Мария Ньевес со своей упряжкой теперь уже далеко.
– На этой земле иначе нельзя, – говорит другой, оправдывая хозяина, вставшего на путь насилия. – Какова болезнь, таково и лечение. В льяносах человек должен уметь все, что умеют другие. И надо отказаться от разных там изгородей и прочих заграничных штучек, а гнать в свой загон любую скотину, начиная с сосунков, если она без клейма и пасется в твоих владениях.
– А то и в чужие наведываться, – добавляет третий, – и угонять любую живность, – коней ли, коров, – какая на глаза попадется. С его-то добром ведь так поступают, а отнять у вора не грех.
– Нет, я с этим не согласен, – вступает в разговор Антонио Сандоваль. – Доктор правильно говорит: огородись и расти свое на своей земле.
При этих словах Сантоса охватывает чувство, сходное с тем, какое вызвали в нем печальные отблески лампы на покинутых Мариселой вещах. Убеждения Антонио созданы тем Сантосом, который уже не существовал, – человеком, приехавшим из города с мыслью цивилизовать льяносы. Тот, прежний Сантос, уважал законные средства, – пусть даже они только расчищали путь таким действиям, как действия доньи Барбары, обворовывавшей его; тот был противником мести, чьим зовам так сопротивлялась его бдительная совесть, исполненная священного страха перед духовной катастрофой, к которой могла привести его природная порывистость. Да, он был противником мести, несмотря на риск самому стать жертвой насилия, царившего на этой земле.
Теперь Сантос Лусардо, слушавший с галереи разговор пеонов, думал и чувствовал, как тот, кто сказал: «В льяносах человек должен уметь все, что умеют другие».
Он уже показал, что способен на это: дома в Маканильяле не было, а Мондрагоны шли на суд за своп преступления. Теперь очередь мистера Дэнджера. Принимая во внимание, что пока это был час человека, а не принципов, и что пустыня предоставляла безграничные возможности самоуправству и насилию, человек мог заставить всех окружающих подчиниться своей воле. Одна схватка следует за другой, его власть день ото дня крепнет, и вот уже обширный край – в его руках, а когда он полностью покорится, новый хозяин займется цивилизацией.
Это было начало могущества просвещенного касика, правильно используемый час человека.
VI. Источник доброты
В течение трех дней Сантоса не было в имении, и все эти дни Марисела питала тайную надежду, что, вернувшись в Альтамиру и не застав ее там, он сразу же приедет за ней. Упорная в своем мрачном отчаянии, толкнувшем ее сбежать в лесное ранчо, она не желала признаться себе, что лелеяла такую надежду, но и не стремилась надолго обосноваться в своем прежнем доме. Она ограничивалась лишь самыми необходимыми хозяйственными хлопотами, словно поселилась временно, и все свободные часы просиживала на закраине колодца или бродила по пальмовой роще, неотрывно глядя в ту сторону, где могли показаться люди из Альтамиры.
Временами ее черная меланхолия рассеивалась, и она заливалась смехом, представляя себе, как рассердится Сантос, узнав, что она убежала; он, наверное, подумает, что она хотела подшутить над ним в отместку за тот суровый выговор, которым он заплатил за рожденное любовью стремление освободить его от злых чар доньи Барбары. Но стоило ей вспомнить отвратительную сцену встречи с матерью, как она снова становилась угрюмой и печальной.
Наконец она узнала, что Сантос вернулся домой. Прошло еще два дня, и огонек надежды, вспыхивавший по временам в ее сердце, погас совсем.
– Я знала, что он не придет сюда и не станет больше заниматься мною, – сказала она себе. – Теперь ясно, что все это действительно был сон.
Мистер Дэнджер, напротив, очень часто наведывался в ранчо. Не столь развязный, как прежде, сдерживаемый достоинством, с каким Марисела вела себя в его присутствии, он не осмеливался грубо приставать к ней, но с каждым разом все плотнее сжимал кольцо вокруг своей жертвы, снова ставшей доступной его когтям и еще более желанной; в его обычных глуповатых шутках все чаще сквозила бесцеремонность покупателя, уплатившего вперед за товар.
Минутами Марисела, охваченная отчаянием, испытывала болезненное удовольствие от мысли, что ей суждено попасть в руки этого человека; но тут же такая перспектива вызывала у нее ужас, и она начинала лихорадочно искать выход из создавшегося положения.
Однажды она заметила Хуана Примито; он не осмеливался приблизиться к ранчо из страха, что Марисела не простила ему затею с меркой. Она окликнула дурачка и дала ему поручение:
– Поди и скажи… ты знаешь кому, – сеньоре, как ты ее называешь. Скажи, что мы снова в Роще, но я хочу уехать отсюда. Пусть пришлет мне денег. Да не мелочи, я не милостыню прошу, а столько, чтобы нам с папой хватило на отъезд в Сан-Фернандо. Как ты ей скажешь? Повтори. Если будет что-нибудь не так, лучше не появляйся здесь.
Хуан Примито отправился, повторяя наказ, чтобы не забыть ни слова и в точности передать его адресату. В первый момент донья Барбара хотела промолчать или ответить на это требование какой-нибудь грубостью, но, поразмыслив, поняла, что отъезд Мариселы в Сан-Фернандо совпадает с ее собственными интересами, и, взяв в шкафу горсть золотых монет из денег, только что полученных в уплату за партию проданного скота, протянула их Хуану Примито:
– На, отнеси ей. Здесь не меньше трехсот песо. Пусть убирается вместе со своим отцом и сделает все, чтобы я больше не слышала о ней.
Задыхаясь от быстрого бега – на обратном пути он ни разу не остановился, – и от радости за успех, с которым было выполнено поручение, Хуан Примито вынул платок с завернутыми в него монетами и заговорил возбужденно:
– Нинья Марисела! Гляди скорей – золото! Триста песо прислала тебе сеньора. Проверь, точен ли счет.
– Положи там на стол, – проговорила Марисела.
Она чувствовала себя униженной: вот к какому средству пришлось ей прибегнуть, чтобы освободиться от мистера Дэнджера и отказаться от посылок с едой, которые присылал ей Антонио.
– Ты брезгуешь платком, нинья Марисела? Постой, сейчас деньги будут чистенькими. – И Хуан Примито бросился к роднику, чтобы вымыть монеты.
– Не мой, мне все равно противно дотрагиваться до них. Платок тут ни при чем.
– Ты зря сердишься, нинья Марисела, – возразил дурачок. – Золото есть золото. Какая разница, чье оно, лишь бы блестело. Триста песо! Да на такие деньжищи можно торговлю открыть. На той стороне Арауки, у Брамадорской переправы, продается лавка. Хочешь, я мигом слетаю туда, спрошу цену, – мол, нинья Марисела хочет купить? Это выгодное дело! Всяк, кто едет на ту сторону, заходит в лавку и уж без стопочки – это самое малое – не выходит. Купишь лавку – стану у тебя помощником, и жалованья мне не надо. Ну, дай пойду спрошу!
– Нет, нет. Мне еще надо подумать. Иди отсюда. У меня сегодня нет настроения разговаривать с тобой. Возьми себе одну монету.
– Это я-то – возьми? Да куда мне такие деньги, нинья Марисела! Святая дева Мария! Нет уж, я лучше пойду. Да, я и забыл. Сеньора велела сказать тебе, что… Нет. Ничего. Только послушай меня, покупай лавку! Тогда тебе – все нипочем.
Хуан Примите ушел, положив деньги на стол, а Марисела задумалась над его предложением.
«Владелица лавки! Но о чем еще могу я мечтать? Только и остается – встать за прилавок и зарабатывать себе на жизнь! Торговка! Ну что ж, пройдет время, выйду замуж или просто сойдусь с каким-нибудь пеоном… И вот однажды в лавку по пути зайдет Сантос Лусардо и спросит… не водки, нет, он не пьет. Ну, мелочь какую-нибудь. И я ему подам, а он даже не заметит, что за стойкой – Марисела, та самая Марисела…»
Спустя несколько часов явился мистер Дэнджер. Он пошутил по поводу монет, все еще лежавших на столе, а потом, уже собираясь уходить, вынул из кармана бумагу с каким-то текстом и, показывая ее дону Лоренсо, сказал:
– Подпишись вот тут, приятель. Это договорчик, мы с тобой вчера заключили, помнишь?
Лоренсо с трудом поднял голову и уставился на мистера Дэнджера пьяными глазами, силясь попять, что тот говорит; но мистер Дэнджер вложил ему в пальцы ручку и, двигая его дрожащей рукой, заставил вывести под текстом подпись.
– Аll right, – воскликнул янки, пряча ручку в нагрудный карман, и тут же громко прочел подписанный текст: – «Настоящим подтверждаю, что я продал сеньору Гильермо Дэнджеру свою дочь Мариселу за пять бутылок бренди».
Это была одна из обычных шуток мистера Дэнджера; но Марисела приняла ее всерьез и бросилась вырывать у него «документ», в то время как дон Лоренсо впал в оцепенение, бессмысленно улыбаясь и пуская слюну.
Дэнджер со смехом выпустил из рук бумагу, – Марисела тут же изорвала ее в клочья; но этот смех словно подхлестнул девушку.
– Вон отсюда, наглец! – крикнула она хрипло.
Глаза ее метали молнии, лицо горело. Янки, расставив ноги и уперев руки в бока, продолжал громко хохотать, и Марисела набросилась на него, выталкивая вон.
Но у нее было слишком мало силы, чтобы сдвинуть с места эту словно вросшую в землю громаду; гнев, охвативший Мариселу, сделал ее еще красивее. Она колотила по его атлетической груди, пока не онемели кулаки, а он по-прежнему стоял на месте и хохотал. Тогда, уже почти плача, она вырвала из его нагрудного кармана автоматическую ручку, готовясь вонзить ему в шею. Все еще смеясь, он успел схватить Мариселу за руки выше локтей и, поворачиваясь на каблуках, закружил ее в воздухе. Затем положил, обессилевшую от головокружения и сотрясающуюся от рыданий, на пол и встал над ней, подбоченясь. Дэнджер уже перестал смеяться и только тяжело сопел, разглядывая Мариселу жадными глазами.
Между тем, разбуженный хохотом мистера Дэнджера и криками дочери, дон Лоренсо с трудом поднялся в гамаке и, схватив старый, без рукоятки, мачете, с безумным лицом пошел на мистера Дэнджера.
Марисела в ужасе вскрикнула. Мистер Дэнджер круто обернулся и одним ударом кулака сбил с ног пьяного. Тот всем своим костлявым телом рухнул на пол, застонав от боли и бессильного гнева.
Мистер Дэнджер спокойно раскурил трубку и, стоя к Мариселе спиной, проговорил между двумя затяжками:
– Это есть моя шутка, Марисела. Мистер Дэнджер не любит взять вещи силой. Но ты уже знаешь, что мистер Дэнджер хочет тебя для себя. – И, выходя, добавил: – А ты, дон Лоренсо, никогда больше не бери мачете на мистера Дэнджера. В противном случае прощай бренди, водка и все прочее.
Когда иностранец вышел, дон Лоренсо, шатаясь, поднялся на ноги, прошел в угол, где всхлипывала Марисела, и, взяв ее за руку, проговорил с болью:
– Пойдем, дочка. Пойдем отсюда.
Решив, что отец говорит о возвращении в Альтамиру, Марисела послушно встала и пошла за ним, утирая слезы; но дон Лоренсо продолжал:
– Там… там трясина, в ней все кончается. Пойдем и кончим эту проклятую жизнь.
Тогда, забыв о своем горе, она попыталась улыбнуться и стала уговаривать его:
– Что ты, папа! Успокойся! Мистер Дэнджер пошутил. Ты разве не слышал? Он сам сказал. Не волнуйся, приляг. Это всего-навсего шутка. Только обещай мне, что не будешь больше пить и не пойдешь просить вина у этого человека.
– Хорошо. Не пойду. Но я убью его. Это не шутка. Хороша шутка… Ну-ка, дай мне… дай сюда эту бутылку!
– Но ты же обещал не пить. Ложись, поспи… Это была шутка…
Гладя покрытый липкой испариной лоб и волосы отца, она сидела на полу, рядом с гамаком, до тех пор, пока отец не уснул крепким сном; затем вытерла его рот, из которого тянулась пенистая слюна, поцеловала в лоб, и при этом ее не покидало чувство, будто с ней происходят непонятные превращения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37