– А нет у вас тут музея? – спросил я у миссис Сент-Клауд, все еще думая о своем падении. – Такого, с собранием костей?
Она аккуратно уложила похоронный костюм поперек кровати, еще раз погладила ткань и улыбнулась.
– А что, Блейк, вы хотите сдать туда свои? Есть тут такой, есть, в ризнице церкви. Отец Уингейт, он же у нас страстный палеонтолог. Насколько я понимаю, Темза выносит время от времени на берег самые неожиданные вещи: доисторических ящеров, окаменелых рыб, не говоря уж, – она откинула с моего лба волосы, – о долетавшихся летчиках.
– А крыша ризницы, она тоже пострадала от грозы?
– Да, к сожалению. – Она перегнулась через подоконник и помахала рукой кому-то внизу. – Полиция приехала.
Как был голый, я спрыгнул с кровати и встал у нее за спиной. Доктор Мириам шла по лужайке к реке в сопровождении двоих полицейских, вокруг них крутились трое ущербных детей. Сержант указал рукой в сторону пасущихся на лугу коров. Судя по всему, он знал, что «Сессна», летевшая из Лондонского аэропорта на юг, пересекла этот парк, но и в мыслях не имел, что она лежит здесь, на дне, в каких-то пятидесяти футах от него. Под искрящейся солнцем поверхностью воды смутно угадывался белый крылатый призрак.
– Блейк… – Голос матери, пытающейся успокоить, вразумить заполошного сына. – Они вас не тронут.
Я судорожно решал, то ли мне бежать отсюда куда глаза глядят, то ли пройти мимо полицейских с гордым, независимым видом. Мириам вышла на узкую полоску песка и стояла там в своем белом халате, словно загораживая самолет от блюстителей закона, пока сама она не придумает, что же со мной делать. Дети следовали ее примеру; натужно воя, расставив руки в стороны, они бегали у самой кромки плещущей о берег воды: Рейчел – маленький слепой самолетик – средняя, Джейми и Дэвид – по краям. Джейми вбивал свои протезы в мокрый песок и щурился в небо, гикая в такт стабилизатору «Сессны», качавшемуся на суку мертвого вяза.
Миссис Сент-Клауд поглаживала мои плечи, но все мое внимание было отдано ее дочери. Руки в карманы, она смотрела на окно, ровно прищуренные глаза взвешивали мое будущее. Ее волосы, выпущенные сегодня из тугого узла на свободу, рассыпались по плечам; подобно страстным птицам из моего сна, они опасливо пробовали свежий речной ветер. Каким прекрасным, варварским существом могла бы она стать, какой пернатой химерой, сотрясающей спокойствие утреннего воздуха?
– Они уезжают. – Миссис Сент-Клауд помахала сержанту. – Бог его знает, чего им от нас понадобилось.
Полицейские отсалютовали и направились к своей машине. Миссис Сент-Клауд изучала мои синяки. Ее пальцы ласкали мое тело, ее глаза блуждали по моей коже, и я точно знал, что она даже не догадывается о своем соучастии в бессознательном сговоре моих защитников. Все свидетели аварии сплотились вокруг меня в заботливую семью. Старк был моим честолюбивым старшим братом, Мириам – невестой. Но если миссис Сент-Клауд избрала для себя роль матери, почему она так откровенно выказывает свое сексуальное влечение? Я вспомнил, как раздевала она меня вчера вечером и с какой терпимостью смотрела на свою мать Мириам, прекрасно понимавшая причину ее возбуждения.
Воспользовавшись ситуацией, я приложил ладони миссис Сент-Клауд к своей груди. Нет, эти тонкие пальцы не могли оставить таких синяков.
– Миссис Сент-Клауд, когда я лежал на берегу, вы ведь стояли здесь и все видели. Кто-нибудь пробовал меня оживить?
Она поглаживала меня по лопаткам, словно ощупывая культяпки крыльев.
– Нет, да и кто бы решился. Блейк, я была слишком напугана, чтобы о чем-нибудь думать. Да и мало удивительного, вы же столько пробыли под водой. Я знаю, что набросилась тогда на вас, – меня бесило, что вы живы, хотя я давно уже записала вас в покойники.
– Я не покойник! – яростно отбросил я ее руки. – Мне пора уезжать!
– Нет… зачем вам это? Мириам обещала подыскать для вас работу в клинике.
Почувствовав на талии мои руки, она молча потупилась. Я отвел ее от окна: голый месмерист, направляющий немолодую загипнотизированную пациентку. Я раздел ее, и мы легли в постель. Миссис Сент-Клауд спрятала лицо на моей груди, и я знал, что она ощущает мой запах, едкую горечь себума огромной птицы, выступившего на моей коже под жаркими лучами солнца. Обнимая ее, прижимая к ее губам свой израненный рот, я все время помнил, как я пахну, и гордился этим. Она задыхалась от оглушительной вони, пыталась меня оттолкнуть. Стоя над ней на коленях, обвивая ее ноги вокруг своей талии, я вспоминал огромные крылья, носившие меня в ночном небе. Я представлял себе, что мы с миссис Сент-Клауд совокупляемся в воздухе. Я знал, что здесь, в этом грандиозном, ломающем рамки биологических видов половом акте сплелись четверо – я и она, огромный кондор и некто, мужчина или женщина, воззвавший меня из мертвых, человек, чей рот и руки я все еще ощущал на себе.
– Блейк… вы не покойник!
Миссис Сент-Клауд вцепилась мне в бедра, ее задыхающийся рот был измазан моей кровью. Теперь я боролся с этой женщиной, я вжимал ее плечи в подушку, охватил своим кровавым ртом ее губы и ноздри, высасывая из ее горла воздух. Не интересуясь более ее полом, я пытался сплавить наши тела, слить наши сердца и легкие, почки и селезенки в единое существо. Я знал, что не уйду из этого города, пока не совокуплюсь со всеми, здесь живущими: с женщинами, мужчинами и детьми, их собаками и кошками, попугаями и канарейками из их гостиных, коровами с луга, оленями из парка, с мухами, летающими по этой спальне, – и не солью всех нас в новое существо.
Миссис Сент-Клауд отчаянно сопротивлялась, била меня коленями, но затем я стиснул ее грудную клетку, выдавил из ее легких весь воздух, и она обмякла. Ее пятки судорожно колотились о мои лодыжки. Мой мозг опрокинулся во тьму, но сперва в нем вспыхнула ослепительная картина, как мы, четверо, сливаемся в полете.
Окровавленный рот миссис Сент-Клауд судорожно втягивал пронизанный солнцем воздух. Она лежала на спине, ее дрожащая рука нашаривала мою, веснушчатые ноги раскинулись, как у мертвой. На ее грудях и животе проступали темные синяки.
Я знал, что едва не умертвил эту женщину. Ее спасло только то, что я задохнулся. Она села на кровати и тронула мою грудь, словно проверяя, дышу ли я. Затем она встала, на ее лице и груди была кровь. Она смотрела без малейшей враждебности, прекрасно понимая, что она сделала.
Она ничуть не сомневалась, что я пытался ее убить, эта мать, давшая жизнь дикому, неистовому младенцу, с кровью вырвавшая меня из своего тела.
Уходя, миссис Сент-Клауд задержалась у окна и сказала рассеянно, почти безразлично:
– Там на лужайке гриф. Целых два. Посмотрите, Блейк, белые грифы.
Глава 12
Вы видели ночью сон?
Грифы! Я скатился по лестнице, застегивая на ходу похоронный пиджак. Не иначе как эти стервятники сбежали из Старкова зоопарка на запах трупа, так и оставшегося в кабине «Сессны». Я остановился на террасе, со страхом ожидая увидеть, что белые стервятники рвут уже тело безвестного пассажира. Лужайка искрилась, как дробленое стекло. Везде следы ночного неистовства. Между щебеночных дорожек солнечные овалы луж. На Шеппертонском берегу листья платанов и берез начисто отмыты от пыли, в сравнении с ними луг на той стороне кажется желтым, выцветшим.
Пеликаны… У меня отпустило от сердца. По лужайке тяжело ковыляли две нескладные, нелепые птицы. Скорее всего, их занесло сюда ночью, с моря: пятьдесят миль – это не так уж и далеко. Пеликаны ковырялись своими тяжелыми клювами в гладиолусах, не совсем понимая, как им вести себя рядом с этим особняком, среди этих клумб и подстриженных деревьев.
Взглянув случайно на пляж, я обнаружил там еще одного, более зловещего гостя. Крупный глупыш потрошил щуку; острые, круто изогнутые когти рвали светлую, окровавленную плоть. Над мирной Темзой никогда не встречалось никого подобного этому сильному, с крючковатым клювом, полярному хищнику.
Я подобрал с дорожки камешек и швырнул его на пляж. Глупыш взмахнул крыльями и неспешно полетел вдоль реки, волоча за собой рыбьи кишки. На песке, скользком от рыбьей крови, мелькнуло крылатое отражение.
Я вышел на пляж, усеянный плавником и сотнями грубых перьев. Парусиновый мешок с инструментами отца Уингейта так и лежал там, рядом со свежей расщелиной. Волна, плеснувшая при падении «Сессны», раскрыла в каменистом склоне горизонтальную полку длиной в шесть футов и высотой дюймов в десять, достаточно глубокую, чтобы там поместился человек. Мне хотелось примерить ее на себя, я представил, как лежу там, подобно Артуру на Авалоне или некоему мессии, спящему вечным сном в своей приречной гробнице.
В десяти футах от меня песок отливал серебром – растворенное, стекающее в реку зеркало. На мелководье, среди эдвардианских устоев, косо лежала люлька чертова колеса. Не выдержав неистовства ночной бури, край Старкова причала обрушился в воду, прихватив с собой и часть карусели. Крылатая лошадка тоже оказалась в россыпи мусора.
Я вспомнил свой сон: пернатый смерч, бешено вращавшийся над этим причалом, обезумевших птиц, сшибавшихся грудь о грудь в их неудержимом стремлении слиться со мной. На рассвете река исплюнула этого старомодного Пегаса на ту же самую отмель, куда выплыл я после аварии. Я подошел к лошадке и вытащил ее на сухое место. Свежая краска иссеребрила мои ладони, оставила на песке пунктирный след.
Я вытер руки о траву под настороженными взглядами пеликанов. Их оперенье лучилось знакомым мне яростным светом. Какой-то психоделический садовник со слабостью к кричащим краскам щедро подмалевал листву ив и декоративные папоротники. Над ослепительно освещенной лужайкой пропорхнула сойка, яркая, как тропический попугай.
Взбодренный этим празднеством света, я заглянул в витражное окно воды. Гроза взбаламутила реку, по мелководью сновала стайка угрей. Рыбы покрупнее держались мест поглубже, словно ища пристанища в фюзеляже утонувшей «Сессны». Я подумал о миссис Сент-Клауд, о нашем странном и яростном соитии, об исполненной нами пантомиме рождения взрослого младенца. Нервное раздражение, вызванное этим светом, светом воскресного утра, отозвалось во мне новым взрывом потенции.
Покинув сад Сент-Клаудов и углубившись в парк, я повстречал лань, чесавшую мордочку о серебристую кожу березы. В шутку – но и не совсем в шутку – я попытался схватить ее за задние ноги; это робкое существо вызывало у меня ту же сексуальную ярость, что и все вокруг, вплоть до деревьев и земли под ногами. Я хотел отпраздновать свет, покрывший этот сонный городок, излить свое семя на благопристойные ограды и игрушечные садики, вломиться в спальни, где все эти счетоводы и страховые агенты тупо листают свои воскресные газеты, и прямо на полу, рядом с супружескими кроватями, взять их тепленьких ото сна жен и дочерей.
И все-таки, заперт я в этом городе или не заперт?
За следующий час, пока улицы еще пустовали, я обошел Шеппертон вокруг. Следуя вдоль шоссе, печально знакомого мне по первой попытке вырваться на свободу, я направился в сторону Лондона, туда, где ровные поля сменялись россыпью озер и затопленных щебеночных карьеров. Оставив за спиной последние дома восточной окраины Шеппертона, я продрался через живую изгородь к заросшему маками полю и взял курс на ближайшее озеро.
В мелких лужах тихо ржавели заброшенный щебеночный транспортер и вылущенные скорлупки двух легковушек. Как только я подошел к ним поближе, воздух вокруг меня качнулся. Игнорируя это предупреждение, я шагнул еще раз. И тут совершенно неожиданно перспектива озер, карьеров и песчаных дорог между ними вывернулась, кочки вздрогнули и стремглав умчались прочь во все стороны одновременно, тогда как дальние заросли крапивы бросились ко мне и угрожающе сгрудились вокруг моих ног.
Я тут же и здесь оставил надежду бежать из Шеппертона. Мой мозг не был еще готов распрощаться с этим безликим городком.
Однако, если уж Шеппертон меня не отпускает, я мог хотя бы предоставить себе полную свободу делать все, что мне заблагорассудится.
Успокоившись этой мыслью, я вернулся в город. На тихих улочках появились первые люди, они мыли машины и подстригали живые изгороди. Стайка до блеска надраенных детей направлялась в воскресную школу. Они шли мимо веселеньких ухоженных садиков, ничуть не подозревая, что за ними слежу я, запертый сатир в белых кроссовках, ежесекундно готовый вцепиться в их крошечные тела. И в то же время я смотрел на них со странной нежностью, словно знал их всю жизнь. И они, и их родители тоже были пленниками этого города. Я хотел, чтобы они научились летать, увели легкомоторный самолет.
Рядом с киностудией над одним из садиков взмыл воздушный змей, прямоугольник из бумаги и бамбука, на котором ребенок нарисовал птичью голову, крюконосый профиль кондора. Проследив за бечевкой, я уткнулся глазами в мансардную крышу, знакомую мне по вчерашнему сну. Те же самые ступенчатые скаты, на которых оскальзывались две скопы, то же самое слуховое окно с фигурным наличником.
За проволочным забором киностудии, около брезентовых ангаров, рабочие перетаскивали по траве модели старинных самолетов. Тут были трипланы «Спад» и «Фоккер», огромный, с уймой растяжек, биплан межвоенных лет и несколько фанерных «Спитфайров». Пролетая над Шеппертоном на «Сессне», я не видел этих машин, зато прошлой ночью, во сне, их силуэты отчетливо рисовались на ночной траве.
Оглядевшись вокруг, я неожиданно осознал, что видел прежде и все остальные дома. Их нижние части были совершенно мне незнакомы, зато я прекрасно помнил все эти крыши, дымовые трубы и телевизионные антенны. Из дома вышел мужчина лет пятидесяти с дочкой-старшеклассницей. Он смотрел на меня хмуро и настороженно, как на возможного попрошайку. А я помнил полосатый навес верхнего балкона, двух спаривавшихся ястребов, которых я позвал за собой, в ночное небо.
Я был уверен, что дочка меня узнала. Когда я махнул ей рукой, она уставилась на меня почти зачарованным взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27