Но не всегда следовали осечки. Звучали, радуя слух, тугие, полновесные выстрелы, но дробь, словно облачко пыли, растекалась по целому и невредимому князю.
За левым плечом слышался скрипучий старческий голос:
– Патроны-то с просом. Охотничек!
Квитке, как и Полудину, тоже снились охотничьи сны. Принюхиваясь и шевеля большими ушами, она схватывала в сладком забытьи свежий наброд и напрягалась всем телом, стараясь перейти с поиска на потяжку. Поработав низом и прихватывая верхом, она как будто замирала, тянулась мохнатой, в слюнных висюльках, мордой вверх, стараясь встать свечой возле затаившейся дичи. И странно смотрелись рядом с работающей во сне собакой остатки забеленных щей в миске и маленький замусоленный мяч, играющий роль поноски.
В трудах и житейской суете, грозящей затянуть, как болотная непролазь, прошла зима. После Сретенья стал позванивать с кордона Отец крестный:
– Все дороги рассусолились. На Озере забереги.
– На Озере материк лед скинул. Ольха зацвела.
– Утва табунами прет. Гуси на пары разбились.
– Вчерась на Полесковском току петухи токовали. Штук тридцать, не меньше.
– Караул! Личарда на охоту за штаны тащит!..
Заразившись нетерпением, Полудин в очередной раз проверил содержимое охотничьего ящика, перебрал патроны, пыжи, порох, пули, самодельную, на сковороде катанную дробь, всевозможные веревочки и ремешки – все то, что было нужно и, казалось бы, совсем не нужно, но без этих ненужностей давний припас выглядел бы не столь полным и живописным.
Перед скорой весенней охотой как будто оттаяла жена: перестав ссориться с мужем из-за костей для Квитки, которые, по убеждению Полудина, могли только испортить охотничью собаку, она с кротким видом потчевала спаниеля безобидными щами и кашами, решительно разорвала свой поношенный фланелевый халат мужу на портянки и, по-детски ойкая и посасывая уколотые пальцы, зашила суровыми нитками старенький, доставшийся от отца патронташ.
Однако Полудин слишком хорошо знал жену, чтобы поверить в чудесное превращение.
Отец крестный продолжал названивать, горячить Полудина, словно застоявшегося гончака. И однажды он сообщил такое, что Полудин взволнованно стиснул телефонную трубку:
– Вчерась Костюшка с внуком князя на Озере видели. Летает, как самолет.
Первое апреля еще не наступило, и все же Полудину показалось, что Ерофеича повело на охотничий розыгрыш.
– Ты что? Какой князь? Не может быть.
– Натуральный князь. Ястребиный! – В голосе Ерофеича не чувствовалось подвоха. – Хочешь – не верь, а хочешь – проверь. За что купил, за то и продаю!
– Вот так но-овость! – протянул Полудин. – Спасибо, старина… – И осторожно, словно заряженное ружье, положил пикающую трубку.
В ушах у него зашумело, тугой однотонный шум – будто сосновые вершины разгулялись в красном бору. Полудин погонял во рту прозрачный катышек валидола, выпил валерьяны – шум не проходил. Затем, вспомнив о старом средстве, съел сырую луковицу. И все же лес, заметно отступив, продолжал мятежно шуметь.
Полудин решил еще раз проверить калибры патронов.
Весенняя охота по-особенному желанна. После зимней затишки такое чувство, что охотник-утятник вместе с гомонящей птицей прилетел из чужедальней стороны и, жадно вглядываясь в обметанные свежей зеленью озерные берега, ищет знакомые присады.
Нет, не только ради пернатой добычи собрался изждавшийся охотник на весеннюю зорьку. Хочется ему посидеть дружеским кругом возле постреливающего костра, расположившись на смолистом лапнике, отведать неторопкими прихлёбами янтарной ушицы и лесного чая, послушать веселые побрехушки в звездную заполночь.
По-птичьи сбившись в табунки, спешат охотники к Озеру, чтобы занять выстраданные долгим полеваньем места на Теплой заводи, Ямах, незамерзающих ручьевинах Серебряного ключа.
Крякают утки в камышах, на мелких порубях журчат и чуфыкают тетерева, в ельниках пересвистываются рябчики. Певчие дрозды разливаются, словно черемуховые соловьи.
Собаки, давясь ошейниками, тянут на звуки. Охотники осаживают припадающих к земле собак, правят их на тропы, ведущие к Озеру.
На необсохшем, еще рыжеватом берегу разговоров хватает:
– Николай, здоро?во? Еще воюешь?
– Куда ж без охоты! Как присуха.
– Чтой-то Васьки Пистона не видать?
– А ему лиса хвостом по башке ударила. Ушел на инвалидность!
– А как там у Ерофеича Личарда? Я ее манюсеньким щенком помню.
– Гоняет еще…
Разбив таборы возле старых кострищ, бывалые охотники, прежде чем запалить костер и наскоро перекусить, неторопко пройдутся вдоль изменившегося в водополье берега, прикидывая, где лучше зашалашиться на этот раз. Выбрав подходящее местечко, спустят на воду свои латаные-перелатаные ботнички, потом, ловко орудуя топориками, вырубят сердцевину из разлапистого, в мохнатых сережках куста, заплетут ребрастые боковины гибким ивняком, навалят сверху камыша, осоки и другой неприметной сушнины – не пройдет и полчаса, как скрадок, похожий на огромную болотную кочку, будет готов. Соорудив шалаш, прилежный охотник на этом не успокоится: потопчется, покрутится в своем укрытии, вглядываясь в прогалы-бойницы на кисельно-серую воду, в которой, кажется, прилетную утицу едва ли различишь, и, убедившись, что можно развернуться и в такой теснине, довольный, выберется на берег.
У каждого человека в охотничьем табунке есть особое строевое место и не единожды отмеченный талант: кто-то расторопно нарежет и разложит домашнюю снедь – хоть на лодочной корме, хоть на капоте машины, а то и на лесном, с клыкастым отщипом пне; другой без зазубренного ножа, одними пальцами да подвернувшейся под руку какой-нибудь ракушкой почистит и распотрошит рыбу; третий зарядит уху и, никого не подпуская к котелку, доведет варку до пенной шумливой шапки, до белых рыбьих глаз; четвертый, признанный чаевар, изготовит из брусничного листа, корней шиповника такой напиток, что будешь пить – не напьешься; пятый, не смущаясь разнокалиберными стопками и кружками, разольет «целебную» чуть ли не с закрытыми глазами; шестой нарядит обычную историю в такое брачное оперенье, что будешь слушать – не наслушаешься. И уж конечно на открытие охоты каждый подзапасется своей домашней особенной привадой: тающим во рту салом, вилковой квашеной капустой, бочковыми хрусткими огурцами, маринованными белыми грибами, моченой брусникой и, разумеется, любовно возделанной «целебной» – всё же не пьем, а лечимся! – на молодых березовых почках, июньском зверобое, перегородках грецкого ореха, калгановом корне, барбарисовых ягодах, а то и на чесноке, после которого охотника впору не на номера ставить, а отправлять куда-нибудь в дальний загон.
Конечно, не перевелись мастера с одной спички запалить костер, и всё же в этом древнем заразительном деле участвуют так или иначе все: тащат из лесной непролази замшелые коряги и рыжие ветки, собирают скрученную бараньим рогом березовую кору и чуть ли не лучинки из-под славно поработавшего дятла – для розжига и такая мелочь годится! – а кто-то, по-плотницки ухая, разделает большим топором древесную неудобь.
Трудно, просто невозможно коротать время у таборного костра и удержаться от соблазна подбросить в пыл-жар хоть какую-нибудь мелкую сушнину, пригоршню прошлогоднего опада, щепу или древесное крошево, от которых, кажется, и проку-то никакого…
По устойчивым береговым дымкам охотники узнают друг друга на расстоянии: вот поплыли желтоватые облака над Ямами – это табор Ерофеича, заиграли слюдяные блики на Вамнинской седловине – это Пановы прикатили на стареньком «газике»…
Пока уха клокочет, дозревает, и выпить можно. Поторговавшись для порядка, с чьей «целебной» начинать, по стаканчикам разливают терпко пахнущую жидкость.
Прислушается к бутылочному бульбуканью считающийся непьющим охотник, потаенно вздохнет и попросит негромко, словно стесняясь собственного голоса:
– Плесни-ка, друг, и мне маленько.
Никому не откажет твердый на руку виночерпий. Оделит каждого хвалебной «целебной» и довольно долго, вымучивая нетерпеливых, будет завинчивать фляжку. Для вида справится:
– Ну как? У всех нолито?
– Нолито! – дружно откликнутся другие охотники.
Играет рассыпчатое солнышко в лиловатых султанах берез. Волны сочно шлепают о берег. Любота! За что же первый тост? И кто-то, чувствующий охотничью душу, предложит:
– С Озером!
Ему откликнутся согласным эхом:
– С Озером!
Выпивают, покрякивая, выцеливая на столе вкусный домашний харч. Собаки, схватив на лету кусок-другой, носятся челноками до Озера и обратно. Нарядные бабочки-крапивницы греются на зачехленных ружьях.
А порозовевшая белоглазая рыба уже нетерпеливо бьет хвостом по ободку котла – незаметно, за разговорами и первыми тостами, уха подошла. Как это заведено в испытанном табунке, пробовать уху доверяют самому опытному и беспристрастному человеку.
И вот признанный пробовалыцик важно скидывает кипенно-белую, не первого съема пену, тщательно шурудит деревянной ложкой в золотой, туманно парящей лунке. Осторожно черпает, тихо дует. Все внимательно поглядывают на бывалого гурмана, а сам повар, выходивший уху до малой перчинки, до последней щепотки соли, добавивший, на всякий случай, чайную ложку сливочного масла, переминается с ноги на ногу и сдержанно пыхтит, как закипающий чайник, – еще немного, и горячей конфоркой начнет погромыхивать…
Вроде бы и прицепиться не к чему, а судья почему-то медлит, думающе поджимает губы. Наконец, потерев поясницу, достает из костра тлеющую головешку. Сует головешку на какое-то мгновенье в котелок и снова пробует. Довольно хмыкнув, оглашает свой приговор:
– Теперь что надо. С дымком!
Дружно гуляют ложки. Жор как у щуки на весеннем икромёте. Где прилипчивые болезни, домашние остереги? Десяток лет, словно осеннюю линьку, сбросили. Разговоры без конца. Легко охотнику в родном прилётном табунке.
Съедена без остатка уха, а тут и лесной чаек подоспел, терпкий, малиново-красный – на зеленом, перезимовавшем под снегом брусничнике, мохнатых корешках шиповника. Иногда заваривается на любителя зеленоватый ивовый чай: гибкие ветки очищаются от кожицы, разрезаются на две, с внутренней рыхловатой начинкой, половинки. Пусть и погарчивает необычный ивовый чай, но и он по-своему бодрит и скрадывает жажду.
Посидят охотники у играющего угольками костра, облегчат разговорами притомившуюся душу, и непременно у кого-нибудь появится желание навестить старых знакомцев из соседнего табора, благо с попутным ветром доносится персональное предложение:
– Петро-ович, загляни-и-ка сю-да-а!
И как тут откажешься, если за тебя эхо ответило:
–…да-а-а!
И пойдут одно за другим береговые свиданья. И тут уж ушки на макушке держи: как бы не припоздниться у соседей, не хватить лишка «целебной».
В ночи костер особенно притягателен. Весенняя сиреневая темень скучивается возле охотников, заполняет прогалы в едва оперившихся кронах. Костровые ветки шипят, как драчливые селезни, хоркают, словно вальдшнепы в болотистой урёме. Красные отсветы сглаживают морщины, молодят лица.
Охотники живо вспоминают старые полеванья, и такое чувство, что их ружья еще дымятся после стрельбы:
– Гляжу, кряковый в десяти метрах жвакает. Я прикладываюсь… Хлесть!
А уж завзятые побрехушники совсем расчуфыкают-ся, распушат напоказ верховые перья! И такие они ловкие да удачливые, что молодого охотника оторопь берет: и на осинах вместе с глухарями ночевали, и тетеревов походя валенками из-под снега выковыривали, и четырех гусей одним дублетом валили, и серого волка влёт отстреливали, когда он через куст перемахивал…
Велико желание встретить алую весеннюю зорьку возле попыхивающего дубовым жарком костра, но едва ли позавидуешь тому, кто поддался бессонному соблазну. Бывалый, умеющий держать себя охотник обязательно соснёт часика три-четыре: то ли возле костра, на еловом полу, то ли в машине, а может, в спущенной на мелководье лодке.
Сладок сон в лодке под брезентом, которую озерная волна покачивает, словно детскую колыбель.
2
Пять лет тому назад Полудин пристал к охотничьему табунку своего шурина, отставного милицейского полковника. Жил шурин в Москве и как работник проявил себя вязким, настойчивым зверогоном. Ему не довелось брать клыкастых серых лобанов, запятнавших себя человечьей кровью, на его профессиональную долю выпали расплодившиеся в последнее время фальшивомонетчики, не уступающие своими повадками хитроумным лисовинам: имели они в городских крепях глубокие норы с отнорками и в случае опасности уходили на крупных махах, заметали цепочку следов пушистыми хвостами. Кочевал наш Петрович по всей России, меняя гостиничные скрады, и гнал сторожкого зверя, не считаясь со временем и погодой. Работал Петрович с подхода и на подслухе, старался вызнать излюбленные лисьи лазы-переузины в лесной гущаре и, угадав роковое для зверя пересеченье кругов, уверенно брал его, притомленного погоней.
Отработав свое на лисьих нарысках и хорошенько поднатаскав молодых зверогонов, Петрович, еще нестарый, набравший предпенсионного жирка, без особых колебаний ушел в бессрочную засидку. Однако столичный скрадок близ захламленной Яузы-реки претил вольной, не забывающей своих корней душе Петровича – его неудержимо потянуло в лесные дали, в родные муромские пределы. Каждую весну, как только журавли протрубят в золотистом небе, отправлялся наш Полковник на своем «жигуленке» в некрасовскую деревушку, где пустовал дом отца и дожидалась распаренных веников срубленная из добротного осинника баня.
Блюдя огородный промысел, Петрович в меру крестьянствовал, но усердно копошиться в песочистой земле и низко кланяться травяной дурнине и колорадскому жуку ему явно не хотелось, и поэтому, зарядив землю самым простым и необходимым, отдав сорняки и жуков на откуп местным пьяницам, он охотно переключился на охоту, рыболовлю и женщин.
В силу долгой органичной близости к природе, делающей человека все более похожим на зверей и птиц, наш Полковник во всей красе проявил петушиные черты на деревенском току.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16