– Он от батареек работает?
– Нет, Эдит. У него нет батареек.
Она прикрыла грудь, скрестив руки.
– Ты хочешь сказать…?
– Да. Он сам научился себя кормить.
Когда датский вибратор направился в сторону Эдит, она забилась в угол и как-то странно скорчилась, как будто пыталась укрыть от вторжения влагалище, безнадежно бедра. Я и пальцем не мог пошевелить, лежа в склизкой луже, где меня так изысканно содомистски изнасиловали с помощью массы усовершенствованных приспособлений. Вибратор тем временем неторопливо прошествовал через все пространство номера – шлейф тесемочек, ремешков и чашечек-присосок тянулся за ним, как гавайская юбочка, сплетенная из травы и лифчиков.
Он научился сам себя кормить.
(Отец мой небесный, что без имени и без облика, выведи меня из пустыни возможного. Слишком долго я жил в мире событий. Слишком долго трудился, чтобы стать ангелом. Я хотел ловить чудеса сачком власти, чтобы сыпать им соль на дикие хвосты. Я хотел одолеть безумие, чтобы похитить его тайну. Я хотел оснастить компьютеры безумными программами. Я хотел создать добродетель и доказать, что она существует. Не наказывай Чарльза Аксиса. Мы не могли найти доказательств, и потому решили растянуть себе память. Отец мой небесный, прими мою исповедь: мы не учились брать, потому что верили, что взять нам нечего, но так и не смогли смириться с этой верой.)
– Помоги, мне, Ф., помоги же мне.
Но все тело мое онемело, как будто его прибили к полу гвоздем, головка которого торчала из задницы.
Чтобы добраться до Эдит, нужно было время. Она сидела на полу беззащитная, вжав прямую спину в стену и широко раскинув в стороны стройные ноги. Онемев от ужаса и грозившего ей мерзостного наслаждения, она уже была готова сдаться. Я много раз смотрел женщинам туда, откуда ноги растут, но никогда не видел такой странной картины, какая рисовалась в промежности Эдит. Мягкие волосы были откинуты назад от сочившихся срамных губ, как солнечные лучи от лика Людовика Четырнадцатого. Сами губы шевелились, то расползаясь, то съеживаясь, как будто кто-то поставил перед ними увеличительное стекло и неторопливо водил им из стороны в сторону. Датский вибратор проникал в нее без суеты, и вскоре это дитя (Эдит было немногим больше двадцати) стало пальцами и губами вытворять такое, что никто – уж поверь мне, дружок, – никто и никогда тебе и близко не делал. Именно этого, наверное, ты от нее и добивался. Но тебе было невдомек, как ее на такое сподобить, и винить тебе себя тут не в чем. Сотворить такое не мог никто. Вот почему я всегда уходил от обсуждения с тобой проблемы соития.
Вибратор насиловал ее, должно быть, минут двадцать пять. На десятой минуте она просила его залезть ей под мышку, говорила, какой сосок больше тоскует по ласке, выгибалась всем телом, предлагая ему потайные розовые его части. Но потом вибратор перехватил инициативу и начал командовать сам. После этого обалдевшая от счастья Эдит стала чем-то вроде закусочной, где дьявольская машинка тешила собственный аппетит ее соками, плотью, кровью и экскрементами.
Нечего и говорить о том, что Эдит испытывала неземное блаженство.
Датский вибратор соскользнул с ее лица. Все в кровоподтеках, оно светилось блаженной улыбкой.
– Не уходи, – прошептала она.
Но, набравшись свежих сил, машинка взобралась на подоконник, поднатужилась, увеличив обороты до визгливого стона, и, разбив стекло, осколки которого обрушились вниз причудливым театральным занавесом, выскочила из комнаты.
– Заставь его остаться.
– Он уже ушел.
Мы с большим трудом дотащились до окна. Собственные тела казались нам чужими. Высунув головы в густой аромат тропической ночи, мы смотрели, как датский вибратор по мраморным плитам облицовки гостиницы спускается вниз. Достигнув земли, он пересек автомобильную стоянку и вскоре оказался на берегу океана.
– О Господи, Ф., как же мне было хорошо. Положи мне сюда руку.
– Я знаю, Эдит. А ты потрогай у меня вот здесь.
Тем временем на пустынном пляже, залитом лунным светом, перед нами разворачивалась любопытная картина. Когда датский вибратор неторопливо направился к волнам, пробираясь через темные цветы по ярко освещенному берегу, от рощи призрачных пальм отделилась человеческая фигура. Это был тот самый человек в безукоризненно белых плавках. Я не знаю, бежал ли он к датскому вибратору, чтобы как-то его отключить, или просто хотел вблизи поглядеть на изящное движение этой странной штуковины к Атлантике.
Ночь казалась ласковой, как последняя строфа колыбельной. Уперев одну руку в бок, а другой почесывая в затылке, маленькая фигурка в белых плавках, как и мы, глазела на движение мерцающего аппарата к безбрежному океану, волны которого скоро сомкнулись над его чашечками-присосками, как будто настал конец света.
– Он вернется обратно, Ф.? К нам?
– Это не важно. Он уже стал частью мира.
Мы стояли с ней рядом, две фигуры, зависшие в пустоте разбитого оконного проема облицованной
мрамором стены, вмурованной в безграничную безоблачность ночи.
Слабый ветерок играл прядью ее волос, они щекотали мне щеку.
– Я люблю тебя, Эдит.
– И я тебя люблю, Ф.
– И мужа твоего я люблю.
– И я тоже.
– Ничего не вышло, как было задумано, но теперь я знаю, что случится.
– И я знаю, Ф.
– Ох, Эдит, что-то бередит мне душу, сердце стонет от любви, но мне никогда уже не полюбить так, чтобы мечты стали явью. Я Бога молю, чтобы у мужа твоего все исполнилось.
– Он все сделает, Ф.
– Но ему предстоит это сделать одному. Только в одиночестве он с этим совладает.
– Я знаю, – ответила она. – Нас с ним быть не должно.
Безмерная печаль охватила нас, когда мы смотрели на мили моря, беспредельная, безликая, гнетущая печаль, отделенная от нас самих, потому что мы уже не принадлежали сами себе, не корчили из себя тех, кем хотели бы быть. Неустанные волны океана яркими блестками вдребезги крошили разбитый лик луны. Мы прощались с тобой, любовник наш. Мы еще не знали, где и как закончится наше расставание, но началось оно именно тогда.
Внезапно раздался настойчивый стук в дверь.
– Должно быть, это он, – сказал я.
– Может быть, нам лучше одеться?
– Не бери в голову.
Нам даже отпирать не пришлось – усатый официант открыл дверь запасным ключом. На нем был потрепанный плащ – единственное прикрытие совершенно голого тела. Мы оба подошли к гостю.
– Как вам нравится Аргентина? – спросил я, чтобы как-то завязать светскую беседу.
– Хроники документальной не хватает, – ответил он.
– А парадов? – высказал я предположение.
– И парадов. А в остальном проблем нет, я могу здесь достать все что угодно. Надо же!
Он заметил наши раскрасневшиеся половые органы и с большим воодушевлением стал их поглаживать.
– Замечательно! Чудесно! Я вижу, вы отлично подготовлены.
Последовавшее за этим старо как мир. Не буду усугублять ту боль, которую ты, должно быть, уже вытерпел, рассказывая тебе в подробностях обо всем, что он с нами вытворял. Чтобы ты представил себе, каково нам было, скажу только, что мы и впрямь хорошо подготовились и не пытались противиться его мерзостно-восхитительным приказам даже тогда, когда он заставлял нас целовать хлыст.
– У меня есть для вас одно средство, – сказал он наконец.
– У него для нас есть какое-то средство, Эдит.
– Выкладывай, – устало бросила она.
Он вынул из кармана плаща кусок мыла.
– Все втроем идем в ванну, – весело сказал он с сильным акцентом.
И мы пошли с ним там плескаться. Он намыливал нас с головы до ног, расхваливая на все лады особые достоинства мыла, которое, как ты уже, наверное, сам догадался, было сделано из топленого человечьего сала.
Кусок этого мыла ты держишь сейчас в руках. Он крестил им нас – меня и твою жену. Интересно, что ты с этим мылом теперь собираешься делать?
Вот видишь, я показал тебе, как все это происходило , в разных ракурсах, шаг за шагом, от поцелуя к поцелую.
Есть, правда, кое-что еще – история Катерины Текаквиты. Ее ты тоже получишь, всю получишь сполна.
Собрав последние силы, мы насухо вытерли друг друга роскошными гостиничными полотенцами. Официант очень бережно протер нам половые органы.
– У меня миллионы кусков этого мыла, – сказал он без тени сожаления.
Потом набросил плащ и какое-то время вертелся перед большим зеркалом, приглаживая усы и зачесывая на косой пробор волосы, чтобы они спадали со лба, как ему нравилось.
– И не забудьте сделать заявление в «Полицейские ведомости». А что касается мыла, поговорим об этом позже.
– Постой!
Он уже распахнул было дверь, чтобы уйти, но Эдит обвила его шею руками, потащила за собой на сухую постель и прижала его голову к своей груди.
– Зачем ты это сделала? – спросил я ее, когда официант гусиным шагом удалился и ничего больше о нем не напоминало, кроме едва уловимой вони сернистых газов его дьявольского метеоризма.
– Мне вдруг показалось, что он – а…
– Ох, Эдит!
Я преклонил пред твоей женой колени и коснулся губами пальцев ее ноги. В комнате царил невообразимый кавардак, весь пол был заляпан пятнами липкой жижи и мыльной пены, но она поднялась с него как прекрасная статуя в лунном сиянии, осенявшем ее плечи и грудь с торчащими сосками.
– Ох, Эдит, какая же все это ерунда – все, что я с тобой творил, с грудью твоей, с влагалищем, с тем, что задница твоя расползаться начала, со всеми моими амбициями пигмалионскими. Ничего это все не значит, теперь я совершенно в этом уверен. Твои прыщи и все остальное – только видимость, ты так и осталась для меня недосягаемой, и никакие уловки мне здесь не смогли помочь. Кто ты такая?
– |??? ??? ???? ?????? ??????? ??? ?? ??? ?? ??? ??? ????? ??? ?? ???????? ?????? ??? ?????? ???????????!
– Ты это серьезно? Тогда мне остается только целовать тебе пальцы на ногах.
– Вот еще выдумал!
Много позже.
Помню, дружок, ты рассказывал мне однажды о том, как индейцы представляли себе смерть. Индейцы верили, что после кончины тела дух свершает долгий путь, восходя на небеса. Путь этот труден и опасен, немногим удается пройти его до конца. На бревне, которым как щепкой играют пороги, надо переплыть через бурный поток. Огромный пес с воем и лаем набрасывается на путника. Дальше узкая тропинка проходит между огромными танцующими валунами, они бьются друг о друга в пляске, и если путник не подладится к их танцу, от него только мокрое место останется. Гуроны считали, что в конце той тропы стоит хижина, смастеренная из коры. В ней живет Оскотарах, что в переводе значит: «тот, кто дырявит черепа». Его дело состоит в том, чтобы из черепов всех, кто проходит мимо избушки, выскабливать мозги, потому что «без этого нельзя перейти в бессмертие».
Задай себе вопрос: может быть, тот бревенчатый дом, где ты сейчас так мучаешься, и есть хижина Оскотараха? Ты не знал, что эта процедура такая долгая и мучительная. Снова и снова затупившийся томагавк все бьет и бьет по каше мозгов. Лунному свету хочется забраться тебе в череп. Искрящимся лучам ледяного неба хочется просочиться сквозь твои глазницы. Холодный ночной воздух жидким бриллиантом хочет заполнить пустую чашу черепа.
Спроси себя: не я ли твой Оскотарах? Бога молю, чтобы им оказался я. Операция эта, мой дорогой, проходит нормально. Я с тобой.
Но кто сделает такую операцию самому Оскотараху? Когда до тебя дойдет смысл этого вопроса, ты постигнешь всю меру моих страданий. Для собственной операции мне пришлось выбивать для себя отдельную палату в клинике. В бревенчатом доме я себя чувствовал слишком одиноко и потому ударился в политику.
Единственным, от чего меня избавила политика, стал большой палец на левой руке. (Мэри Вулнд, надо сказать, такая потеря ничуть не смущает.) Может быть, в этот самый момент большой палец моей левой руки гниет где-нибудь на крыше
в центре Монреаля или его останки копотью осели на жести каминного дымохода. Вот она – моя реликвия. Дружок, будь снисходителен к тем, кто одержим мирскими страстями. Бревенчатый дом такой маленький, а нас так много, и каждый точит зубы на небо над головой.
Вместе с моим большим пальцем исчезло медное тело статуи английской королевы на улице Шербрук, или на Rue Sherbrooke – такое название мне больше по душе.
БУМ! БА-БАХ!
Все части этого пустотелого тела государственного, которое так долго там возвышалось, как огромный валун, перекрывавший чистый поток нашей крови и судьбы, РАЗЛЕТЕЛИСЬ ВДРЫЗГ! – и вместе с ним исчез большой палец одного патриота.
Дождь в тот день лил как из ведра! Зонтики всех английских полицейских не могли защитить город от перемены климата.
QU?BEC LIBRE!
Бомбы с часовым механизмом!
QU?BEC OUI OTTAWA NON.
Тысячи голосов, раньше умевших дружно кричать лишь тогда, когда шайба проносилась в ворота мимо клюшки вратаря, теперь на одном дыхании скандировали: MERDE A LA REINE D'ANGLETERRE.
ЕЛИЗАВЕТА, УБИРАЙСЯ ДОМОЙ.
В том месте улицы Шербрук теперь зияет пустота. Когда-то ее заполняла статуя чужой королевы. В ту пустоту упало семя чистой крови, и оно даст пышные всходы.
Я знал, что делал, устанавливая бомбу в позеленевших от времени медных складках ее имперского подола. Вообще-то сама по себе статуя мне даже нравилась. Под ее монаршей сенью мне многих женщин приласкать довелось. И потому, дружок, прошу тебя о снисхождении. Мы – те, кому потемки привычнее света дня, – должны оперировать символами.
Я ничего не имею против королевы Англии. Даже в глубине души я никогда не осуждал ее за то, что она не Жаклин Кеннеди. Я себе так думаю: она очень светская дама, и ей не в радость бывали тяготы, налагаемые высоким положением.
Да, одиноко, должно быть, чувствовали себя королева с принцем Филиппом на запруженных охранниками улицах Квебека в тот октябрьский день 1964 года. Даже самый крутой земельный магнат в Атлантиде, должно быть, не чувствовал себя таким одиноким, когда ее поглотила морская пучина. У подножия статуи Рамзеса II было, наверное, больше народа во время песчаной бури 89 года. Они сидели в бронированном автомобиле очень прямо, как дети, пытавшиеся прочесть субтитры фильма на иностранном языке. Их путь метили желтые жилеты полицейских из спецотрядов по разгону демонстраций и спины враждебной толпы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32