Из еды, как всегда, в доме ничего не было, решили пообедать в ресто-
ране "Парус", где днем кормили комплексными обедами.
Троллейбусы ходили редко и были переполнены, мы прошли по длинной
пыльной улице две остановки.
В ресторане стояла небольшая, но медленно двигающаяся очередь.
В зале мы подошли к столику, за которым уже сидели двое. Один толс-
тый, розовый, с залитым потом бесцветными глазами, другой худой, черный,
небритый, в такой же, как у меня, трикотажной полосатой рубашке, только
жеваной и грязной. На столе стоял захватанный потными руками графинчик с
водкой. На вопрос, свободны ли другие два места, они не ответили. Толс-
тый бессмысленно моргал белесыми ресницами, черный что-то пробормотал и
уставился в окно.
Сели. Долго ждали официантку, а когда она пришла, то на нас не обра-
тила никакого внимания, а стала отрывочно, намеками что-то говорить тем
двоим.
- Нас покормят, как думаешь? - спросил я Тамару.
- Ты что, не видишь, они ждут каких-то баб, с официанткой договарива-
ются, - громко, с усмешкой сказала Тамара.
Мне было физически неприятно, что у меня такая же рубашка, как у чер-
ного.
Официантка принесла нам комплексный обед, мы механически и невкусно
поели, расплатились и вышли.
Я все время боялся, что она сорвется и мучился, не зная о чем гово-
рить, но вроде бы все шло нормально, у меня постепенно отлегло от сердца
и даже стало бы совсем скучно, если бы не небольшая настороженность.
От станции метро до больницы мы долго шли улицей, составленной из
одинаковых, как невзрачные близнецы, домов пока не остановились перед
большим пустырем, за которым желтел лес.
- А ведь больница была здесь... - удивленно сказала Тамара.
"Откуда она знает, что именно здесь, была уже в ней?" - обожгло меня.
Мы постояли молча, потом она достала из сумки все документы и нашла
название улицы, которую мы давно прошли.
Больница оказалась родильным домом, его из-за ремонта полностью пере-
вели на гинекологию.
В день пропускали по шестьдесят женщин.
В приемной висело объявление:
"При приеме на аборт иметь:
1. Паспорт.
2. Справку о зарплате.
3. Халат.
4. Тапочки.
Все остальные вещи возвращаются, а также часы, кольца, браслеты и
серьги."
И тут выяснилось, что квитанции об уплате за аборт потеряна и без-
возвратно. Жену не принимали. Мы перекопали всю сумку по детально, вы-
вернули ее наизнанку, что опять мне напомнило операцию.
Ничего не оставалось делать, как ехать в сберкассу, где она платила
за аборт.
Жаркий, пыльный, душный город навалился на нас. Через час молчаливой
судорожной дороги мы стояли у окошка в сберкассе, а заведующая, обмахи-
ваясь веером лотерейных билетов, объясняла, что нам надо ехать в цент-
ральную сберкассу, куда давно уже отправлены все документы.
Как мой Том плакала, как она плакала!
Наконец, заведующая позвонила в центральную сберкассу, посоветова-
лась, получила рекомендацию, еще раз убедилась, что документы пришли и
написала-таки справку, тысячу раз сказав, что делать она этого не имеет
права.
- Сволочь, - спокойным голосом сказала Тамара, когда мы вышли из
сберкассы.
На следующий день лил проливной дождь и я долго просил няньку у слу-
жебного входа взять передачу. Взяла, но после того как я ей сунул рубль.
В пятницу я забрал Тамару из больницы и мы поехали на дачу.
Мерно качало вагон, теплым кораблем плывущим в ночи, исчез вдали го-
род и с ним таяла нервная сутолока этих душных дней, исчезало ощущение
двойственности, словно прошло солнечное затмение.
...В спокойной полудреме мне представилось, как на длинном перегоне в
такой же электричке машинист рассказывает своему напарнику, как он отво-
зил жену делать аборт, потому что жить негде, растить и нянчить некому,
сами еще толком не жили, как она хочет детей, как цинична и груба была
медсестра в приемном покое... Микрофон не включен и вся электричка слу-
шает эту исповедь, лица, лица, лица под этот монолог и у каждого столько
своего, все двойное, как при солнечном затмении, все, даже если снаружи
вроде бы в порядке, а растравит горечью бед полировочку и обнажается
драма жизни человеческой...
Как же так получилось, случилось, что я попал в больницу и мы чужие, совсем
чужие друг другу?
И зачем тогда меня пощадила война, когда немецкая авиация разнесла в
прах поезд, с которым вывозили наш детский садик из блокадного Ленингра-
да?
Эвакуация.
Самое яркое воспоминание из жизни в деревне у бабушки под Саратовом -
стол. На уровне моего носа уходят вдаль скобленые добела доски, на кото-
рых дымятся миски с прозрачным варевом из крапивы и моя мне кажется
меньше всех. Скот давно перерезали, чтобы он не достался врагу и вокруг
нашего существования стали постепенно сжиматься холодные пальцы голода.
Надо мной, как над самым младшим за столом, по-деревенски добродушно и
жестоко шутили. Бабка протягивала мне миску, но не ставила ее передо
мной, а спрашивала:
- Что ж ты, поганец, отца не кличешь, с ним не поделишься?
Сознание долга преодолевало голод, я слезал с табуретки, шлепал бегом
в горницу и говорил стоявшей на комоде фотографии:
- Пойдешь?
Отец молчал, но каждый раз мне казалось, что он, как статуя Командо-
ра, поворачивает голову и я, преодолевая страх, кричал на обратном бегу:
- Он не может, у него ног нет! Отдай мои щи!
Голод, зябкое, съежившееся тело, одышка столетнего деда у пятилетнего
ребенка, лучшее пирожное - кусок жмыха из-под семечек. Война висела над
нашими головами не только в ночном небе во время бомбардировок, даже на
новогодней елке на кончиках веток задирали вверх пропеллеры глазурью об-
литые истребители, а ближе к стволу парили стеклянные дирижабли.
Неужели память о голоде детства, голоде войны проснулась от голода
болезни, потому что голодно мне жилось с тобой?
Почему же все наши надежды на совместную безоблачную жизнь пошли пра-
хом ежедневных ссор? Было же все! Неистовое желание, постоянная потреб-
ность быть все время вместе, когда разлука являлась самым тяжким наказа-
нием, когда даже мысль о том, что это может кончится, казалась несусвет-
ной ересью.
Пламя нашей любви разгоралось постепенно, но все-таки не я тебя, а ты
меня покорила. Как Ермак Сибирь.
Покорила меня своей покорностью, своей преданностью и перестал для
меня существовать мир, называемой слабой половиной человечества. Все
принадлежало тебе, я любил тебя настолько неистово, что ревность к муж-
чинам в твоей прежней, донашей жизни достигла у меня размеров черной
мечты - в снах моих ужасной смертью гибли твои любовники, зачем ты
только рассказала мне о них, зачем поделилась со мной этим да еще в са-
мые сокровенные минуты нашей близости?.. Не это ли сыграло свою роковую
роль в нашем разрыве?
Том, любимый мой, Том... Все верно, но есть и другие условности наше-
го существования, которые кажутся неимоверно важными, а на самом деле...
Мне казалось, что я знаю тебя наизусть, мне казалось, что мы с тобой
чувствуем настолько одинаково, что неспособны на жестокость, на душевную
черствость по отношению друг к другу. Не укладывается в голове, что мо-
жет быть иначе...
Может...
Потому что любовь - иллюзия, великая, но иллюзия. Но даже великой ил-
люзии не хватило тебе. У тебя своя логика, свои причины для своих пос-
тупков, они кажутся тебе убедительнее и весомей даже факта моей болезни.
Скорее всего, ты была просто не готова к такому резкому повороту
судьбы. Единственный ребенок в семье, ты не знала ни в чем отказа. Года-
ми тебя окружали заботой и лаской, восхищались твоей красотой, твоей
исключительностью - отличница, гимнастка первого разряда, твоей брызжу-
щей жизнерадостностью. Ты ждала своего принца и пришел я. Чем не принц?
Будущий великий кинорежиссер, это же ясно, как дважды два. Наверное,
грезилось не раз: да-да, это жена Истомина, того самого, ну, разве вы не
знаете?.. Вспомнили?.. Правильно, она... Правда, красивая пара?..
А за свадебным столом нам было хорошо, не так ли, Том? Как мы сладко
сладко целовались под крики "горько!" Сколько нам наговорили пожеланий и
наставлений, а мы беспечно радовались, точно зная, что все-все они обя-
зательно сбудутся...
Оказалось, что ты не умеешь ни готовить, ни стирать, ни убираться. Ты
привыкла возвращаться домой, бросать, где попало, свои вещи, садиться за
стол и ждать, когда подадут ложку, вилку, готовую вкусную еду, нальют
чай, и вымоют за тобой посуду.
Привыкла, чтобы все у тебя было выглажено, выстирано, подшито, но не
тобой, а кем-то. Привыкла наряжаться во все лучшее и идти гулять, весе-
литься, блистать... Трудно от всего этого отвыкать, но пришлось и тогда
зазмеилась первая трещинка в наших отношениях...
И все же, когда ты ушла в первый раз от меня, сделала первый шаг по
дороге нашей разлуки и с тех пор стало нам в разные стороны?.. Неужели в
первую неделю нашего медового месяца, когда ты встала и ушла в солнечный
плеск реки... Не оглянувшись...
Наша первая ссора была веселой и ленивой, мы не ссорились, мы играли
в ссору, но плясал уже, синея и задыхаясь, огонек злости под хворостом
ежедневной усталости, и на навозе безденежья и нашего эгоизма распускал-
ся ядовитый цвет взаимных обид, крика и слов, способных убить не то что
любовь - человека! Когда чаша моей души была переполнена хмелем любви,
хмелел не только я, но и ты, и возвращалась любовь эхом, стократно уси-
ленным тобой, а теперь...
Я понимаю, как тебе нелегко, когда ты приходишь в свой родной дом,
где тебя напоят и накормят, одарят и обласкают и в минуту душевной расс-
лабленности начнут тихий разговор о том, что пора бы всерьез задуматься
о своей судьбе, что больной муж - тебе не пара и что Замойский опять
звонил и привез на своей машине цветы и фрукты... Думаешь, родители тебе
зла желают? Нет, конечно. Это я для них чужой, а ты им родная... И мне
родная... Вот и выбирай...
Приходит твоя подруга Женька, с которой ты встречала Новый Год, роет-
ся в твоих безделушках и спрашивает, кто тебе подарил это колечко с
бриллиантиком?.. Оказывается, Замойский... Опять... А Валера что тебе
подарил?..
Я люблю тебя, Том, я не верю в твою черствость, но пойми и ты, что я
попал в больницу шестьдесят четыре кило веса и это при моем росте. Пой-
ми... И вернется наша любовь, которая еще не умерла, а просто болеет и
затаилась, переживая невзгоды...
Или этого не понять пока не увидишь своими глазами человека, который
пролежал здесь пять месяцев и выписался, не долечившись, потому что не
может оторваться от жены с годовалой дочкой, которая заразилась от него
туберкулезом...
Или надо видеть "Полтора Ивана", как он говорит врачу, разглядывая
свои снимки:
- Ты, Григорич, поторопись, оформи мне первую группу, правого легкого
у меня совсем нет, а левое на исходе, мне же деньги на похороны нужны...
Или надо видеть Андрея Азарова, которого переносили в палату номер
четыре, а он просил:
- Ребята, вы меня не тащите, выкиньте в окно, вон на свалку, кому я
нужен...
Через два дня он стал нужен смерти...
За окном белой больницы февраль метелит белым город, холод побелил мне лицо,
сквозь кристаллы глаз всюду проник по белым ветвям нервов и вот я уже разъят,
слит с ледяными подземными ключами, во мне белый холод небытия, а живые,
теплые ходят наверху по траве, освещенные косыми лучами уходящего солнца, но
мне туда уже никогда невозможно...
Так прошлое бьет по настоящему.
По-настоящему.

Глава двадцать четвертая


--===Северный ветер с юга===--


Глава двадцать четвертая
Той бессонной ночью и на следующий день сконцентрировалась, как в фокусе, моя
прежняя жизнь и, озаренная новым, скрытым до того, смыслом, предстала предо
мной. В такие моменты человек становится старше сразу на несколько лет - нет,
он не стареет физиологически, а поднимается на новую ступеньку крутой
лестницы, ведущей к вершинам человеческого духа. Для этого должно было
случиться то, что случилось - я держал ответ перед самим собой. Горька чаша
познания и гораздо легче, не заглядывая в темную бездну собственного "я",
перекинуть через нее радужный мостик иллюзий и самоуспокоения. Тогда не
поднимешься на следующую ступеньку, не ощутишь высоты и одиночества этой
высоты - ответ все равно придется держать каждому перед собственной смертью.
Смертелен сон в ночи хрипевших
и не увидевших утра.
Чей это суд вершится сверху?
Чья кара в этот миг завершена?
Пора бы ей в лицо вглядеться,
пора бы четко различить
в пустых глазницах холод смерти
и с нею жизнь свою сличить.
Раз все в сравненье познается -
пусть будет познано вдвойне!
Я - Человек.
А это - солнце!
И смерть противоречит мне.
Хватит о смерти. Что осталось после Титова? Пейте гематоген. Пейте весны
витамины! Время его прошло, время мое проходит. Где оно время? Оно в старике,
зачавшем моего отца, оно в моем отце, зачавшем меня, оно во взмахе крыла и
капле воды, упавшей на скалу, оно в движении и пространстве. Проще простого
лежать на кровати безответной любви и, как Нарцисс петь себе дифирамбы. Время
в желтизне неисписанной тетради. Так возникает злость. Векторная внутрь. Чем
лечить зубы? Чем лечить зубы, лучше их вырвать. У ребенка вырвали игрушку, у
юноши - любовь, у мужчины - душу. Где лежит вырванное? У других. Только другие
разве помнят об этом?
Я хочу жить. Наступило интересное время Новой Эпохи. Я -свидетель ее
начала. День накануне был серым и усталым, и жизнь казалась такой же се-
рой и усталой - в мелких заботах, невыспавшейся, раздраженной толкотне
городского транспорта с запахом столовой и продмага. А завтра родился
новый масштаб восприятия, масштаб третьего тысячелетия. Октябрь одна ты-
сяча девятьсот пятьдесят седьмого года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23