Он ужасно гордится тем, что на "Кристине" все любят его молодого шведа. Хансен - славный малый, только не может разговаривать с людьми. Как-то раз Станда отправился в город - и прямо в книжный магазин. Не найдется ли у вас учебника шведского языка? Нет, не нашлось; и Станда тщетно ломает голову - что бы такое сделать для инженера?
Сейчас лето, и после смены Станда по причине, полного одиночества бродит вокруг виллы Хансена; там цветут вьющиеся розы, целые водопады и гейзеры вьющихся роз, голубые шпорники и какие-то желтые подсолнечники; и среди всей этой благодати размахивает лейкой госпожа Хансен, такая же высокая, как сам Хансен, белокурая, голенастая, в длинных полотняных брюках, и по-шведски кричит что-то читающему мужу, и оба громко хохочут, как уличные мальчишки; или выходят под ручку, размахивая теннисными ракетками, толкают друг друга, прыгают через тумбы, лихо свистят. Станда безгранично боготворит госпожу Хансен, - во-первых, потому, что она принадлежит его шведу, а во-вторых, потому, что она какая-то такая, как бы это сказать, - ну, совсем непохожая на других женщин; смахивает на мальчика, и все-таки красивая - глаз не оторвешь, когда видишь, как она бегает в своих широченных штанах.
Однажды они чуть ли не столкнулись со Стандой перед самой виллой; Станда покраснел, готовый провалиться сквозь землю, и хмуро выговорил: "Бог в помощь". Ханс дружески улыбнулся, а его жена оглядела Станду светло-зелеными глазами. В тот миг Станда почувствовал себя ужасно, отчаянно несчастным и в то же время, бог весть почему, едва не захлебнулся от безмерного восторга; ни за что на свете не покажется он больше у этой виллы, разве что ночью, когда на каскады вьющихся роз льется золотисто-розовый свет из окон Хансенов. "Как здесь красиво, - почти со слезами на глазах думает откатчик Станда. - Хансен - славный парень".
"Что такое я мог бы сделать?-размышляет Станда. - Если бы представился случай и я обронил бы при господине Хансене несколько слов по-французски,то-то он удивился бы! Смотрите-ка, простой откатчик - и умеет говорить по-французски! (Станда уже составил несколько фраз из своих французских словечек, и одну даже в сослагательном наклонении, но не уверен - нет ли в ней ошибки.) Госпожа Хансен, конечно, знает французский; а там, глядишь, и пригласят Станду, например, на чашку чая... Или нет, не то. Вот если бы госпожа Хансен одна отправилась па прогулку по тропинке между отвалами и прудом- у этого места дурная слава, там шляются подозрительные типы, и у Станды бьется сердце, когда он иной раз из любопытства проходит нотой дороге - и там на нее напал бы какой-нибудь хулиган или лучше двое... Госпожа Хансен отчаянно защищается, хочет позвать на помощь, но бродяга душит ее. И вдруг откуда ни возьмись - Станда. Одного пнуть в низ живота, другого ударить кулаком по скуле- и готово.
Госпожа Хансен поднимает блестящие зеленые глаза (нет, они просто серые, но очень светлые), хочет что-то сказать, но у нее только трясутся губы. "Pas de quoi, madame..[ Не за что, сударыня (франц.). ]. - просто скажет Станда. - N'ayez plus peur[Не бойтесь больше (франц.). ]. Я подожду здесь, пока вам будет грозить опасность". И на следующий день в забой к откатчику Станде придет господин Хансен. Он молча, как мужчина мужчине, пожмет Станде руку. "Приходите к нам, господин Пулпан, на чашку чая; моя жена хочет вас поблагодарить". А Григар с Бадюрой будут стоять навытяжку и растерянно хлопать глазами: "Юнец-то каков, кто бы подумал!" И госпожа Хансен будет разливать золотистый чай в беседке, увитой розами.
Может быть, на ней будут те широкие брюки - такие носит она одна. И вы, скажет, должны бывать у нас чаще, господин Пулпан. Нет, Станда непременно будет учиться шведскому языку. А потом госпожа Хансен пойдет поливать цветы, Станда же останется в беседке наедине со шведом. "Теперь, Пулпан, пора серьезно поговорить о вашем будущем; нельзя вам оставаться простым откатчиком, жить среди таких людей. Я возьму вас к себе в контору, чтобы вы могли самостоятельно продолжать образование". Станда покачает головой. "Спасибо, господин Хансен, но я не хочу никакой награды. С меня довольно того, что я смог... хоть что-то... для вас". У Станды даже сердце забилось от гордости и счастья. Да, так я ему и ответил бы. Чтобы Хансен понял, какой я человек.
Хансен ли? Быть может - она, дружище? Разве не было бы все это ради нее?
Так что же, влюблен Станда в эту даму или нет?
Само собой, хотя он ни за что на свете не признается в этом даже самому себе; но это такое удивительное, праздничное чувство - например, ему больше всего нравится в ней то, что она так горячо любит своего шведа, похожего на мальчишку; это слишком ясно видно во всяком ее жесте, ее так и тянет к нему, она так бы и повисла у него на шее: я твоя, единственный мой; прямо в глаза бросается, как эти двое счастливы и опьянены друг другом. Станда не младенец и сумел бы живо себе представить, что у них происходит, когда они опускают шторы, и вообще; но он запретил себе это - и точка. Нет, даже и мысли об этом он себе не позволяет - иначе что-то рухнуло бы, пропало... даже в образе Хансена. Может, и глупо это, но Станда не смог бы смотреть на него с прежним восторженным удивлением, если бы думал о них что-либо подобное. А так они словно из другого мира - красивые, сияющие и удивительно нездешние; пусть называется как угодно то, чем наполнено сердце Станды, оно относится к обоим. Правда, не легко это, сердце словно раздваивается; но ведь всякая любовь должна отзываться болью.
Всякая любовь. Станда понимает это слишком хорошо, потому что в его сердце живет еще одна любовь- просто ужасно, сколько иной раз накапливается в сердце. О, это, конечно, совсем другая страсть, трудная и упорная, и тем труднее, что у Станды она под боком, дома; кто знает, может именно потому он издали поклоняется своей длинноногой шведской богине, чтобы хоть как-то отдохнуть от мучительной любви, что терзает его дома. А-ах, как легко становится на душе, когда издалека увидишь мелькающие среди цветущих роз стройные ноги госпожи Хансен; а там господин Хансен в светлом костюме приплетется к ней без дела, обнимет за шею, а она кинет на него мимолетный взгляд - какая благодать, какое радостное зрелище, даже розы у Хансенов кричат о радости.
В садике под окном у Станды тоже цветут розы, но они совсем не такие; сорви одну, прижми к сердцу и тихонько скажи: "Прощай, прощай навек, лучше я пойду камнем ко дну". Вот как живется в домике Адама.
А дело было так: когда Станду приняли на "Кристину", люди сказали, что у Адамов, кажется, освобождается комната; этот Адам тоже забойщик на "Кристине", так что вы там будете как в своей семье.
Станда огпрацился узнать; видит - красивый новый домик с садиком; у окна шьет женщина. "Вот муж вернется после смены", - сказала она и снова взялась за какое-то голубое платьице. Когда Станда зашел под вечер, в садике копался длинный тощий человек.
- Говорят, вы сдаете комнату? - спросил Станда через забор.
Человек поднял голову, и Станда почти испугался: такие странные были у того человека ввалившиеся глаза.
- Что? Комнату? - переспросил он, словно не понимая, и поскреб щетинистый подбородок.- А-а, вы насчет комнаты, - отрывисто проговорил он наконец и обернулся к окну. -Как ты думаешь, Маржеика, найдется у нас комната?
- Ты и сам знаешь, - не поднимая головы, произнесла женщина у окна.
Человек почесал затылок, задумчиво глядя сверху вниз на откатчика Пулпана.
- Комната-то найдется, - сказал он неопределенно, - отчего же...
Он не сразу показал Станде комнату на чердаке; она была до того чистая и новая, что Станде стало даже не по себе.
Вот так Станда и поселился у Адама - жить всетаки где-нибудь надо; но в первую же ночь ему показалось здесь как-то удивительно тихо; он высунулся из окна и видит: внизу на каменном крылечке сидит Адам, подпер рукой подбородок и смотрит в темноту; немного спустя он тяжело поднялся, так что суставы хрустнули, и на цыпочках вошел в дом. Потом скрипнула кровать - и все, словно сомкнулись черные воды омута.
"Буду ходить с Адамом на шахту", - решил вначале Станда. Однако где там, никогда они не ходили вместе; бог весть в какую рань исчезал всегда этот Адам из дому - Станда всякий раз догонял его лишь у самой нарядной, где брал свой жетон; да еще Адам так смотрел на него ввалившимися глазами, будто вовсе не знал Станды, а потом пытался что-то сказать, смущенно кашлял, заикался, ловил воздух ртом и только после этого бурчал сквозь зубы: "Бог в помощь". Нелегко ему давалось это приветствие. Иногда Станда вместе с ним спускался в шахту; в душном, спертом воздухе клети, набитой мужчинами, воняло потом и старой одеждой; шахтеры громко переговаривались, либо поднимая кого-нибудь на смех, либо ругаясь; один Адам стоял как пень, загораживая ладонью свою лампочку, и смотрел отсутствующим взглядом на убегающие вверх стены; он никогда не раскрывал рта, и к нему не обращались, разве, самое большее, скажет кто-нибудь: "Бог в помощь, Адам", - и все. Откатчик Станда работал в другом забое, но по соседству с Адамом; как-то, жуя кусок хлеба с салом, в отсутствие штейгера, Станда заглянул в Адамов забой. Соседняя бригада вырубала толстый угольный целик, и Станда, хотя мало еще понимал в деле, не мог отвести глаз от полуголого Адама; позвоночник у него, правда, выступал на спине, как гребень, но Адам, казалось, сверлил уголь просто своими ввалившимися глазами - целик так и рассыпался на куски; уголь был чисто вырублен до самой кровли, которая просто сияла, точно сводчатая арка; замечательная работа! - почувствовал новичок Пулпан.
- Смотри, как бы не обвалилось, - сказал Адаму Григар, оглядывая свод.
Адам выпрямился, и позвонки у него хрустнули, словно фисташковые четки.
- Что? - спросил он. - А-а, это я еще доберу.
- У Адамовой бригады добыча почти всегда на треть выше, чем у остальных, - завистливо говорит Бадюра. - Я, ребята, как-то работал у них откатчиком, - ну и набегался же с вагонеткой, ровно почтальон! Головой ручаюсь, когда-нибудь Адама засыплет; лезет за каждым кусочком угля, когда кровля уже прямо на башку валится. Раз десятник кричит - ладно, мол, снимайте крепь и убирайтесь! Выбили подпорки, стойки, и кровля так и пошла трещать. А Адам вдруг и говорит: "Я тот уголь на кровле не оставлю, а то чего доброго он сам собой загорится". Я ему: стой, Адам, там уже трещит, того и гляди рухнет. А он, ни слова не говоря, взял да и пслсз туда с отбойным молотком. Три полные вагонетки еще нарубал, только вылез, вдруг трах! - с кровли сорвался камень, ну прямо плита надгробная, такого камня я в жизни не видывал! Скала, что тебе собор, дружище! Так дунуло, что нас, будто кегли, во все стороны порасшвыряло. А Адам - бледный как полотно. "Когда-нибудь ты там и останешься, болван",- говорю я ему. Так и будет, вот увидишь. Но для чего он так делает, хотел бы. я знать!
- Адам-то? Да он бы давно десятником стал, будь у него язык лучше подвешен, - заметил Григар. - Чтобы людьми командовать, другая повадка нужна.
- Что же, свое он зарабатывает, - рассуждал Бадюра. - За домик он вроде почти все уже выплатил, жена на людей шьет... не думаю, чтобы Адам так уж за деньгами гнался...
-- Да, уж этот мне Адам... - проворчал Григар. - Видно, в голове у нею не все ладно, - добавил он неопределенно и плюнул на то место, куда нацелился отбойным молотком.
Видно, так и есть, - у Адама в голове не все ладно, а с виду славный человек. На всей "Кристине" нет такого работяги; -слова в забое не скажет, бурит себе и бурит, только позвонки под кожей топорщатся; а кончится смена - ладно, сложит аккуратненько свои вещички, натянет рубашку, пиджак и, не говоря ни слова, идет к клеги. Потом полчаса моется под душем. Иной шахтер проведет разика два мокрой ручищей, шлеп-шлеп по грешному телу, отряхнется - и уже лезет в штаны; а у Адама собственная щетка и губка, и когда остальные давным-давно гуськом плетутся домой, он все еще мылит и трет свое костлявое тело - только ввалившиеся глаза рассеянно моргают под клочьями мыльной пены. "Подожду его", - иногда решает откатчик Станда, да разве дождешься?
Станда уж не знает, что бы еще помыть и потереть, в молодую кожу угольная пыль не так крепко въедается, - не знает, как еше и еще завязывать и развязывать башмаки, а длинный Адам все трет и трет под душем тощие бедра и втянутый мохнатый живот, просто конца не видно.
- Так что ж, Адам, идете?
- А-а, ступайте себе, - басит в ответ Адам, намыливая впалые бока с выступающими ребрами. И верно говорят, что шахтеры самые чистоплотные среди рабочих, потому что они ежедневно моются с головы до пят, но у Адама это прямо обряд какой-то, так долго и основательно он намывается.
Что ни говорите, а когда божье создание оказывается голым, незачем ему смотреть сокрушенно, как причетник в страстную пятницу. Одни, моясь, насвистывает, другой фыркает, а третий отпускает шуточки вовсе не для женских ушей, но так уж положено у мужчин; всякий по-своему шумит, радуется, что смена кончилась, один Адам молчит и печально моргает, углубленный в свои тяжелые мысли. Странный все-таки этот Адам.
И не говорите, что все в порядке: он спит на кухне, а его жена - в комнатке, где всюду занавесочки, что Мария сама вышила. Насколько известно Станде, Адам никогда не входит в эту комнатку.
Придет с работы, возьмет из духовки кофе и тянет медленно, присев на ящик с углем; у Марии в соседней комнатке руки с шитьем опускаются на колени, и она сидит, прямо скажем, просто неживая, только время от времени плечи ее высоко поднимает глубокий вздох. Тюк, тюк, - клюет канарейка над ее головой и пробует пустить трель, но сама этого пугается и умолкает такая там тишина. Потом Адам встает и на цыпочках выходит в садик.
Мария поджимает губы и снова берется за шитье; застучит швейная машинка, зальется и засвистит канарейка, во дворике заворкует парочка голубей. Верзила Адам присядет в садике на корточки и копошится в молодой рассаде морковки либо петрушки.
Или выйдет во дворик и мастерит там что-то,- к примеру, новую клетку для голубей, либо подставку для своей фасоли, - и сосредоточенно, тяжелым взглядом смотрит на свою пустяковую работу, моргая ввалившимися тазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24