Через минуту она с Наумкой ехала на мол.
Чем ближе подъезжала коляска к молу, тем ужаснее казалась буря.
И Матреша чувствовала себя виноватой перед Антоном, что он все еще матросом и должен идти в такую бурю.
“Могла бы уже с ним не разлучаться. Деньги-то прикоплены”, — думала Матреша и взволнованно повторяла:
— Ради бога, поскорее, извозчик! Поскорей, голубчик!
VIII
Едва сдерживая безумную радость, охватившую Антона, когда он увидал коляску, в которой сидела Матреша, казалось, еще красивее и франтоватее, — он уж и не подумал больше о том, чтобы “показать себя” Матреше и искровянить ее “обманную рожу”.
Но, словно бы стыдясь показать, как он обрадовался и как он ее любит, Антон встретил Матрешу, когда она взбежала на пароход, не особенно горячо и, напуская на себя беззаботный вид, пожал руку и проговорил:
— Однако и поздно, Матреша… Полагал, и не приедешь…
— Не знала, что пришел… Письмо бы послал…
— Послал…
— Не получила, Антоша, честное слово!..
Антон отдал рубль Наумке и повел Матрешу вниз, в матросскую каюту.
— Небось, торопилась?..
— Еще бы!
Матреша обвила шею Антона и крепко-крепко поцеловала его. Глаза ее блестели такой любовью, что Антон, счастливый и радостный, восторженно любовался Матрешей и, словно не находя слов, несколько секунд молчал.
И спросил наконец:
— А живешь как у своей уксусной?
— Подлая… Не хотела отпускать сегодня… Сказала, что и без спросу уеду…
— Молодца ты у меня, Матрешка.
Он крепко сжал ее руку и прибавил:
— Вернемся с рейца, к тебе забегу.
— Не ходи ты в рейц. Слышишь? Оставайся здесь. Едем! — возбужденно говорила Матреша.
И в голосе ее звучала мольба. И глаза ее так нежно ласкали.
— Никак нельзя.
— Сделай для меня… Шторм-то какой… О, господи!
— Служба. И нехорошо уйтить. И под суд уйдешь, если сбежишь… Понимаешь?
Матреша понимала не то, что уйти нехорошо, а то, что посадят в тюрьму. Но теперь она понимала, что виновата перед Антоном, когда уговаривала его не оставлять пока места рулевого на пароходе, благо жалованье хорошее, и сама не хотела бросать места горничной. Доходы соблазняли ее и после интимности с Антоном и выхода за него замуж.
Она скрывала это от него. Ведь доходы не мешали ее любви к Антону, но он бешеный, ревнивый… Вызнал бы все, живя в Ялте.
И, охваченная поздним раскаянием, она заплакала.
— Не реви, Матрешка… Чего реветь? — с необыкновенной нежностью проговорил матрос, тронутый страхом Матреши за него и сам отлично понимающий опасность шторма.
И, стараясь поцелуями вытереть слезы, он, чтоб подбодрить Матрешу, прибавил своим уверенным и бесшабашным тоном:
— И чего бояться? До Керчи дойдем, там и отстоимся… И телеграмм тебе пошлю!
Матреша улыбнулась сквозь слезы. И через минуту, хорошо знающая власть своего обаяния над Антоном, решительно и повелительно сказала:
— Как рейц кончишь, проси расчет. Слышишь? Не хочу я больше мужа матросом!
— Обязательно возьму расчет, коли ты хочешь быть при муже!..
— То-то хочу, и чтоб вместе жить, Антоша… на одной квартире… Надоело врозь… Брошу я свою Айканиху!
Обрадованный Антон сиял победоносно.
— То-то пришла в рассудок, Матрешка… Давно звал тебя вместе жить, как полагается форменно супругам… И я место приищу… в дворники поступлю, а то не здесь, так в Севастополе. Небось, тебе не нужно в людях жить.
— Придумаем, как лучше, Антоша… Деньжонки есть.
— Скопила?
— Так по малости на месте…
И, заметив, что Антон не обрадовался этим словам, прибавила, любуясь своим пригожим и ревнивым мужем:
— Не нравится, что живу в горничной?
— А ты как полагала, Матрешка? Лестная, что ли, твоя должность! Разве что только выгодная, ежели вертишься день-деньской да жильцам ублажай, чтобы были довольны… Хуже нет… И между ими есть прямо-таки подлецы! Думают — с деньгами и господа… Облестительная, мол, горничная… Так и без разговора ее упоцелует. Свиньи!
— Всякие есть… И отваживаешь! — лгала Матреша, чтоб не оскорбить Антона. — Недавно еще… в третьем номере, старый генерал приставал…
— А ты бы его в морду, Матрешка! Мол, в законе! — вспыльчиво воскликнул матрос.
— И так отстал… Не воображай… Будь покоен, обожаю своего Антошку… Милый! Вернешься только в Ялту — ну их с пансионом! — горячо говорила Матреша, охваченная страхом за мужа.
И прильнула к его губам. Потом вспомнила о золотом и сунула его Антону.
— А ты, Матрешка, знай, что, окроме тебя, ни на кого не взгляну. Завладела!..
В каюте сильно покачивало. В открытые двери донесся окрик:
— Свисток!
Антон истово и серьезно поцеловался троекратно с Матрешей, и они вышли наверх.
— До свидания, Матрешка!
— Прощай, мой желанный!
Загудел третий свисток. Матреша сбежала со сходни. Антон поднялся на мостик и стал к рулю с подручным.
Старый капитан, в дождевике поверх теплого пальто, обмотанный шарфом и в теплых английских перчатках, озабоченный, стоял на мостике, обернувшись к корме, чтобы не прозевать хода вперед при отдаче швартовов и пароход не ударился бортом о стенку мола.
Увидав своего любимца, славного рулевого, Никифор Андреевич кинул:
— Легко, Антон, снарядился. Зазябнешь. Есть полушубок?
— Есть, вашескобродие. Не успел одеться. Снимемся, надену.
— Видно, жена помешала?
— Приезжала проводить, Никифор Андреич!
Убрали сходню. Никого из посторонних не осталось.
— Отдавать швартовы! — скомандовал капитан.
И сию же минуту, как только что стали отдавать швартовы, капитан возбужденно крикнул по телефону в машину:
— Полный ход вперед!
Машина застучала, и винт забуровил. “Баклан” отходил от пристани и, раскачиваясь с бока на бок, обдаваемый верхушками волн, направился, сделав поворот налево, в море.
Капитан тихонько перекрестился и, полный решимости не оставить мостика, чтоб бороться с штормом, с угрюмым видом человека, для которого нет выхода из положения, смотрел вперед и тоскливо смотрел и слушал, как на просторе дьявольски поднимаются и ревут волны.
Придерживая зазябшей рукой шляпку, Матреша стояла у края пристани, не спуская глаз с Антона, ворочавшего рукоятку штурвала. Ужас отражался в расширенных зрачках Матреши при мысли, что Антону не вернуться. Напрасно стараясь улыбнуться, она кивала на пароход головой, чувствуя, как рыдания перехватывают горло.
Прибой грохотал, и волны гудели.
В публике ахнули. Многие крестились, точно прощались. Никто не спускал глаз с отошедшего парохода.
“Баклан” только что отошел, как качка уже “трепала” пароход. Нос его стремительно опускался, словно зарываясь в воду, и корма взлетала словно на дыбы. И мгновениями “Баклан” скрывался от глаз и снова показывался, такой маленький, метающийся, захлестываемый бешеными волнами и, казалось, обреченный на гибель.
По мере того, как “Баклан” удалялся от мола, пароход казался с берега еще беспомощнее и чаще закрытым волнами.
Публика стала расходиться.
Зрители “посерее”, подавленные, под впечатлением потрясающего зрелища обреченных людей, бросали недружелюбные короткие взгляды на тех из немногих возвращающихся с мола господ, которые, тепло одетые и довольные, внушительно и громко восхищались грозным морем и беснующимся прибоем и с веселой развязностью болтали и смеялись.
Матреша, с красными от слез глазами, удрученная тоскливыми думами об Антоне, тихо и раздумчиво, ни на кого не глядя, проходила в толпе, направляясь к извозчикам, чтоб спешить домой. Ее нагнал жилец пятого номера пансиона “Айканихи”, маленький круглый молодой человек в щегольском меховом пальто и в бобровой боярке, месяц тому назад приехавший из Петербурга в Ялту отдыхать от чего-то и зачем-то вдохновляться морем. Неказистый, со скуластым, румяным и самодовольным лицом, он заглянул в лицо Матреши и слегка победоносным и наглым тенорком воскликнул:
— И вы полюбоваться природой, Матреша?.. Вы на морозе прехо…
И внезапно оборвал слово.
Оборвал и, решительно сбросив золотое пенсне и словно бы лично оскорбленный страшным порывом ледяного ветра, быстро спрятал в серебристый бобровый воротник свой чувствительный к холоду, пухлый, маленький вздернутый нос.
Глаза Матреши сверкнули презрительным огоньком. Она отвернулась от “пятого номера” и пошла скорее. А молодой человек удивленно и обиженно взглянул на Матрену, такую внимательную и любезную в пансионе и такую грубую на улице.
— И глупый же однако кобель! — громко проговорил какой-то рабочий.
А Матреша слышала, как около нее какой-то старый, обросший, смуглый грек говорил такой же старой гречанке, что “Баклану” не дойти и что такого шторма и не вспомнить. Слышала и от других проходящих такие же безнадежные замечания и видела тревожные лица.
Совсем потерянная, села Матреша в коляску и велела ехать домой.
Вернувшись, она стала прибирать неубранные номера и накрывать в столовой к завтраку… Пансион ей стал нестерпим.
Ада Борисовна увидала мрачную Матрешу в столовой и проговорила мягким, вкрадчивым голосом, искренности которого Матреша не верила:
— Что с тобой, Матреша? Нельзя же быть горничной с таким мрачным лицом. Можно подумать, что тебя обидели, и ты дуешься. На кого ты дуешься? Уже не на меня ли?
— Я не дуюсь, барышня.
— Вот и порадовала. Ведь я, кроме добра, ничего тебе не сделала. Пять лет живешь, и, слава богу, и я довольна и жильцы тобой довольны. А мне было казалось, что дуешься на меня.
— Зачем дуться? Не понравится, и взяла расчет! — проговорила Матреша.
Ада Борисовна испугалась. — “Дерзка!” — подумала она.
И, охотница до бесед по душе, она позвала Матрешу в комнату и просила рассказать откровенно, что с Матрешей. Ведь Ада Борисовна так привязана к Матреше. Она такая отличная горничная. Недаром же все жильцы вознаграждают за ее внимательность. Даже такой требовательный, как номер третий, и тот очень доволен и говорил, что такой добросовестной, как ты, не видал. А этот старик важный генерал и богатый… Только будь внимательна, и он хорошо заплатит за услуги. Он до осени думает прожить… И пятый номер, молодой человек благодарил, что у нас в пансионе такая аккуратная горничная.
— Ты ведь умница, Матреша, и всегда приветливая. А между тем такая мрачная.
Матреше хотелось скорее отделаться от Ады Борисовны, которая стала “облещивать” и запела свои разговоры.
И Матреша отрезала:
— Антона жалко. Оттого и невеселая!
— Но отчего жалко? Ведь он, слава богу, здоров?
— Буря на море. А пароход ушел. Кажется, понятно, барышня?
— Но, милая… Ушел пароход и дойдет, куда нужно… Зачем же ты тревожишься?..
“Зачем тревожиться!?” — подумала Матреша.
И, едва сдерживая слезы, Матреша сказала:
— Мне некогда, барышня. Надо накрывать к завтраку!
Но, чтобы утешить Матрешу и она “не имела мрачного вида”, совсем не подходящего приличной горничной приличного пансиона, Ада Борисовна сказала, что задержит на минуту, и проговорила:
— Верь, Матреша, что опасности нет (и подумала: “а если будет, тогда и плачь!”). Капитан же знает, и хороший капитан… И будь благоразумнее: не тревожь себя. Не распускайся. Не кажись неинтересной, Матреша… Ты ведь хорошенькая, и надо беречь красоту… Мало ли какие мнительные мысли приходят в голову, но не следует давать им воли… Ты думаешь, Матреша, и у меня нет тоскливых дум? И мне бывает грустно, но я знаю, что у меня есть обязанности перед жильцами, и… на людях я любезна… Я обязана… Будь же хоть при жильцах не такой грустной… Сделай для меня… У нас ведь в пансионе порядочные люди, а не бог знает какие.
Матреша наконец вышла.
Все эти льстивые разговоры “Айканихи” не только не успокоили и не обрадовали, но еще более возбудили Матрешу против хозяйки. И она казалась молодой женщине бессердечной, сухой и отвратительной с ее “подлыми”, лукавыми советами, чтобы удержать жильцов.
С каким злорадством объявит она Айканихе об уходе… “Только получу телеграмму, что пароход пришел в Керчь и Антон здоров!”
Так думала Матреша, накрывая на стол, и по временам надежда закрадывалась в ее сердце.
Вечером, когда Матреша подала самовар жильцу второй молодости, он проговорил:
— Ты придешь?.. Ты ведь обещала, Матреша… А я опять золотой дам.
Но генерал был оскорблен, когда Матреша, не скрывая отвращения, со злостью ответила:
— Никогда не смейте приставать… бесстыжий старикашка… Наплевать мне на ваши деньги… Туда же, ухаживатель!
Матреша вышла и в своей маленькой комнатке плакала.
А ветер, казалось, усиливался и завывал громче и сильнее. Рвало крыши. Лестницы визжали и свистали. Из труб точно вылетал стон.
Матреша выскочила на улицу и — боже! что за вихрь! Под бледным светом месяца блестели замерзшие канавки и лужицы. Ледяной, захватывающий холод! И какие порывы ветра, пригибающие к земле деревья и рвущие крыши и вывески!
“О, господи! Что там, в море!” — думала Матреша.
И, вернувшись в комнату, она, рыдая, молилась:
“Спаси, боже, пароход!”
На следующий день шторм бушевал, как вчера, и жильцы жаловались, что в комнатах холодно. Номера третий и пятый, необыкновенно злые и недовольные Матрешей, говорили ей, что жить в этаком пансионе нельзя — морозят здесь, — и к вечеру Ада Борисовна упрекнула Матрешу, что она стала дерзка с жильцами. Жаловались, что она долго не идет на звонки.
— Свиньи они, вот что! — со злостью ответила Матреша и прибавила: — Холод в комнатах. Они и за это сердятся!
К вечеру Матреша стала еще нервнее и раздражительнее. Телеграммы не было. Ночь Матреша беспокойно спала, часто просыпалась и прислушивалась, нет ли стука в прихожей.
Прошла ночь. Настало утро. Шторм не стихал. Телеграммы не было.
После уборки комнат, не спросившись Ады Борисовны, Матреша поехала в агентство узнать, где “Баклан”?
В агентстве ответили, что о нем нет никаких известий.
Матреша вернулась убитая.
IX
Никифор Андреевич с ужасом видел, что шторм крепчал, и через несколько часов после выхода из Ялты понял, что идти прежним курсом, в Феодосию или в Керчь, нельзя.
При громадной боковой качке волны нападали на груженый пароход с обеих сторон, поминутно вкатываясь и на палубу, и на корму, и на бак.
1 2 3 4 5 6