Вытащил из кармана жилетки мешочек и брякнул им об стол. В мешочке звякнули монеты.
– Вот и все, что осталось от нашей Розки…
Сара проворно взяла мешочек со стола.
– Сколько здесь? – Она высыпала монеты на ладонь, быстро пересчитала. – Как? Всего три рубля и два гривенника? Гриша, разве ты торговец? Ты просто кусок дурака!
– А за сколько, по-твоему, можно продать мясо коровы, которая не была забита, а померла неизвестно от чего, за сколько?
– Разве на эти деньги мы сможем купить телочку? – вместо ответа спросила Сара и сама себе ответила: – На эти деньги можно купить только полудохлую козу. Ты, наверное, пропил рублей пять? Признавайся, подлый пьянчужка? Вместе с ребе пропил, да?
– М-м-м! – громко замычал Григорий, встал, открыл застекленный буфет и достал оттуда граненый стограммовый лафитник, снова плюхнулся за стол и налил в лафитник водки.
– Ле хаим, евреи! – выдохнул он и махом выпил.
– Какой ты еврей? – вздохнула Сара и погладила Волика, который сидел к ней ближе всех, по головке. – Кацап паршивый! Или того хуже – хохол нахальный… упаси меня. Боже, от таких евреев. Позор, и больше ничего… ни продать, ни купить не умеет – разве это еврей?
– Цыц! – Григорий грохнул кулаком по столу, взял соленый огурец из миски и стал жевать. – Сколько денег в дом ни приноси, тебе все будет мало! Ненасытна алчность женская, сказал Соломон! Не могу я прокормить такую ораву! Вот его спроси, почему померла корова? – Отец ткнул пальцем в Волика. – Пусть он скажет! А что он завтра нам напророчит? Все помрем? Чтоб завтра же отправлялся в хедер!
– Я не хочу в хедер, – сказал Волик. – Там плохо… там розгами бьют.
– Бьют, зато жрать дают! – возразил Григорий. – Ребе обещал тебя на казенный кошт определить! Хоть одним голодным ртом меньше! Нету у меня возможностей тебя кормить, нету! Что зенки вылупил? Небось меня похоронить собрался? Пшел вон отсюда! Завтра в хедер не пойдешь, домой не приходи, лунатик чертов! Прибью! – И отец замахнулся на Волика кулаком.
Волик опрометью выскочил из дома.
– Рятуйте, люди добрые! Идиот! Пьяный идиот мой муж! – взвыла Сара.

Мальчик шел по вечернему местечку. Тепло светили желтые огни в окнах домишек, блеяли козы и протяжно мычали коровы, доносились человеческие голоса. Кривой, похожий на ятаган серпик серебристой луны висел над домами. Совсем рядом за покосившимся забором громко захрюкала свинья, потом женский голос сказал со злобой:
– Зарублю я тебя, сволочь! И дом подожгу! И пойду куды глаза глядят! Тут счастья нету – в другом месте обязательно встретится!
И вдруг из-за поворота навстречу Волику вышел огромный бородатый мужик в длиннополом пиджаке, картузе со сломанным козырьком, в грязных высоких сапогах. Он поднял над головой длинные руки и зарычал низким гулким голосом:
– Мальчи-и-ик! Ступай в школу-у учиться! Немедленно ступай! Ослушаешься меня, в пруду утоплю-у!!
Волик шарахнулся от мужика, споткнулся и растянулся в грязи. Потом вскочил и побежал, не разбирая дороги…

Польша, 1 939 год, немецкая оккупация

Они вышли на дорогу, остановились. Продолжал шуршать мелкий дождь.
– А где карета? – оглядываясь, спросил Цельмейстер. – Неужели он нас бросил, подлец?!
– Я послал его поискать кого-нибудь из жителей, – сказал Лева Кобак. – Да вон он едет! Вон, видите?
Из темноты показались лошади и темная коробка кареты. Лошади медленно приближались.
– Ну, что, Янек? Удалось что-нибудь узнать?
Когда лошади поравнялись с людьми, кучер потянул вожжи. Потом медленно слез на землю, высморкался, снял с головы рогожный куль.
– Ну говори же, пень волосатый! – не выдержал Цельмейстер.
– А чего говорить-то? Немцы тут были… какая-то зондеркоманда. Всех евреев угнали. Другие разбежались куда глаза глядят.
– Куда угнали? – спросил Мессинг.
– Сказали, в Варшаву..
– Кто сказал? Да говори же ты, дьявол! – заорал Цельмейстер. – Каждое слово из него клещами вытаскивать надо!
– Там два старика прячутся. В лесу живут. Пришли посуды кой-какой собрать да хлеба по пустым домам пошукать… Они и рассказали…
– А много их там попряталось? В лесу? – спросил Мессинг.
– Да нет. Сказали, человек пятнадцать… Тех, кто в гетто не хотел и прятался, немцы два дня искали. Постреляли много народу..
– Постреляли? – вздрогнул Лева Кобак. – За что?
– Лева, вы давно взрослый человек, а продолжаете задавать идиотские вопросы, – раздраженно ответил Цельмейстер. – Вольф, надо ехать… Я уверен, ты найдешь их всех в Варшаве… живых и здоровых.
Вольф Мессинг не отвечал, стоял и расширившимися глазами смотрел в темноту. Дождевые капли стекали по его лицу, пальто на спине и плечах блестело от воды.

Старая Польша, 1912 год

Волик остановился, послушал, но страшный голос бородатого человека больше не был слышен.
Он дошел до шинка. Его окна были ярко освещены, доносились пьяные голоса и бойкая мелодия, которую наигрывали на скрипке, в окнах мелькали черные тени. Потом из дверей в темноту вывалились два пьяных мужика и пошли, обнявшись и раскачиваясь из стороны в сторону. Волик стоял неподалеку и смотрел на освещенные окна шинка. Вдруг он круто развернулся и пошел прочь.
…Мальчик пришел на станцию. Одинокий фонарь светил над маленьким станционным строением. На дощатом перроне, на двух деревянных сундуках с навесными замочками сидели толстая женщина и трое ребятишек – ровесники Волика. Мужчина в длинном черном пальто одиноко стоял под фонарем и курил папиросу. Над ним была видна покосившаяся вывеска с надписью «ГОРА-КАЛЬВАРИЯ».
В станционном строении светилось всего одно окно. Из дверей вышел пожилой усатый железнодорожник в черном кителе и фуражке, сказал сипло:
– Санкт-Петербургский прибывает… Стоянка пять минут…
И в ночи, будто в подтверждение его слов, раздался протяжный гудок паровоза. Во тьме появился живой красный глаз. Он иногда мерцал, но становился все ярче и больше, и скоро донеслись перестук колес по рельсам и частые вздохи паровоза.
Волик заворожено смотрел во тьму на этот красный глаз, который быстро приближался.
И вот черный промасленный паровоз промелькнул мимо Волика, его обдало облаком пара и дыма, и пошли вагоны с рядом освещенных окон. Поезд медленно останавливался. Из станционного строения вышли несколько человек – два господина и дама, которая несла на руках болонку. Здоровенный детина нес за ней кожаный кофр и несколько картонок. Все они направились к одному вагону первого класса. Толстая женщина, подхватив свои сундуки, засеменила к другому вагону, в конце поезда, и детишки затопотали за ней, как цыплята за курицей.
Волик стоял и смотрел на освещенные окна – за ними мелькали люди, смутно доносилась патефонная музыка, голоса, женский смех.
Наконец все пассажиры погрузились в вагоны, а Волик все стоял и смотрел.
Усатый железнодорожник вышел на перрон и взмахнул зажженным фонарем, потом три раза свистнул в свисток. Паровоз отозвался длинным гудком, окутался клубами белого пара, и колеса медленно завертелись. Покачнулись и поплыли вагоны, и проводники стали закрывать двери.
И тут Волик рванулся с места и бросился к вагонам. Он подождал, пока открытая площадка поравняется с ним, прыгнул на нее, схватившись за грязный поручень. Проводник, стоявший на площадке, влепил Волику сильную затрещину, и тот грохнулся на железный пол, ударившись лбом о противоположную дверь.
– Марш в вагон, пся крев! – приказал проводник и сам пошел в вагон.
В вагоне было много пассажиров. Все тесно сидели на лавках, положив на колени поклажу или посадив маленьких детей. Волик робко прошел несколько отделений и, увидев свободное место, юркнул под лавку, забился в угол, свернулся калачиком. Покачивался вагон, потрескивали старые деревянные переборки, стучали, перекликаясь, колеса на стыках рельс, тихо переговаривались пассажиры. Эта музыка убаюкивала, и Волик скоро и крепко уснул.
…Проснулся он от громкого голоса:
– Прошу предъявить билеты… Прошу предъявить билеты…
По проходу шел контролер в форменном кителе и фуражке. Он был старый и сгорбленный, мешки под глазами, иссеченное морщинами лицо, круглые очки в железной оправе. Пассажиры показывали ему билеты, и контролер рассматривал их, потом пробивал компостером. Проверив всех пассажиров в отделении, контролер задержал взгляд на лавке – из-под нее виднелись кончики разбитых ботинок.
– А там кто прячется? – спросил контролер. – Эй, ну-ка вылезай! – Контролер нагнулся и заглянул под лавку.
Двое пассажиров отодвинулись в разные стороны. Контролер заглянул поглубже и встретился с перепуганными глазами Волика. Он смотрел на страшного дядю в потертом мундире и боялся пошевелиться.
– Вылезай, заяц! – скомандовал контролер, хотя голос его звучал совсем не строго. – Или за ногу вытащу.
Волик вылез из-под лавки, но не вставал, и снизу умоляюще смотрел на контролера.
– Билета, конечно, нет? – спросил контролер.
Волик молча протянул ему небольшой клочок газеты. Контролер взял его, посмотрел с самым серьезным видом и вдруг, пробив газетный обрывок компостером, вернул Волику и сказал по-польски:
– Чего ты под лавкой едешь? Садись – вон мест много, – и ободряюще улыбнулся.
– Спасибо… – тихо ответил Волик и сел на свободное место на лавке, все еще со страхом глядя на контролера.
– Странный какой мальчик, – улыбнулся еще раз контролер и пошел дальше по проходу.
А Волик вдруг двинулся за контролером и все смотрел ему в спину. В конце вагона он остановился и увидел, что контролер вышел в тамбур. Дверь он лишь прикрыл, и было хорошо видно, как он остановился посреди тамбура, оглянулся в растерянности и вдруг открыл дверь вагона. Грохот колес сделался громче, он нарастал, заглушая все.
Волик продолжал смотреть на контролера.
А тот смотрел в открытую дверь вагона на мелькавшие перед ним насыпь, высокий густой кустарник, телеграфные столбы, редкие небольшие деревушки и кирху с высоким крестом…
И вдруг контролер шагнул вперед, держась за поручень, снова оглянулся – лицо его было несчастным, смертельно испуганным. Он вдруг встретился взглядом с глазами Волика, которые стали огромными и страшными.
– Не надо… – умоляюще прокричал кондуктор. – Не надо!
Волик продолжал смотреть на него остановившимися, бездонными черными глазами.
Контролер отпустил поручень и прыгнул вниз. Он страшно закричал, но грохот колес заглушил крик, и только пронзительно скрипела дверь тамбура…
Волик вздрогнул, приходя в себя. Медленно вышел в тамбур, подошел к раскрытой двери и выглянул. Черные деревья в сумерках неслись навстречу, мелькали далекие огоньки, и желтая луна, пробираясь между туч, бежала, не отставая от поезда.

Польша, 1939 год, немецкая оккупация

И вновь они тряслись в темной карете. Громко скрипели колеса, чавкали по грязи конские копыта.
– Думаю, они собирают евреев по всей Польше, – вдруг проговорил Лева Кобак.
– От вас всегда услышишь что-то сногсшибательное. Лева, – язвительно ответил Цельмейстер. – Интересно, зачем?
– Чтобы всех держать в одном гетто.
– В одном варшавском гетто все евреи не поместятся, – усмехнулся Цельмейстер.
– Вы же читали творения Гитлера? Все евреи подлежат уничтожению, – сказал Лева Кобак. – Я читал…
– Какой умный мальчик – читает все, что пишут сумасшедшие дегенераты, – опять усмехнулся Цельмейстер и вдруг помрачнел, зябко передернул плечами. – А впрочем, в нашем страшном мире все может быть… – Он взглянул на Мессинга. – Нет, Вольф, я никак не поверю, что вы этого не предвидели.
– Такого безумия я предвидеть не мог, – хрипло выдавил из себя Мессинг. – Я даже не могу представить, что случилось с моей семьей… Пытаюсь и не могу..
– Нам в Варшаве вообще появляться нельзя… – вздохнул Цельмейстер. – Это даже я предвижу…
Вольф не отвечал, сидел, откинувшись на стенку кареты и закрыв глаза. Казалось, он дремлет.
– У нас только один выход, Вольф, – продолжал Цельмейстер. – Бежать в Советский Союз… Я думаю, по всей Варшаве развешаны плакаты с твоей физиономией и обещание выкупа за твою дурацкую башку. Я думаю, надо остановиться в пригороде. Там у меня есть надежные люди. За хорошую плату они довезут нас до Буга и переправят на тот берег. Они старые контрабандисты, дорогу знают великолепно. То есть такую дорогу, по которой можно проехать и никого не встретить. Так что в Варшаву соваться не надо. Тем более что тебя там каждый прохожий знает в лицо.
– Нет, мы едем в Варшаву, – не открывая глаз, проговорил Мессинг. – Я должен увидеть мать и братьев… я должен их увидеть…
– Пойми, там на каждом шагу сейчас немцы… – снова начал Цельмейстер, но Мессинг резко перебил его:
– Мы едем в Варшаву.. Проберемся в гетто, и я найду мать и братьев… – Мессинг открыл глаза, посмотрел на спутников. – Если вы не хотите… если боитесь, я не держу вас… и совсем не обижусь… Я пойду в гетто один.
– Умное предложение… – пробормотал Цельмейстер. – Как-нибудь мы с Левой им воспользуемся.
Мессинг улыбнулся и снова закрыл глаза.
Дальше ехали молча. Цельмейстер и Лева Кобак задремали, съежившись, засунув руки в рукава пальто. Карету покачивало и встряхивало.

Варшава, 1912 год

Мальчик бродил по Варшаве уже третий день, голодный и уставший. Останавливался у магазинов и жадными глазами смотрел на ветчины и колбасы, гирлянды сосисок и лоснящиеся окорока. Волик с трудом отрывал взгляд от витрин, проглатывая слюну, и брел дальше… И невольно останавливался у следующей лавки, смотрел, в глазах рябило. Вот у него закружилась голова, и Волик пошатнулся, шагнул к подъезду какого-то дома, сел на ступеньку и закрыл глаза. Сил подняться не было. Мимо текла толпа прохожих, одиночки и пары, и все были заняты своими делами и не обращали внимания на маленького бродягу, сидящего на ступеньке у подъезда.
Волик открыл глаза, с трудом поднялся и побрел дальше. Его взгляд упал на вывеску на польском языке: «ПОЧТА». Он постоял секунду, раздумывая, шагнул, ухватился за бронзовую ручку и потянул на себя тяжелую дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9