хотя его произведения вышли гораздо раньше.
Кант стал знаменитым, когда ему было уже более 60 лет. С университетскими п
рофессорами нашего времени дело идет, конечно, быстрее, Ц ведь им не прих
одится терять времени: именно, один профессор объявляет учение своего пр
оцветающего в соседнем университете коллеги за достигнутую наконец ве
ршину человеческой мудрости, и тот сейчас же становится великим философ
ом и немедленно занимает свое место в истории философии, Ц именно в той и
стории, которую третий коллега подготовляет к ближайшей ярмарке и в кото
рой он, вполне беспристрастно к бессмертным именам мучеников истины, взя
тым из всех столетий, присоединяет достолюбезные имена своих, в данную м
инуту процветающих и хорошо оплачиваемых товарищей, выдавая их за филос
офов, которые тоже могут идти в счет, так как они исписали очень много бума
ги и приобрели общий почет у своих коллег. Отсюда и получаются такие, напр
имер, сочетания, как «Аристотель и Гербарт» или «Спиноза и Гегель», «Плат
он и Шлейермахер», и изумленный мир узнает, что философы, которых скупая п
рирода некогда могла производить лишь единицами в течение веков, за эти
последние десятилетия всюду произросли как грибы, среди известных свои
ми высокими дарованиями немцев. Конечно, этой блестящей эпохе всячески с
тараются споспешествовать; вот почему, как в ученых журналах, так и в собс
твенных произведениях, один профессор философии никогда не преминет с в
ажной миной и должностной серьезностью подвергнуть тщательному рассмо
трению дикие вымыслы другого, Ц так что дело имеет такой вид, будто здесь
действительно совершается прогресс человеческого знания «…».
Столь многочисленные обыденные головы, считающие себя обязанными в сил
у своей должности и звания изображать собою то, к чему природа всего мене
е их предназначала, и брать на себя ношу, которая по плечу только исполина
м ума, на самом деле являют по истине жалкое зрелище. Конечно, тяжело слыша
ть пение хрипящих, смотреть на пляску хромых, но внимать философствовани
ю человека ограниченного, Ц это прямо невыносимо. Чтобы скрыть отсутст
вие действительных мыслей, иные прибегают к импонирующему аппарату дли
нных и сложных слов, вычурных оборотов, необозримых периодов, новых и нес
лыханных выражений: все это вместе и образует возможно более трудный и о
тзывающийся ученостью жаргон. И тем не менее смысла во всем этом не имеет
ся: не получаешь никаких мыслей, не обогащаешь своего миропонимания, Ц о
стается только вздохнуть и сказать: «стук мельницы я слышу, но муки не виж
у», или же убедиться в том, какие жалкие, заурядные, пошлые и грубые воззре
ния скрываются за высокопарной трескотней. И чтобы таким горе-философам
можно было внушить понятие об истинной и страшной заботе, с какой захват
ывает и до глубины души потрясает мыслителя проблема бытия! Но тогда они
не могли бы уже быть горе-философами, не могли бы уже спокойно высиживать
праздные увертки об абсолютной мысли или о противоречии, будто бы кроюще
мся во всех основных понятиях, Ц не могли бы с завидным удовольствием за
бавляться пустыми орехами вроде того, что «мир есть бытие бесконечного в
конечном» и «ум есть рефлекс бесконечного в конечном» и т. д. Им пришлось
бы плохо: ведь они хотят быть философами и вполне оригинальными мыслител
ями. Но чтобы обыкновенная голова имела необычные мысли, это так же невер
оятно, как то, чтобы на дубе росли абрикосы. Обычные же мысли всякий и сам и
меет, и нет нужды их вычитывать у другого; а так как в философии все дело ли
шь в мыслях, а не в опытах и фактах, то обыкновенные головы ничего здесь и н
е могут дать. Некоторые, сознавая это неприятное обстоятельство, набрали
запас чужих, по большей части не вполне понятых и всегда поверхностно по
нятых мыслей, которые к тому же, в их головах, всегда подвергаются еще опас
ности испариться в простые фразы и слова. С этими мыслями они и суются туд
а и сюда, всячески стараясь пригнать их одну к другой, словно кости в домин
о: они сравнивают, что сказал этот, а что тот, и что еще третий, затем четверт
ый, и стараются отсюда чего-нибудь добиться. Напрасно было бы искать у так
их господ какого-либо прочного, на интуитивной основе покоящегося и пот
ому во всех своих частях объединенного, коренного воззрения на вещи и ми
р; поэтому у них и нет ни о чем вполне решительного мнения или определенно
го, прочного суждения, Ц они как в тумане идут ощупью со своими заученным
и мыслями, взглядами и оговорками. Они собственно только для того и добив
ались знания и учености, чтобы передать их дальше. Прекрасно: но в таком сл
учае они не должны разыгрывать из себя философов, а должны уметь отличат
ь овес от мякины. Действительные мыслители домогаются уразумения, прито
м ради него самого: ибо они пламенно желают во что бы то ни стало уяснить с
ебе мир, в котором они находятся, а не думать о том, чтобы учить и пустослов
ить. Вот почему у них медленно и постепенно, в результате настойчивого ра
змышления, вырастает прочный и стройный основной принцип, всегда имеющи
й своим базисом наглядное понимание мира и служащий исходным пунктом дл
я всех частных выводов, которые сами в свою очередь бросают свет на этот о
сновной принцип. Отсюда и получается, что у них по крайней мере есть решит
ельное, хорошо понятое и связанное со всем остальным мнение о всякой про
блеме жизни и мира, и потому им нет нужды отделываться от кого бы то ни был
о пустыми фразами, как это, напротив, практикуют наши горе-философы, котор
ые постоянно заняты сравнением и оценкою чужих мнений о вещах, вместо то
го, чтобы иметь дело с самими вещами: можно бы подумать, будто речь идет об
отдаленных странах и подвергаются критическому сравнению известия, со
общаемые о них немногими проникшими туда путешественниками, Ц а не об р
асстилающемся перед всеми и открытом для взоров действительном мире. Вп
рочем, это они говорят:

Что до нас, господа, мы имеем привычку
Подробно редактировать, шаг за шагом,
То, что думали другие, но мы не думаем.
Вольтер

Хуже всего однако во всей этой истории, которая иначе пускай бы продолжа
лась себе для любителя курьезов, следующее: господа эти заинтересованы в
том, чтобы считалось ценным пустое и пошлое. А этой цели они не могли бы до
стигнуть, если бы, в случае появления чего-либо подлинного, великого, глуб
око продуманного, оно тотчас же получало себе должное признание. Поэтому
, чтобы подавить его и беспрепятственно пустить в ход дурное, они, по приме
ру всех слабых, сплачиваются, образуют клики и партии, овладевают литера
турными газетами, в которых, как и в своих собственных книгах, с глубоким б
лагоговением и важной миной говорят о шедеврах друг друга и таким способ
ом водят за нос близорукую публику. Их отношение к действительным филосо
фам напоминает отношение прежних мейстерзенгеров к поэтам. В пояснение
сказанного пусть обратятся к появляющимся каждую ярмарку писаниям уни
верситетских философов, а также к подготовляющим их появление литерату
рным газетам: пусть, кто понимает дело, посмотрит на то лукавство, с каким
эти последние при случае стараются выставить выдающиеся за ничтожное, и
те уловки, к каким они прибегают для того, чтобы отвлечь от него внимание п
ублики, памятуя изречение Публия Сира: «Всякая доблесть остается на мест
е, если о ней широко не разошелся слух». Подите-ка по этому пути и с этими ра
змышлениями все далее назад, к началу этого столетия; посмотрите, каких г
рехов натворили сначала шеллингианцы, а потом еще гораздо хуже гегелеан
цы: преодолейте себя, перелистайте отвратительную груду, Ц ибо чтения е
е нельзя требовать ни от одного человека. Подумайте затем и посчитайте, с
колько бесценного времени, бумаги и денег должна была за целое полстолет
ие истратить публика на эту пачкотню. Конечно, непостижимо и терпение пу
блики, которая читает из года в год бормотанье пошлых философов-ремесле
нников, не взирая на мучительную скуку, покрывающую его густым туманом,
Ц читает, читает, а мысли все нет: писака, которому самому не преподносило
сь ничего ясного и определенного, нагромождает слова на слова, фразы на ф
разы и все-таки ничего не говорит, ибо ему нечего сказать, и он ничего не зн
ает, ничего не думает, и тем не менее хочет говорить и потому выбирает свои
слова не с тем, чтобы удачнее выразить свои мысли и выводы, а с тем, чтобы по
ловчее скрыть их отсутствие. Такого рода продукты однако печатаются, пок
упаются и читаются, Ц и так дело идет уже целые полвека, причем читатели
и не замечают, что они, как говорится по-испански, papan viento, т. е. глотают пустой в
оздух. впрочем, в видах справедливости, я должен упомянуть, что для поддер
жания в ходу этой мельницы часто применяют еще очень своеобразную уловк
у, изобретение которой надо отнести на долю господ Фихте и Шеллинга. Я раз
умею хитрый прием Ц писал темно, т. е. непонятно: вся суть заключается соб
ственно в таком преподнесении галиматьи, чтобы читатель думал, будто Ц
его вина, если он ее не понимает; между тем писака очень хорошо знает, что э
то зависит от него самого, так как ему прямо нечего сообщить действитель
но понятного, т. е. ясно продуманного. Без этой уловки господа Фихте и Шелл
инг не могли бы поставить на ноги свою лже-славу. Но, как известно, никто не
прибегал к этой уловке с такой отвагой и в такой мере, как Гегель. Если бы э
тот последний с самого начала в ясных и понятных словах высказал нелепую
основную мысль своей лже-философии, именно ту, в которой он прямо извраща
ет истинный и естественный ход вещей, выдавая общие понятия, отвлекаемые
нами из эмпирического воззрения, возникающие, следовательно, через мысл
енное опущение определений, иными словами, отличающиеся тем большею пус
тотою, чем они общие, Ц выдавая их за первое, коренное, истинно реальное (в
ещь в себе, по кантовской терминологии), вследствие чего только к получае
т свое бытие эмпирически реальный мир; если бы, говорю я, он дал ясную форм
улировку этому чудовищному, этой, по истине, сумасбродной выдумке, и доба
вил к тому, что эти понятия без нашего содействия сами себя думают и движу
тся, Ц то каждый рассмеялся бы ему в лицо или пожал плечами и оставил бы п
одобный вздор без всякого внимания. И в таком случае даже продажность и н
изость напрасно стали бы испускать трубные звуки, чтобы величайшую неле
пость, какая была когда-либо слыхана, выдать миру за высшую мудрость и эти
м навсегда скомпрометировать критическую способность немецких ученых
. Под оболочкой же непонятной галиматьи дело пошло, и сумасбродство встр
етило успех:

Глупые люди всегда почитают и любят немало
Всякие обиняки, что скрываются между словами
Лукр. 1, 642.

Ободренный такими примерами, почти каждый жалкий писака старался с тех п
ор писать с вычурной туманностью, чтобы казалось, будто нет слов, способн
ых выразить его высокие или глубокие мысли. Вместо того, чтобы всячески с
тремиться быть ясным для своего читателя, он как-будто дразнит его вопро
сом: «Не правда ли, ты не можешь отгадать то что я думаю?». Если же тот, вмест
о того, чтобы ответить: «а наплевать мне на это!» и отбросить книгу прочь, с
танет над. нею тщетно мучиться, то в конце концов он придет к мысли, что это
должно быть нечто в высшей степени умное, выше его собственного понимани
я, Ц и, высоко подняв брови, начнет он величать автора глубоким мыслителе
м «…».
…Более отдаленный ущерб, какой во всех науках приносит деятельность неп
ризванных, заключается в том, что они воздвигают храм заблуждения, после
дующему разрушению которого хорошие умы и честные сердца должны иногда
посвящать всю свою жизнь. А тем более конечно в философии Ц в самом общем
, важном и трудном занятии.


1 2 3