– Погоди, – сказал Скворцов. – Как же так? Я перечитаю…
Перечитывай не перечитывай, а смысл не изменится. В заявлении – черным по белому – напечатано, что немецкие войска после операций на Балканах отведены в восточные районы Германии на отдых, что Германия не собирается нападать на Советский Союз и что все слухи на этот счет лишены оснований. Так-то: лишены. Но перед глазами же: концентрируют, собирают в ударный кулак танки, артиллерию, пехоту, разведывают наше приграничье, засылают шпионов и диверсантов, это что, развлечения на отдыхе? А быть может, он, Скворцов, неправильно оценивает обстановку, преувеличивает опасность? Да, есть о чем поразмышлять. И пересмотреть свое мнение? С пересмотром спешить не будем.
– Какое сегодня число? – спросил Скворцов.
– Девятнадцатое. А что?
– Да так… Заявление датировано четырнадцатым. Пять дней прошло…
– Что из этого? По радио передавали, да мы, видать, прослушали. А за пятеро суток ничего и не изменилось!
– Измениться может и за час.

4

– До чего же ты поперечный! – в сердцах сказал Белянкин.
– Но, но! – Скворцов усмехнулся. – Не зарапортовывайся. Как-никак, я начальник заставы.
– Ты прежде всего коммунист, и я коммунист! И Брегвадзе с Варановым коммунисты…
– Прямо хоть открывай партсобрание, – сказал Скворцов без усмешки.
– Партсобрание ни к чему, а поговорить по душам, как коммунисты и командиры, можем, – сказал Белянкин, вытаскивая из кармана пачку «Беломора».
– Поговорим, – согласился Скворцов. – С Брегвадзе начнем?
– Я на заставе без году неделя, мне послушать полезно…
– Варанов?
– Почему Варанов? Как что, так меня, Варанов, Варанов…
– Ладно, я начну, – сказал Скворцов. – Попрошу при этом учесть, что разговор у нас неофициальный, доверительный… Чтоб впоследствии не вставлять каждое лыко в строку… Так вот, наш любимый комиссар обозвал меня поперечным. За то, что я не запрыгал козликом, ознакомившись с заявлением ТАСС…
– Не приписывай мне глупостей, – проворчал Белянкин.
– А ты не перебивай. Выскажусь, можешь поспорить. Да, я говорю: привык верить печатному слову. И тут хочу верить.
– И верь на здоровье! Кто ж тебе мешает? – опять встрял Белянкин.
– Немцы мешают. Те, что окопались за Бугом и готовят удар.
– Завел ту же пластинку…
– Ту же, политрук! И буду ее заводить до тех пор, покамест командую заставой! Мой партийный и служебный долг – принимать факты как они есть и поступать соответственно! Я тебе скажу так: заявление ТАСС заявлением, проводи среди бойцов разъяснительную работу, а я укреплял и буду укреплять обороноспособность заставы!
– Это смотря как понимать обороноспособность, – угрюмо сказал Белянкин. – Иному мерещится: он мобилизует, а в реальности демобилизует…
– Знакомые песни! – Скворцов поморщился, застучал карандашом о чернильницу.
Они сидели в канцелярии: Скворцов и Белянкин за столом, Варанов и Брегвадзе на диване. Брегвадзе и Варанов пришли сюда, не сговариваясь, каждый с «Правдой».
– Валяй, Варанов, выкладывай, – сказал политрук.
– А чего выкладывать? Я считаю: начальник заставы по закону заостряет бдительность. Я у вверенного объекта насмотрелся на фашистов. Лезут па мост, хотя это запрещено, кажут голый срам, орут: «Рус, капут!» Друзья себя так не ведут…
– Да какие они друзья? – сказал Брегвадзе.
– Однако и не враги, – сказал Белянкин. – У нас с ними пакт о ненападении.
– Который они порвут, как клочок бумаги. – Скворцов сложил промокашку вдвое и разорвал ее, обрывки подбросил на ладони, ссыпал на стол.
– Мне только одно непонятно, товарищи, – сказал Варанов, – неужели боимся Гитлера?
Белянкин и Брегвадзе ответили почти одновременно:
– Что за нелепое предположение, Варанов?
– Мы никогда, никого и ничего не боялись!
– Конечно, нашему руководству смелости не занимать, – сказал Скворцов. – Но Гитлер силен, вся Европа на него работает… Думаю: руководство наше опасается каким-нибудь неосторожным шагом спровоцировать Гитлера на войну. Поэтому нам и шлют указания из Центра: усилить наблюдение, не поддаваться на провокации…
– Что мы и выполняем, – сказал Варанов.
– Слушайте, ребята. – Скворцов оживился, подался вперед. – А что, если заявление ТАСС рассчитано не столько на армию, на пограничников, сколько на страну? Чтоб успокоить народ, а?
Брегвадзе собрал кожу на лбу в глубокомысленные складки, Белянкин хмыкнул, Варанов проговорил:
– Отчего бы и нет?
– И еще возникло соображение! А что, если заявление ТАСС адресовано не столько нам, сколько Гитлеру?
– Занесло тебя, браток…
– Да ты послушай, Виктор! Прочитает фюрер это заявление и скумекает: Советы действительно настроены миролюбиво, мне ничем не угрожают. И, может, не полезет к нам еще какой-то срок. А время работает на нас! День ото дня армия, страна набирают мощь… Но если на уме скорый разбой, фюрер скумекает так: Советы не помышляют о войне, они абсолютно к ней не готовы, сцапаю их, как слепых щенят… Вот! А у нас, как известно, могучая армия. Сунется Гитлер, костей не соберет!
– На удар агрессора ответим тройным ударом, – сказал Белянкин. – Разобьем врага на его же территории. Малой кровью, могучим ударом!
– Видишь, любезный комиссар, мы нашли подобие общего языка.
– Нашли, когда у тебя прорезались правильные ноты. А допрежь фальшивил…
– Ну, ладно, – сказал Скворцов и прихлопнул ладонями по столу. Этот жест у него обозначал: поговорили и хватит, теперь слушайте меня. – В высокую политику нам все равно не выбиться. Наша забота – держать порох сухим, быть готовыми к любому повороту событий… Разъясняя бойцам заявление ТАСС, будем призывать их не ослаблять бдительность…
– Как же увязать одно с другим?
– Увяжем, – сказал Скворцов. – Наши люди поймут, не такие уж они глупые… Поймут: желая мира, не забывай о войне…
– О чем закручинился? – спросил Белянкин. – Во Львове были неприятности?
– Я уже тебе говорил: никаких неприятностей во Львове не было, вызывали по делам службы. И ни о чем я не кручинюсь. Будем считать разговор состоявшимся. – Скворцов снова прихлопнул ладонями по столу. – Брегвадзе и Белянкин, идите отдыхать. Занятия по изучению уставов проведет старшина, по тактике – я. Белянкин пару часов поспит, проведет политзанятия…
– А ты не уходишь? – спросил Скворцов, когда они остались с Варановым вдвоем.
– А ты пошто гонишь? – спросил Варанов. – Бывшего пограничника гонишь?.
Это Скворцов слыхивал многократно: Варанов закончил пограничное училище, послужил на уссурийской заставе, затем – один аллах знает, за что – зафуговали в железнодорожные войска.
– Коля, у меня уйма хлопот. По тактике нужно подготовиться.
– Успеешь! Подари мне десяток минут, сыграем в шахматишки, блиц!
– От тебя не отвяжешься. Расставляй фигуры и учти: сегодня больше с тобой играть ни-ни!
Варанов раскрыл древнюю, облезшую доску, выгреб и расставил разношерстные, поломанные фигуры, в азарте облизался:
– Моя очередь играть белыми! Итак, е-два – е-четыре! Что вы на это возразите, гроссмейстер?
Скворцов получил мат менее чем за пяток минут. Варанов потирал руки, закатывал от удовольствия глаза.
– Общий счет стал семьдесят один – шестьдесят восемь. В мою пользу, разумеется. Не вру?
– Не врешь, не врешь, – рассеянно подтвердил Скворцов.
– Констатирую: вы потеряли спортивную форму, товарищ начальник…
«Не потерять бы мне пограничной формы, – подумал Скворцов. – Что-то в эдаком роде назревает… Да и достоин ли я ее?»
Дни были странные, двоякие: и проскакивали, как вагоны пассажирского Москва – Новороссийск, и тащились, как адыгейская арба на горной дороге. Проскакивали в повседневной служебной суете, тащились, если думал об Ире и Жене и обо всем, что перевернуло его прежнюю жизнь. И он тщился не оставлять свободной минутки на эти думы. Скворцов ходил на границу проверять наряды, верхом ездил на фланги и в тыл участка, с тревожной группой бежал туда, где дозором обнаружены нарушители, проводил учебные занятия, боевые расчеты, инструктажи, руководил саперными работами. Он совсем высох, кожа обтянула скулы, глаза запали, морщины глубже залегли у рта, обозначились на лбу; когда Скворцов снимал фуражку, лоб открывался, будто разделенный на половины – коричневую, загорелую, и по-зимнему беловатую, убереженную от загара фуражкой, впрочем, такой лоб был у любого пограничника. Из-за саперных работ между Скворцовым и Белянкиным произошла стычка. Собственно, не из-за саперных работ, а из-за того, что было с ними связано. Еще в апреле и мае Скворцов решил рыть первую и вторую линии окопов, в июне – третью траншею и ходы сообщения; стенки окопов, траншей и ходов сообщения обшивали досками, укрепляли хворостом, накаты блокгаузов наращивали бревнами (вообще блокгаузы отменные: глубокие, в рост человека, обшиты бревнами, накаты в три бревна, удобные амбразуры для стрельбы, из такой огневой точки не враз выкуришь). Белянкин не противился этому, при случае брался пошуровать лопатой и топором, даже поддержал Скворцова, когда заезжий командир – строевая косточка, затянут в скрипучую портупею, на сапогах серебряные шпоры с малиновым звоном – брезгливо скривился: «Копаетесь, кроты. Испортили внешний вид участка…»
Но в последние дни Скворцов как с цепи сорвался: отменил занятия по строевой подготовке («Сейчас не до шагистики!»), по физо, противохимической защите, и вместо них – дополнительно огневая подготовка, тактика, рукопашный бой («Сейчас важнее учиться воевать!»). Самовольство, но куда еще ни шло. Так нет, додумался: якобы с согласия пограничников сократил на целый час их личное время, этот час – опять же на рытье траншей и ходов сообщения. Белянкин перепроверил: добровольное согласие пограничников налицо, но тем не менее это непорядок: кто разрешил на целый час урезать законный отдых личного состава? К неудовольствию Белянкина, комендант и начальник отряда приняли сторону Скворцова: мол, обстановка диктует, инициатива начальника заставы заслуживает одобрения. Ну что же, политруку не пристало оспаривать майоров. А все ж таки Скворцов самоуправствует. Вот-вот: не инициатива это, а самоуправство! Начальник отряда, командиры из отрядного штаба, комендант зачастили на заставу. Прихватив Скворцова, они выдвигались к Бугу, наблюдали из кустов за сопредельной территорией или с погранвышки в бинокль. На заставу возвращались хмурые, озабоченные, молча садились на лошадей, рысили на соседние заставы. Верхом ездил к соседям и Скворцов, обменивался с ними данными обстановки, советовался. Что б ему посоветоваться со своим политруком, так нет – советуется с начальниками чужих застав, – как же, единоначальники! От соседей Скворцов приезжал не веселей, чем уезжал, Белянкину цедил: «И у них обстановка напряженная. Как и я, укрепляют участок, совершенствуют оборону, предчувствуют военное нападение». Заметьте: не «война», а «военное нападение», осторожный стал.
В такие минуты и Белянкин становился озабоченным: его тревожило происходящее за кордоном, не выльется ли оно в военное нападение? А подготовиться не мешает. Так паникерство ли это? И снова думал: принимай объективность оптимистичней, оптимизм – из нашего арсенала. И из Москвы уж спустили бы указание, если б положение было критическое. А то указания неизменные и уравновешенные: не поддаваться на провокации, усилить наблюдение. По всему, избыток энергии у Скворцова оборачивается крайностью: дергает себя и людей. Вот еще бы укрепить Скворцову семью. Признался ему Игорь, а он молчал, никому. Но Ира как-то проговорилась Кларе: разве ж бабы умеют хранить военные тайны? Семейные – тоже не умеют. И пополз слушок по заставе, Невеселая историйка! Легкомысленно увлекся свояченицей, шила в мешке не утаишь, вылезло, и укололся об него пребольно. Сколько можно переживать? Необходимо принять решение, покончить с канителью. Отказываюсь понимать, как это заводить вторую женщину. Мало, что ли, одной? При нашей пограничной замотанности управиться бы с законной супругой, где уж там до посторонней бабы! Баловство это у Скворцова, несерьезность. В мальчиках ходит, а на много ль младше его, Виктора Белянкина? Взрослости духа не хватает. Отсюда и завихрения по женской линии. А ведь алгебра счастья: любите и уважайте взаимно, супруги, растите и воспитывайте детей и на этой моральной основе стройте свое настоящее и будущее. Здоровая семья – и человеку работается. В семье нелады – в работе осечка. Да, вот еще: детей у них нету, как так? А у него, Белянкина, есть пара хлопчиков и любимая жена есть, Кларочка, которую он ни на кого не променяет.
Со Скворцовым он беседовал, разжевывал, что к чему, с Ириной не отважился: она как глянула на него, страдалица, так язык и прилип к гортани. Евгении внушал: «Не встревай в сестрино счастье, уматывай в Краснодар». Девица спервоначалу держала марку: «Катитесь со своими нравоучениями!» – затем лишь отворачивалась, а плечи у нее вздрагивали. Вот должность – раскладывай по полочкам то, что люди смешали в кучу, влезай туда, куда и влезать несподручно. И всегда сохраняй выдержку. Когда Евгения дерзила, как подмывало ругнуть непутевую – не моги. Когда схватились со Скворцовым по поводу саперных работ и личного времени бойцов и тот тыкал под нос единоначалие, грубил: «Ваш брат, политики, говоруны, вы только болтать горазды», – как подмывало бросить ответную колкость, а не моги. Скворцов назавтра извинялся: «Погорячился я, жалею, забудь». Забуду. Политрук не может быть злопамятным.
А Скворцов и впрямь жалел, что погорячился, сказанул необдуманное. При чем тут политики? Выходит, он сам болтун, лейтенант Скворцов. И вообще не следует облекать свои мысли в бранчливую форму. Если они в оболочке брани, не дойдут до адресата. А виной всему его кубанская, казачья горячность. Никак не научится совладать с ней, взнуздываться. На посторонний взгляд это смешно и нетерпимо, если взрослый мужик взбрыкивает. Он, Скворцов, наводит на себя критику, когда вдосталь набрыкается. А до того самоконтроль дремлет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10