Липскеров Дмитрий
Эдипов комплекс
Дмитрий Липскеров
Эдипов комплекс
Милой В. Г.
Гуппи. Она плывет. Ее хвост, словно разводы бензина в воде. Крохотное тельце отдается водному течению, уклоняясь то вправо, то влево. Рыбке приятны слабые потоки. Она доверчива, легка и изящна. Слишком красивая и очень маленькая для широкой реки с жаркими водами. Наверное, она глупа, и почти бездарна ее жизнь.
Она скоро родит. Ее живородящее пузико набухло и тянет ко дну. Ротик в постоянном движении, как будто рыбка жует маленькую жвачку. За ней тянется черная веревочка, тоненькая, а где-то потолще. Гуппи дергается, пытаясь освободиться, но веревочка становится все длиннее, извивается змейкой, больше и больше мешая рыбке плыть, отчего та начинает злиться. Либо от веревочки освобождаться, либо рожать!.. Сквозь прозрачную пленочку животика видны маленькие глазки и хвосты. Надо роженице напрячься и прибавить корма для рыб телом побольше. Конечно, не все новорожденные им станут, но часть, искалеченная во время родов, все же будет проглочена и переродится в веревочки...
Если посмотреть на реку сверху, то окажется, что таких готовых родить рыбок плывет великое множество. Непосвященный решит, что в воду слили большое количество бензина. Тысячи, десятки тысяч гуппи, экзотических рыбок, готовы в слаженном порыве родить. Еще сотни тысяч таких же, как они, готовы в своей глупости заполнять круглые, квадратные аквариумы, подыхать несметными партиями от неумелости рыбоводов-любителей, рожать в ограниченном пространстве, так же, как и в безбрежных просторах. И все они выделяют веревочки, ложащиеся на дно стеклянных водоемов черными паутинками, замутняющими воду...
Когда мне было два с половиной года, моя мать пережила тяжелейшее потрясение.
Как-то лежа в своей кровати и искусно делая вид, что сплю, я с удовольствием наблюдал, как родительница наказывает мою старшую сестру за то, что та в свои неполные четыре года, не удержавшись от фантастических сновидений, пустила под утро кратковременную струю и замочила не только свою половину тахты, но и затронула неприкосновенную материнскую. Мать от души нахлопала ее по мокрому заду.
Уж не знаю, что приснилось сестричке. Может, огромный леденцовый петух, а может, и обнаженный Федор Михалыч, плетущийся из ванной в свою комнату. Надо сказать, что он не на шутку пугал своим синюшным животом маленькую девочку, жадно глазеющую на соседа. В общем, не буду гадать - от счастья или от ужаса не выдержал мочевой пузырь ребенка, но наказание последовало незамедлительно... Когда всхлипывания сестры почти прекратились и я, насладившись зрелищем, сладко зевал, дверь в комнату открылась, и вошли двое. Оба были молоды, интеллигентны на вид. У одного даже были тоненькие усики, закрученные кверху, и краешек платочка торчал из пиджачного кармашка. Другой был попроще. Он и начал свою речь, несколько стесняясь моей оторопевшей матери. Она была одета в несвежую ночную рубашку с дурацкими рюшечками на плечах, а правая подмышка изрядно запотела.
- Вы извините нас, - сказал который попроще. - Мы вторглись в вашу квартиру... У нас и ключи от нее есть. - Он достал из кармана точно такой же ключ, как и наш.
У нас дом дореволюционный, и замок сохранился с тех незапамятных времен, так что удивительно было видеть копию ключа. Сколько мать ни обращалась в металлоремонт, ей всегда говорили, что такие болванки кончились еще до празднования шестидесятилетия Сталина.
А тот, у которого усики кверху закручены, достал из кармана пистолет. У нас такого никогда не было.
- Вам предоставляется на выбор две возможности, - продолжил тот, который попроще, и зажал ключ в руке наподобие пистолета. - Либо мы дочь вашу убиваем, либо сына. Есть несколько минут подумать.
- Альтернативы нет, - добавил усатый и протер пистолет платочком от пиджака. - Себя в жертву не предлагайте. Не примем. Деньги нам не нужны... А тело ваше нас не прельщает! - скороговоркой произнес он, глядя на мать, откинувшую одеяло.
Мать так вспотела, что сквозь рубашку отчетливо проступили груди, как будто ее целиком окатили водой. А правая подмышка просветилась чернотой. Сестрица моя, теперь уж наверняка от страха, пустила под себя еще порцию и засучила от дискомфорта ногами. Откуда что берется! Вроде бы и не пила много на ночь.
- Вы только, пожалуйста, не задерживайте нас, - попросил мужчина с ключом. Он повертел его на пальце и заверил, что после сделанного матерью выбора отдаст ей дубликат и они никогда больше не вернутся в нашу квартиру.
- А то придется всех вас убить! - уточнил второй и уставил дырочку пистолета в мое непонимающее лицо, Мне внезапно тоже захотелось опростаться. Я не боялся наказания по причине своего малолетства, а потому незамедлительно освободил кишечник, к большому неудовольствию гостей. Они сразу засуетились, занервничали. Усатый то и дело переводил пистолет с меня на сестру, буркая сквозь зубы: ну же, ну же, решайте - а тот, который попроще, сжал ключ так, что пальцы побелели. А за окном уже светало, вот-вот первый луч скользнет с самой высокой крыши в наше окно и начнет работать винный завод, расположенный в подвале нашего дома. У усатого при утреннем свете обнаружилось на руке волосатое родимое пятно, точно такое же, как у Федора Михалыча на животе.
- Даю минуту!
Дырочка пистолета совместилась с дырочкой пупка моей сестры.
- Сына или дочь?! - был поставлен в который раз вопрос.
Все смешалось в материнской постели. И пот, и детский страх, и ужас, и отчаяние, и неизбежность выбора, и последующее за ним горе.
- Сына или дочь?! И мать ответила:
- Сына.
И закрыла в обмороке глаза.
Не знаю, почему она так решила. Может быть, потому, что дочь как-то ближе, вырастет помощницей, объединится в едином мышлении против мужчин... Может, потому, что я слишком еще мал и мне легче будет умирать, непонятливому, не знаю. Но как засветились неподдельной радостью глаза моей сестры! Она раскрыла их пошире, приподнялась на локтях, чтобы не пропустить момента, когда меня будут наказывать. Она совсем еще дурочка. Не догадывается, что это наказание будет самым строгим и последним. Что не будет у нее больше младшего братца и не с кем будет поиграть в дочки-матери. И тогда в свои два с половиной года я понял, что нельзя желать зла ближнему, что воздается мне по заслугам. Не радуйся, когда наказывают твою сестру, ведь сам каждую ночь мочишь простыни и даже сейчас лежишь, прилипший к матрацу.
Усатый приставил пистолет к моему лбу и нажал на спусковой курок. Раздался выстрел, и все погрузилось в печаль.
С тех пор в моем лбу четырехугольная вмятина с неровными краями. С помощью провидения я выжил, но с той ночи мать уже не любила меня. Наверное, потому, что меня выбрала, а не сестру.
Да нет, конечно. Любит меня мать, как и всякая мать своего ребенка. Никто ночью к нам не приходил и не предлагал такой идиотский выбор. Сестры у меня нет и никогда не было, о чем я всегда жалел и грустил. Отчего такие фантазии? Может быть, от тоски.
А вот четырехугольная вмятина в моем лбу есть на самом деле. Глубина ее - с фалангу указательного пальца. Когда женщины меня целуют, то непременно интересуются природой происхождения такой впадины. А когда узнают мою очередную фантазию, то засовывают в ямку свои мокрые язычки. Никому в этом мире, кроме меня, мозгов не облизывают...
В два с половиной года у меня не было солдатиков. Вместо них были обыкновенные гвозди. Я расставлял их на шляпки в коридоре и лениво играл. Федор Михалыч говорил, что я мальчик плохой, потому-то мне настоящих солдат не покупают. Один раз он наступил на гвоздь, но выпороть меня побоялся. Отец приехал в город на два месяца и содержал свой пистолет в шкафу, потому наш сосед, идя в ванную, временно прикрывая свою срамоту вафельным полотенцем меня не порол.
- Злорадный вы человек, - говорил я Федору Михалычу. - Не злорадствуйте, - приговаривал, убивая один гвоздь другим. - Вот моя сестра злорадствовала, когда меня убивали, потому и вовсе никогда на свет не родилась.
Однажды я споткнулся о порог и со всего маху упал лбом на гвоздь, который ушел по самую шляпку в мозги. Но вместо того чтобы почувствовать боль, испытал величайшее наслаждение, ни с чем не сравнимое ни до, ни после случившегося. Как будто тысячи любовных окончаний слились воедино. Все то, что испытывают мужчины и женщины, цветки, опыляемые шмелями, нарождающиеся звезды - и досталось все это мне одному. Я закатил глазки, высунул язычок и захрипел. Таким меня застали родители, вернувшиеся с кухни. Вдобавок мое бледное личико затекло струйкой крови. Видимо, гвоздь, попав в какую-то точку мозга, отвечающую за наслаждения, по пути задел кровеносный сосуд. В общем, родители подумали, что моя невинная душа устремилась прямиком в рай. Мать шмякнулась головой о стену, а отец достал из шкафа пистолет. Но, видимо, мою душу, что называется, пригвоздило, и я застонал от удовольствия подавая надежды на свою бесценную жизнь. Отец засунул пистолет в штаны, мать коротко выдохнула, схватила меня в охапку и, словно кенгуру, запрыгала по лестнице к выходу. За ней с перекосившимся лицом отец. Федор Михалыч тоже бы поскакал, но в тот роковой момент находился в неглиже. Про себя он поклялся, что на совершеннолетие подарит мне оловянных солдатиков. Впрочем, промышленность перестала их выпускать задолго до моего созревания, а потому сосед освободил себя от взятых обязательств.
Мать стояла посреди пустого шоссе, держа меня на опущенных руках, как мадонна мертвого младенца. С прядки светлых волос капала на асфальт кровь. На тротуаре сидел убитый горем отец, а даль оставалась пустой. Только прошуршал по дороге вечерний велосипедист, и застыл в покое горизонт. Отдавшись материнским рукам, я не дышал грудью, охваченный волной удовольствий. Я отстранился от внешнего мира, и даже волчий вой матери и собачий скулеж отца не могли вернуть меня в мир общий.
Через несколько минут на дороге все же показался крытый военный грузовик. Отец вытащил пистолет и, словно под танк, бросился ему под колеса. Машина успела затормозить, из кабины вывалился зашедшийся в мате сержант, а через мгновение мы уже мчались в Филатовскую.
- Какой голубоглазый ангелочек! - причитала пожилая медсестра. - Какой красавчик, а не дышит.
Сквозь тонкие перегородки, отделяющие операционную от предбанника, слова медсестры послужили сигналом к действию. Мать открыла окно и отчаянно шагнула в бездну.
Гвоздь удачно извлекли из моей головы, но сердце в знак протеста на несколько минут остановилось. Зачем жизнь, которая лишена наслаждений?.. Врачи знали свое дело, и после электростимуляции сердце застучало с удвоенной силой. Я искренне разрыдался, недовольный возвращением в реальность, а матери пришлось накладывать на ногу шины. Ее падение с первого этажа было неудачным, и она сломала лодыжку.
Выписали нас в ту же ночь, заверив, что со мной будет все в порядке. Родители на радостях до рассвета пытались любить друг друга, но я в злобной мстительности в самые ответственные моменты подавал голос. То и дело из-за двери раздавался взволнованный вопрос Федора Михалыча:
- Не вызвать ли скорую?
Вот достаточно правдивая история возникновения вмятины в моей голове,
- Приезжай! - услышал я в телефонной трубке голос своего друга. - Есть кое-что для тебя интересное. Только не задерживайся, у меня еще операция.
- Еду.
Я натянул на себя штаны, выскочил на улицу и помчался в "Склифосовского". Время было еще совсем раннее, транспорт ходил редко, и в больнице я оказался только через час. Друга в комнате для отдыха персонала не оказалось, он был в операционной. Это "кое-что интересное" так волновало меня, что я достал из шкафа стерильный халат, напялил бахилы и в маске прошел в операционную. Все столы были пусты за исключением дальнего, за которым сидел мой друг. Его глаза увеличивались роговыми очками, а желтые руки, затянутые в резиновые перчатки, обмазывали йодом бритую голову лежащего на операционном столе.
- Извини. Транспорта не было.
- Я понял.
Возникла пауза, в которую Казбек, так зовут моего друга, сделал скальпелем разрез на бритой голове.
- Будет жить? - спросил я, внутренне сочувствуя больному. Может быть, он испытывает то же самое, что и я в детстве, а его насильно...
- Черт его знает, - ответил Казбек, беря со столика инструментов сверло и примеряя его к голове. - Слава богу, на сегодня это последняя. Через час спать поеду, и никакие силы меня не разбудят.
- Ну что? - с нетерпением спросил я.
- Подожди.
Сверло удачно прошло черепную коробку, и Казбек складывал на специальную тряпочку кусочки кости. Затем он засунул в образовавшуюся дырку палец и на несколько минут застыл, как будто всасывал мозги. Потом, очнувшись, вытащил палец, осмотрел его - красный, с налетом мозгового вещества - и сказал:
- Жить не будет.
- Почему?
- Видишь жидкость мозговую? - и зашевелил пальцем возле моего носа. - У нас в отделении почти все умирают. Травматология, видишь ли... А у меня ночная смена. Этого, - он указал на дыру в голове, - бампером...
- Может, попытаешься?
- Да там не мозги уже, а каша. Будем его поддерживать, но минут через тридцать умрет...
И Казбек стал собирать голову. Смазал кусочки черепа специальным клеем, сложил их, словно мозаику, в дыру, зашил кожу и, позвонив в звонок, зашагал из операционной. Навстречу нам семенила операционная сестра. Она улыбнулась казахской физиономии трепанатора и стала засовывать в рот умирающему дренаж.
Глотнув из грязного стакана остатки чая, Казбек закрыл свои раскосые глаза.
- Мне приятель вчера звонил из Чолпон-Аты... Там газопровод построили. А один сварщик за три часа до его пуска разварил кусок трубы и залез в нее, вдобавок мини-мопед с собой захватил. Заварил трубу обратно и стал на мопеде гонять по газопроводу. Два часа гонял, пока газ не пустили. Потом, соответственно, взрыв и все такое... Вот все, что я имел тебе сообщить...Трепанатор открыл глаза. - Ну, и какое это у тебя по счету?
- Сорок девятое, - без промедления ответил я.
1 2 3 4