Липскеров Дмитрий
Окно для наблюдателя
Дмитрий Липскеров
Окно для наблюдателя
Я сижу в плюшевом кресле, запрокинув голову на спинку. Глаза закрыты, волосы прилипли ко лбу... Жара...
Она проходит, слегка касаясь моей ноги. Нога подогнута и затекла... Она касается ноги, и лодыжку щиплет. Рядом с креслом валяется сползший с ноги носок. Я вижу, как она наступает на него - полосатый и несвежий...
Она поет заунывную песню.
С грудью белой, пахнущей огурцом, с ногами полными и тоже белыми ТОСКА.
Застывшее в мертвой точке солнце, жар от асфальта, на столе второй час кофе - отдымивший и киснущий на глазах, и руки, как будто отдавшие все силы, безвольно лежат на подлокотниках.
За окном пейзаж. Но он скрыт густой пыльной листвой. Жить в первом этаже - тоска. Постоянные сумерки, постоянное ощущение кончины.
Не тоскуют только блондины. Они всегда веселы и, наверное, глупы. Большие, полные женщины, стремясь избежать тоски, травят свои волосы перекисью, и смотреть на них - белых, но все равно тоскующих - печально. Тоска у них во всем: и в маленьких глазках, подведенных обычно синим, и под мышками в виде темных кругов, и в лоне, скрытом тяжелым животом.
Умное большинство в дни летнего равноденствия - в тоске. В эти дни душа обязательно болеет, как женщина естественной болезнью. Душа температурит, капризничает, плачет и может незаметно умереть - вылететь через ухо и оставить тело ледяным. Ее уже ничем не поймаешь, никакими ловушками, никакими увещеваниями не загонишь обратно в холод.
В столь милый другим день, с отцветающей сиренью и зацветающей черемухой, кажется, что все кончилось до сроку, что все додумано до сроку, что ничего уже не зародится путного - ни мысль, ни идея, и так до конца придется только вспоминать, что когда-то ты мыслил, рождал идеи... И страх такой, что хочется пустить пулю в лоб и смотреть, как разлетается ненужная голова, и ковыряться в ней пальцем, чтобы убедиться в правильности произведенного выстрела - в ней действительно пустота... И тогда нужно взорвать день - с его черемухами, с голубизной неба, с девушками, улыбающимися клубничными губами...
Все тело стало дряблым, оно неприятно самому себе, пища раздражает, курение лишь корябает горло... Все не в радость, все - в боль...
В ее руках кусок мыла выглядит кирпичом - такие тонкие у нее пальцы...
Она никогда не тоскует, хоть и не блондинка. Она лишь красит волосы в белый цвет, хотя никогда не тоскует. Ей просто нравится быть блондинкой. Мне не нравятся блондинки, мне нравится она.
- Ты знаешь, с моей головой что-то происходит. Мне внезапно хочется плакать и чтобы ты видела мои слезы...
В такие моменты страшно любить. Страшно, что любовь станет единственным занятием в жизни. А перестать любить нет возможности, тогда вообще никаких занятий не будет... А мне хочется чего-то писать. Щелкать по клавишам машинки, и чтобы мысли какие-нибудь появлялись...
- Знаешь, для чего нужна женщина мужчине? - спросил ее как-то.
- Для чего?
- Для того, чтобы о ней не думать, - ответил я, и мне показалось, что она поняла, что мысль глубока, такие у нее в тот момент были глубокие глаза.
- Чтобы заниматься чем-то другим. Заниматься другим можно лишь тогда, когда у тебя с любовью все в порядке.
- У тебя с ней в порядке?
- Я ничем другим не занимаюсь.
- Почему?
Несмотря на ее глубокие глаза, она не поняла.
- Потому что солнце, потому что жарко, - ответил я.
Она любила ездить со мной в машине. Она была маленькая, худая и усаживалась в кресло как-то бочком, кладя ногу на ногу. У нее это получалось, потому что она была очень маленькая. Мы ездили целыми днями, попутно делая какие-то небольшие дела, и казалось, тоска куда-то исчезала, затихала на время, как боль в зубе. Потом я отвозил ее на вокзал, смотрел на огни уходящего поезда, возвращался домой, усаживался в плюшевое кресло, расслаблялся, давая возможность тоске завладевать моим телом, и ждал следующего вечера, чтобы набрать номер ее телефона.
У меня скопилось множество телефонных счетов. Как-то я подсчитал, что за пять месяцев позвонил ей двести четырнадцать раз. Она позвонила мне дважды... Она не жила в другом городе, просто у нее была там длительная работа. Расписывала какую-то церковь.
Как-то у нее случилась сильнейшая ангина. В церквах всегда прохладно, и горло отекло. Была большая температура, и она приехала болеть домой. Я ухаживал за ней два дня, радуясь, что хоть чем-то могу занять себя.
На третий день ей стало лучше, и она спросила:
- Ты все не пишешь?
- Нет.
- А чего?..
Потом ей опять стало плохо, и она замолчала, раскрывая рот лишь для полосканий. И я еще три дня не видел пишущей машинки, укором стоящей на столе.
На четвертый день она опять спросила:
- Ты хоть придумываешь что-нибудь?
- Нет.
- Это плохо.
Я сам знал, что это плохо, и отправил ее полоскать горло.
На следующий день она предложила:
- Давай придумывать вместе.
- Давай, - согласился я.
У нее проснулся аппетит, она плотно поела - с мясом, овощами и фруктами. Вытерла рот мокрым полотенцем, откинулась на подушки, вздохнула, наевшаяся, и задала первый вопрос:
- Про что будем придумывать?
- Не знаю, - ответил я. - А про что ты хочешь?
- Давай про "кого".
- Давай.
- Давай про молодого человека?
- Давай.
- Начинай.
- Можно я подумаю?
- Подумай, - согласилась она и закрыла глаза.
Я сидел и думал, а она спала. Она выздоравливала и проспала до вечера.
Проснулась и спросила:
- Подумал?
- Подумал.
- Ну, начинай.
- С чего ты хочешь?
- А с чего обычно начинают?.. Может быть, с биографии?
Я улыбнулся:
- Давай с биографии... Начинаю...
Она приготовилась слушать и сложила на груди руки.
- Пусть этот молодой человек, - начал я, - Пусть он играет в духовом оркестре. Десять лет дует в мундштук тенора...
Я посмотрел на нее - кажется, ее это устроило.
- Дул, дул десять лет, ни о чем таком особом не задумывался. Потом неожиданно сломал руку и задумался...
- Все тебя в драму тянет, - перебила она и слабой рукой потрепала меня по волосам. - Ну, продолжай...
- И молодой человек затосковал.
- Как ты?
- Ты знаешь, тоска делает жизнь некрасивой, и задумываешься: что же такое самоубийство - слабость или сила?.. А кто-то талантливый взял и описал жизнь тоскующего талантливо, а какой-то веселый блондин прочитал ту повесть и загрустил, вдруг поняв, что его жизнь еще тоскливее описанной. И стал шатеном. И стал умным.
- Это лирическое отступление, - прокомментировала она. - Я знаю... Продолжай.
- Давай введем в ткань сюжета детективный эпизод? - предложил я. Читателя нужно заинтриговать.
- Угу, - согласилась.
- Так вот, этот молодой человек гулял перед сном по парку. У него болела рука, и он аккуратно придерживал гипс. Вдруг он увидел под фонарем мужчину и женщину. Они о чем-то говорили, спорили. Затем мужчина достал нож и замахнулся на женщину. Но не ударил, а, выронив его, заплакал. Потом они ушли, и молодой человек подобрал нож...
На следующий день она выздоровела и уехала расписывать свою церковь.
- Ты знаешь, что такое любовь? - спрашиваю я ее.
- Мне нравится стрелять из лука, - отвечает она. Знаешь, так натянешь тетиву, стрела дрожит, рука каменная...
- Припухлости ягодиц из-под коротенькой белой юбочки. И все смотрят...
- Подожди, не говори глупостей... Разжимаю пальцы, и стрела летит. С визгом врезается в мишень... Десятка...
Мы проезжали мимо поля, на котором столбиками в рядок стояли лучники.
- Я мастер спорта, - сказала она, сложила губки и запищала ими так, словно сожалея.
- Ты знаешь, что такое любовь?
- У меня двое детей...
У нее двое детей. Две симпатичные чернявенькие девчонки-погодки. Одной двенадцать, другой одиннадцать. И муж в другой стране, к которому она собирается ехать в отпуск.
Потом мы целуемся, загнав машину прямо в желтое поле. Она закрывает глаза, открывает широко рот, как рыба, и ждет поцелуя...
Помимо дочерей у нее есть мама, которая с ними сидит, - женщина с большими печальными глазами, имеющая свою точку зрения на политические события. У меня дома старенькая бабушка, поэтому мы ездим целоваться в поле.
- Сделай "рыбу", - прошу я.
Она опять закрывает глаза и широко открывает рот. Я целую ее, сжимая худое плечо.
За пять месяцев она позвонила мне дважды...
Я позвонил ей на следующий день после того, как она уехала.
- Как ты себя чувствуешь? - спрашиваю.
- Ничего, - отвечает.
- Что ты сегодня делала?
- Работала... Как наша повесть? Движется?
- На чем мы остановились?
- Ну, нож он подобрал...
- Ага... Ты знаешь, такой же нож был у его отца. Подарок жены. Они разошлись, но нож всегда был для отца самой дорогой вещью, потому что с ним он чувствовал себя "! мужчиной. Потом отец умер...
- Страсти какие.
- Его нашли в квартире с зажатым в руке ножом. Позже, в сутолоке похорон, нож куда-то затерялся, о чем молодой человек очень жалел... Молодой человек подобрал нож, оброненный мужчиной, и стал считать его отцовским. Пусть будет память.
Потом умерла мать. Через два дня после отца. От нее у него ничего нет на память, кроме огненных ожогов ремня в детстве... Ты еще здесь? спрашиваю я ее.
- Я слушаю, - отвечает.
- Молодой человек, - продолжаю я, - любил смотреть вечерами в зажженные окна. Любил смотреть на чужую жизнь...
- Это мерзко, - фыркает она в телефонную трубку.
- Подожди. Это необходимая деталь. Ты поймешь потом.
- Ну-ну...
- Лишь только окна, в которых тосковали, он пропускал. Он любил смотреть на раздевающихся женщин в окнах. Ему всегда было неловко, но он знал, что раздевающаяся женщина не может тосковать. Даже уже немолодая, приподнимающая перед зеркалом грудь, словно бы пытаясь вспомнить, какая та была в юности, как ее целовали мальчишеские губы, иногда делая соску больно зубами, она все равно не тоскует, а лишь вспоминает со сладкой слезой давно ушедшую любовь... Но молодой человек подумал: "А может быть, я не прав? Может быть, раздевающаяся женщина тоже тоскует? Вот ее муж в окне. В сатиновых штанах, с пивным брюшком и спичиной в зубах. Он угрюм и держит под мышкой газету. Он только что вышел из туалета, где впитал информацию дня. Женщина смотрит на него и, может быть, вспоминает, что это его мальчишеские губы ласкали ее грудь, что у него уже не те зубы, которые по неопытности делали больно, а искусственные, и она отпускает грудь и уже не смотрит на себя в зеркало, а, прикрывая от мужа свою наготу руками, ложится в постель. "Да, она тоскует", - подумал молодой человек.
Муж, стараясь не смотреть на жену, все же случайно, мельком, увидел опустившиеся груди жены и вспомнил себя с черными усами, мускулистыми ляжками, с вечным любовным желанием и зубами, раскалывающими фундук. Он тоже тоскует. Он сплющил спичку между зубами.
Дети. Маленькие существа с первыми зубами, лежащие на двухъярусных кроватках, улыбаются ему перепачканными чем-то сладким ртами. Они почему-то всегда видят его, хотя он скрывается за деревьями. Они не пугаются, а весело смотрят, кривляясь мордочками. Показывают ему своих мишек и кукол, уложенных рядышком на ночь. И вот уж кто не тоскует, так это они.
Не тоскуют влюбленные, облепленные жаркими простынями. Пусть они несовершенны в своих формах, пусть неэстетичны их стоны, доносящиеся из форточки, пусть последствия стонов окажутся для нее неожиданными, но это неожиданное через пару-тройку лет будет улыбаться молодому человеку из окошка, кривляясь мордочкой...
Она сказала, что мы наговорили кучу денег, что лучше я продолжу, когда она приедет на выходные. Завтра же ей рано вставать и нужно быть свежей, так что "спокойной ночи".
Она сразу начала называть меня на "ты", с первой секунды знакомства.
- Ты меня ждешь? - спросила она, сбрасывая пальто.
- А вы кто? - спросил я.
- Я Маша.
- Тогда тебя... Пойдем, а то там уже все ждут.
Просто моя знакомая пригласила Машу в ресторан, она опаздывала, и меня попросили встретить ее на входе.
Так мы познакомились, а на третий день уже целовались в машине. Я забыл и о своей знакомой, и о работе - обо всем на свете... Стоило мне коснуться ее лица, как она сразу же напрягалась, тело становилось податливым... Она широко открывала глаза и говорила: "Это ветер... Меня захлестывает ветер..."
Это был не ветер, это был ураган. Он вовлекал меня в свой водоворот, все вокруг исчезало, и я видел лишь ее жадный пираний рот... мочку уха без дырочки... седой волосок... маленький шрамик на виске...
А потом я отвозил ее домой. Дети спали, мама сердито ворчала, и я ехал к своему плюшевому креслу.
Ее муж работал в другой стране. Он был наш соотечественник. Просто ему повезло, и он мог, не потеряв родины, посмотреть мир и заработать денег на дальнейшую жизнь.
- Ему там нравится? - спрашивал я ее.
- Ты знаешь, - отвечала, - бывает по-разному... Вообще-то он устал, болеет часто и хочет домой.
Я видел, как она читает письма, пришедшие от него, - обстоятельные, на нескольких страницах, с рисунками, как будто ему было двадцать лет, а не пятьдесят.
До ее отъезда к мужу было еще несколько месяцев, и к предстоящей разлуке я относился, как к далекой или вообще неосуществимой перспективе.
- Я поеду только на неделю, - говорила Маша. - Отвезу девочек и приеду. Пусть девочки отдохнут, да и отец по ним очень соскучился... К тому же я не могу надолго оставить свою церковь, там еще работы на полгода...
Машин муж был известным в стране человеком. Его лицо узнавал каждый. Его умные глаза смотрели с экранов телевизоров, с календарей и открыток, его спокойная речь была частой на радио, и записанные журналистом мысли печатались в газетах.
- Ему там тяжело, - говорила Маша. - Русских почти нет, а он человек нелюдимый, очень трудно входит в контакт... Может быть, мы вернемся вместе...
- А ты бы хотела, - спрашивал я, - чтобы он еще на один срок остался?
Она думала, а потом отвечала:
- Наверное...
- Ты хочешь послушать дальше про молодого человека?
- А там интересно?
- Где?
- Ну, в повести...
- Не знаю, послушай.
Она прижимает трубку телефона к уху и, сказав, что очень хочется есть, а взять негде, слушает.
- Как-то молодой человек, - начал я, - отправился в парк.
1 2 3 4