Женщина и животное предавались любовным утехам, а потом она развлекалась, забираясь медведю на загривок, и скакала на нем, пустив животное во весь опор, как арабского скакуна…
А потом они насыщались небесными осадками с медовым привкусом, и она пыталась что-то говорить зверю.
— Манна! — показывала она мокрую кашицу в своих ладонях, перед тем как слизнуть ее алым язычком.
Медведь человечьего языка не понимал, но радовался ее нежному голосу.
— Мария! — часто повторяла женщина, кладя ладошку на свою грудь.
А он опять не понимал, что от него требуется, просто облизывал упругие груди в ответ и был счастлив.
Она немного сердилась на его непонятливость и повторяла слово «Мария» сотни раз, пока медведь наконец не уразумел, что женщина придумала для него имя. А у него уже было имя, но как об этом сообщить, он тоже не разумел, отчего злился и, рыча, покусывал ее ягодицы.
Тогда она хлопала по его черному носу, фыркала и злилась шуточно.
Так, в безмятежных ласках, проходили дни и недели.
А как-то раз она пришла, скинула покрывало и показала медведю свой живот — круглый, как луна. Зверь подумал, что женщина переела небесных осадков, что с ним тоже такое случается, но что-то сообщало ему — дело вовсе не в еде, просто в женском животе поселился детеныш и проживает, как он когда-то жил в материнском чреве.
И тогда он перестал скакать по пескам жеребцом, а возил наездницу степенным слоном, стараясь не растревожить набухающую плоть.
Он по-прежнему облизывал ее с головы до ног, но соитию женщина положила конец, так как чрезвычайно боялась за наследника Иакова, живущего в ней. Лишь ласки одни. Зато ласки осуществлялись без запретов…
А однажды, когда он ждал ее, разлегшись в мнимой тени кустарника, и подремывал в мечтах об орхидеях ее груди, какой-то мальчишка, забравшийся слишком далеко от племени, вдруг увидел его и, пустив струю, побежал со всех ног, обмоченный, вопящий от ужаса.
— Ассирийский медведь! — оповещал он пески. — Ассирийский медведь!!!
Через десять лет мальчишка сделал в Египте карьеру глашатая. Его голос был слышен в конце земель. Через двадцать лет, перебравшись в Рим, он сообщал только Цезарю, а через тридцать — жирный и огромный, как свинья, потерял голос и мог испускать только газы. Но сие у него получалось так громко, что целые кварталы колебались, словно от землетрясения…
А пока он бежал с ужасающим известием, поднимая на ноги мужчин, вооруженных мечами и копьями, на травлю людоеда, пожирающего детей.
И на медведя началась охота.
Его выслеживали, рыли ямы и ловушки, стреляли в него из лука и бросали копья, а он, гонимый и израненный, все брел за родом человеческим, выискивая носом своим средь вражьих запахов ее аромат…
Она переживала отчаянно. Муж жалел ее, ласково глядя на растущий живот.
— Я люблю тебя! — говорила она.
Он гладил ее по щекам, а она по полночи расчесывала его длинные, до плеч, волосы.
А как-то раз на рассвете, услышав нестерпимый рев зверя, она взмолилась, чтобы медведя не убивали!
Сердце ее стучало столь громко, что муж удивился тому, как женщины могут любить, и с этого момента вознадеялся на женское племя — сострадательное и ослепленно любящее.
Более на медведя не охотились, но и Иаков не приходил к ней по ночам…
…Она обнаружила его израненное тело. Белая шкура была сплошь в кровавых дырах, из которых торчали обломки стрел.
Он разлепил веки и посмотрел на нее мутными глазами.
Она пришла, обрадовался зверь. У нее большой живот, и она скоро родит.
А у него не было даже сил, чтобы подняться на лапы.
С собою женщина принесла мешок, в котором были всякие штуки.
Первое, что она достала, были щипцы, которыми женщина принялась вытаскивать из ран обломки стрел. Брызгала кровь, медведь постанывал, а из ее глаз текли слезы сочувствия.
Потом она посыпала раны каким-то порошком и вытащила из мешка кусок мяса.
А он, лишенный сил, не мог его жевать. Тогда женщина сняла покрывало, обнажив увеличившиеся груди, взялась рукой за правую и дала медведю.
В небо зверю брызнула тоненькая струйка, похожая вкусом на материнское молоко. Но это еще не было молоком, а только молозивом, но чудесным — эликсиром его жизни, с каждым глотком которого боль уходила, а сил в мускулистых лапах прибывало.
А потом она ушла…
Ее не было пять дней…
К нему слетелись падальщики, сотни падалыциков. А со спины подкрался варан и попытался прогрызть шкуру.
Он уже терял сознание, когда услышал ее крики. Она кричала так надрывно, что ему удалось подняться на лапы, мотнуть головой, разгоняя падалыциков…
А затем он опять упал, придавив до смерти варана…
Она все-таки пришла. С ней был человеческий детеныш, как она считала, очень похожий на мужа Иакова.
Ребенок не хныкал, а лежал на песке, пригретый солнцем, пока она кормила умирающего медведя грудью.
На сей раз молоко было жирным, раны затягивались на глазах, а силы прибывали с каждым глотком…
Затем он встал и подошел к младенцу. Облизнул маленькое сморщенное личико и пошел в глубь пустыни…
Она осталась и покормила другой грудью дитя…
Иаков родил от Марии Биршу, и он прожил 600 лет.
Бирша родил Ариоха, и Ариох умер на 567 году…
Ариох родил Лота, и Лот прожил 400 лет…
Лот родил Сева и Савта, и прожили они 840 лет на двоих…
Арококо родил Арококо, и он прожил 1200 лет…
Арококо родил Арококо, и он умер в возрасте 1200 лет…
Арококо родил мальчика и назвал его Арококо…
Три месяца Ягердышка проживал в Америке и работал в зоопарке, где неутомимо чистил клетки всяких животных, задавал им корм и отправлял все необходимости по функционированию зверинца.
Когда чукча заходил в огромную ванную с тюленями, в нем пробуждался воинственный инстинкт, он пытался нащупать в метле копье и удачно поохотиться, но мозг его с трудом выдавал информацию, что это благополучная страна, где сколь угодно мяса, ешь хоть по пять раз в день.
Работая с незнакомыми зверями типа тигра и льва, Ягердышка сам чувствовал себя в роли дичи. И волосатый, и полосатый так и норовили зайти за спину, скаля свои выдающиеся клыки. В такие моменты чукча пользуясь своим малым ростом, запросто пролезал между толстенными металлическими прутьями и показывал сильным мира сего худую фигу…
Получал Ягердышка за свой труд тысячу долларов в месяц, из них выплачивая адвокату Тромсе гонорар в семьсот, сто платил за койку в китайском общежитии, а двести откладывал про запас в левый ботинок, который нашел на улице нагло стоящим посреди мостовой. Правый ему подарил китаец Ли за просто так. Только за шнурки взял пять с половиной долларов.
Выгребая помет из клеток, Ягердышка частенько вспоминал, как босс пригласил его к себе домой вместе с медведем и адвокатом Тромсе, который помогал с переводом.
Абрахам, так звали хозяина зоопарка, все не мог отвести глаз от медвежонка и говорил, что это научное чудо, что теперь он докажет существование ассирийского медведя!
— Это будет научная сенсация! — восклицал старик и грозил указательным пальцем неизвестным оппонентам. — Они говорят, что только в Библии такие были!..
Потом Абрахам достал из зеркального шифоньера бутылку и, постукивая по ней длинным ногтем, сообщил:
— Good whisky!
— Хорошее виски! — перевел Тромсе, облизнув пухлые губы.
Ягердышка не знал, что такое виски, но, когда жидкость разлили по стаканам, догадался — будут пить.
— With ice? — поинтересовался хозяин зоопарка.
— Со льдом? — перевел эскимос.
Лед для Ягердышки был стихией родной, чего нельзя было сказать о виски.
Щедро сдобрили напиток ледяной крошкой, подняли стаканы и после тоста за «good знакомство!» выпили до дна.
Тотчас наполнили по второму стакану и на слова: «За ассирийского медведя!» — глотнули…
После этого Ягердышка упал со стула, и глаза его закатились, как у мертвого. Надо было видеть, как перепугался американец, а адвокат Тромсе деланно схватился за голову и, причитая: «Дурак я, дурак», — объяснил Абрахаму, что чукчи народец чрезвычайно чувствительный к алкоголю.
— Little bit надо! Чуть-чуть!..
Американец покачал головой и предложил перенести Ягердышку в спальню, на что адвокат Тромсе махнул рукой и объяснил, что чукче и здесь хорошо, вернее, ему все равно, так как тело его нечувствительно к окружающей среде.
А еще он сказал, что подаст на хозяина зоопарка в суд за спаивание малочисленных народов, которых бережно охраняет ЮНЕСКО!
— Умерэт может! — сокрушенно покачал головой толстяк. При этом он перевернул тело чукчи вверх лицом и, показывая на синяки, заохал: — Как ударылся, бэдняга, об пол! Гематома в мозге?.. Похоже, что две!
При этих словах американец пришел в бледное расположение духа, ужас сковал сердце любителя животных (репутация и все такое). Он затряс седой головой, и дело кончилось бы инсультом, если бы адвокат Тромсе не взял вовремя ситуацию под контроль.
— Пять тысяч долларов, и я всо устрою!
— Правда? — Глаза американца излучились надеждой.
— И еще пять двести на больныцу!
— Можно чек?
— Безусловно.
Трясущеюся рукой Абрахам выписал требуемую сумму, вложил чек в дружественную лапку эскимоса и помог взвалить Ягердышку на спину спасителю.
— А медведь? — спохватился хозяин зоопарка. — Ассирийский?
— Располагайте животным по своему усмотрению! — милостиво разрешил адвокат и добавил: — Как джентельмен вы, конечно, должны выплачивать мистеру Ягердышке зарплату, пока он… болен!
— А сколь продолжительна будет болезнь?
— Месяц! — определил адвокат, и это могло быть правдой, так как алкоголь в организме народа чукчей не расщепляется, не вырабатывает нужных ферментов печенка, и потому, выпив пятьдесят граммов, чукча может видеть мир пьяным две недели. — Вы не волнуйтесь, все проблемы я беру на себя, и ваша безупречная репутация останется столь же кристально чистой!
Абрахам имел порыв поцеловать эскимосу руку, но род его насчитывал лет пятьсот, потому он с трудом сдержался и ограничился сердечным рукопожатием.
На сем расстались.
Разумеется, жирдяй Тромсе не понес тело чукчи в больницу, а ограничился покупкой десяти упаковок алказельцера и рвотного снадобья. Далее Ягердышкино тело было погружено в багажное отделение «Плимута» и отвезено в городской порт, где в огромном сарае проживали китайцы-нелегалы, над которыми руководительствовал мистер Ли, человек неопределенного для европейца возраста, коротконогий и желтый, как сыр.
За двадцать три доллара адвокат и товарищ Ли сговорились о попечительстве над смертельно пьяным Ягердышкой, который в этот момент существовал ненужной тряпочкой, продолжая висеть на плече эскимоса.
Тромсе погрозил Ли пальчиком, припомнив случай депортации аж пятисот китайцев одновременно.
— Сэкрэтность! — предупредил Тромсе.
Китаец улыбался, кивал головой, а про себя думал мыслишку, как бы половчее из этого узкоглазого адвоката с коричневой мордой приготовить утку по-пекински!
Помимо китайца Ли в сарае проживали еще человек шестьдесят его соплеменников, преимущественно мужчины, которых предводитель пристраивал по всей Америке поварами в китайские рестораны, имея с этого немалый барыш, большую часть которого переправлял на Родину в партийную кассу…
Никто не собирался переводить на Ягердышку дорогостоящий алказельцер, который азиаты с удовольствием пользовали вместо газировки. Оппоненты Мао просто налили в корыто холодной воды и поместили в него бессознанного чукчу. На третий час холодной ванны Ягердышка запел песню «Увезу тебя я в тундру», еще через три часа ему представилось, что каяк его перевернулся в океане и он тонет, потому стал плыть в корыте кролем… Через сутки с половиной Ягердышка протрезвел, но заболел температурой сорок.
Чукчу уложили под кусок брезента. Эмигрант дрожал всем телом и старался изо всех сил не откусить себе язык. К тому же пропала и куртка из оленьего меха, и беличья поддевка, и ватные штаны, и прадедушкины унты.
Ему дали попить горяченького — кипятка с половинкой алказельцера. Стало немного легче.
— Жира тюленьего! — попросил чукча, но его языка никто из китайцев не знал, и жира не дали. Потом только выделили плошку риса с вонючим соусом и еще кружку кипятка, но уже без алказельцера…
То ли от температуры высокой, то ли еще от чего, но Ягердышке вдруг стало так тоскливо, что, будь рядом прорубь, он бы, не задумываясь, в нее головой… Но проруби рядом не было, а снована свора китайцев, гомоняшая перед тем, как улечься спать на ночь.
Ягердышка немного поплакал в ладошки, а потом тоже решил заснуть, благо болезнь располагала, давила монетками на глаза.
И он заснул.
И вмиг проснулся оттого, что его трясли за воротник рубахи.
Открыл больные глаза, сбросив денежки, и лицезрел Кола и Бала.
Братья стояли, обнявшись за плечи, и с удовлетворением оглядывали Ягердышку.
Ягердышка схватился за крест, но креста на груди не было.
— Где Spearmint? — поинтересовался Кола.
— Да-да! — поддержал брата Бала. — Наша кучка!
Ягердышка понял, что наступил последний его час, почернел лицом и обреченно ответил:
— Нету Spearmint…
— Как нету? — изумился Кола.
— Нету, — развел руками чукча. — И куртку отобрали почти новую, и унты, и поддевку!.. Ничего не осталось! И крест с груди православного сняли!..
— Кто отобрал? — вскричал Кола.
— Кто снял? — вторил ему Бала.
Ягердышка обвел глазами храпящий сарай:
— Косоглазые!
Братья осмотрелись вокруг, заглянули друг другу в глаза и, сказав тихо: «Наших бьют!» — вдруг завертелись волчком, вскочили на нары и, взявшись за руки, побежали по нижнему ряду, вонзая пятки в животы китайцев. Добежав до дальней стены, они перепрыгнули на верхние койки и побежали в другую сторону, словно по клавишам рояля.
В сарае шестьдесят раз крикнули «Ой!», исполнив национальную песню сватающегося жениха.
В особенности досталось мистеру Ли. На его желудке станцевали стаккато
— традиционный охотничий танец бесстрашных эскимосов. Танец обязательно исполняется двумя мужчинами-братьями, а потому все прошло как нельзя лучше и по ритуалу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35