– Как чувствуешь себя? – спрашивает Егор Ильич, заглядывая в лицо Василия. – Сердце как?
– На месте! – открывая глаза, отвечает Василий Васильевич. – С утра проверял – на месте…
Когда он шутит, Егору Ильичу легче. Нет, конечно, таких сил, чтобы могли окончательно сломить Василия Васильевича, – сильный он, в сущности, человек, но нет таких сил, чтобы могли и вернуть утраченное. Василий отлично понимает это. Мужественный и честный по отношению к самому себе, он и в мыслях не допускает даже тени уныния. Они как бы существуют раздельно – опухшее и слабое тело Василия Васильевича и его дух, не сдавшийся и по-прежнему могучий.
– Лучше молчи, Егор, – своим басовито-ослабшим голосом говорит Василий Васильевич. – Не надо возвращаться к старому… Совершена непоправимая ошибка! Два года назад я мог бы овладеть своим телом, а теперь поздно. Если бы я два года назад вернулся к труду… Ну, хотя бы бегал на стройки, как ты… – Он усмехается. – Теперь мне остается одно – пребывать в бренном теле Сыромятниковым… Да, да, не качай головой! Не сдаюсь… Утром делаю зарядку, в обед делаю зарядку, вечером делаю зарядку… Все делаю, Егор, но поздно!
Он говорит так, что Егор Ильич настраивается на спокойно-серьезный тон, в голосе Василия такие нотки, которые бывали в нем, когда они – управляющий трестом и главный инженер – беседовали о деле своей жизни. Егор Ильич поневоле становится немного начальственным, чуточку величественным, каким бывал в те мгновения, когда решал сложные инженерные дела. Лицо у него, крепчает, глаза суровеют, это уже не тот весело-добродушный человек, которого видел Лорка Пшеницын, не тот гневный руководитель, перед которым стоял начальник комбината Афонин, а мудрый человек почти семидесятилетнего возраста.
– Понимаю тебя, Василий… Горжусь, что не падаешь духом…
– Спасибо! Не так, конечно, кончу жизнь, как мечталось, но хочу умереть все-таки большевиком.
Василий Васильевич берет со столика кипу бумаг, кладет на колени, ласково и задумчиво проводит по ней ладонью; он снова закрывает глаза, но говорит твердо:
– Пишу книжонку о сборном железобетоне. Думаю, что и в наших условиях дом можно ставить за трое суток… Есть кое-какие мысли, много наблюдений…
Егор Ильич вдруг понимает, что должен молчать. Ну вот ни слова одобрения нельзя произносить сейчас, так как любое слово будет фальшиво. Сдержав горячую волну радости и счастья за Василия, Егор Ильич еще с большей силой чувствует себя так, словно он по-прежнему управляющий трестом и находится в одном служебном кабинете со своим другом – главным инженером.
– Что у тебя новенького? Каково бегаешь? – спрашивает Василий Васильевич, кладя на стол бумаги. Он все понял, все оценил – и молчание Егора Ильича, и перемену в его позе, и выражение лица. И заданный вопрос – это ласковая и признательная плата за чуткость. – Все воюешь с Лоркой Пшеницыным?
Егор Ильич отвечает не сразу. Он бы ответил немедленно, если бы оставался тем человеком, которого сегодня видели на стройке прораб Власов и Лорка Пшеницын. Но теперь Егор Ильич чувствует себя прежним руководителем большого дела и потому чуточку медлит перед тем, как ответить.
– Я ведь тоже не тот, – наконец говорит Егор Ильич. – Ты бы меня, Василий, не узнал!
Сказав это, он снисходительно по отношению к самому себе улыбается. Да, если бы Василий увидел его на стройке, разве бы узнал он в том легковатом человеке Егора Сузуна? Нет, не узнал бы! Показалось бы Василию, что другой человек ходит меж горами щебня и обломками дерева.
– Я теперь на уровне прорабишки! – без улыбки продолжает Егор Ильич. – Выбиваю для стройки раствор, таскаюсь по начальству, изворачиваюсь как уж… Плохо это и в то же время очень хорошо, Василий… Плохо потому, что еще способен на большее, хорошо потому, что чувствую, как возвращается молодость. Сознайся, что самое лучшее время в нашей жизни было тогда, когда мы были безусыми прорабишками. Своими руками дома строили… На уровне прораба нахожусь еще и потому, что не хочу пользоваться своим бывшим положением, хотя, знаешь, невольно… Ну, понимаешь!
– Понимаю! – задумчиво отвечает Василий Васильевич. – Интересно бы на тебя взглянуть со стороны…
– Смешно, наверное… Похожу на разжалованного в прорабы управляющего! А что делать? Не могу же я мешать молодежи, хватаясь за начальничье кресло… Ягодкин не хуже меня ведет трест, а может быть, и лучше… А я все-таки болен…
Они надолго замолкают. Гудят в ветвях шмели, не слышно шума большого города, пестрые тени качаются на пестрой песчаной дорожке. Закрыв глаза, Василий Васильевич покойно лежит в качалке, кажется, что он дремлет, но это не так – он сейчас мысленным взором видит Егора Ильича на стройке, отчетливо представляет все то, что происходит в душе друга. Проходит, наверное, минут пять, и Василий Васильевич открывает глаза, улыбка трогает его резко очерченные, твердые губы.
– Все понимаю! – говорит он. И опять они молчат. Проходит минут пять, после чего Василий Васильевич внезапно резким и стремительным движением выпрямляется, хрипло и гневно произносит:
– Проклинаю тот день и час, когда мне предложили занять этот особняк! Куда я глядел, когда согласился жить в этих стенах, в этом тихом садике, в котором не слышно людей?.. Кто придумал, что люди должны жить в особняках? Жить особняком! Боже, как я не понимал ужаса всего этого…
Шесть часов двадцать пять минут
Егор Ильич однажды обнаружил, что у него не стало недругов. Ошеломленный открытием, он стал торопливо загибать пальцы, перечисляя знакомые фамилии, и чем меньше пальцев оставалось на руках, тем все более огорчался. Боже, у него нет недругов! Загибая пальцы, он вспоминал друзей, единомышленников, доброжелателей. Егор Ильич перебрал еще с десяток фамилий: «Это что же получается – все друзья! А кто же недруг?» Печальный, он тоскливо подумал о том, что во всем виновата проклятая пенсия. Конечно. Это из-за пенсии у него вывелись недруги.
До ухода на пенсию у Егора Ильича было немало недругов. Он вспомнил директора лампового завода – это был такой недруг, которым каждый мог бы гордиться! Директор лампового завода не признавал Егора Ильича, был убежден, что Сузун – отвратительный тип. Егор Ильич, как казалось директору лампового завода, не так говорил, не так сидел, не так ходил, не так глядел, как положено хорошему и нормальному человеку. Одним словом, это был настоящий высококачественный недруг, и жизнь от этого была веселее, напряженнее и в сто раз интереснее, ибо с директором лампового завода нужно было держать ухо востро, хотя директор ничего не делал тихой сапой. Наоборот, директор однажды откровенно признался, что не терпит Егора Сузуна без всякой на то причины. Ему просто, видите ли, не нравился Егор Сузун.
– Ты мне тоже не нравишься! – коротко ответил Егор Ильич.
Потом Егор Ильич вспомнил одного партийного работника и подумал о том, что это был не недруг, а настоящий враг. У партийного работника были спокойные круглые глаза, круглое лицо, круглый животик, и говорил он, казалось, круглым голосом. Он считал, что управляющий трестом Егор Сузун – бесхребетный, беспринципный либерал, что отношения его с рабочими строятся на гнилой основе панибратства. Он говорил: «Надо сурово подсказать товарищу Сузуну, что он принижает авторитет руководителей».
С партийным работником Егор Ильич боролся долгие годы, но только несколько лет назад победил. Когда партийного работника сняли с должности, Егор Ильич строго сказал жене: «Такая судьба ждет всех тех, кто отступит от ленинизма. Это закон».
А вот теперь у Егора Ильича, кажется, нет недругов. Открыв это, он несколько мгновений огорченно цыкал – как это так получается! Вот до чего может довести человека треклятая пенсия!
– А Гоголевы! – вслух воскликнул он. – А Гоголевы!
Но Гоголевы после зрелого размышления оказались нестоящими недругами. Разве можно было их сравнить с директором лампового завода и с круглоглазым партийным работником? Гоголевы были как раз такими недругами, какие, наверное, полагались человеку, ушедшему на пенсию. Это были третьесортные, недоброкачественные недруги, с которыми даже бороться было неинтересно. А вот с директором лампового завода… Егор Ильич всю жизнь будет помнить, как он однажды «увел» у директора лампового завода переходящее Красное знамя, – надо было видеть физиономию директора! А как Егор Ильич разделал партийного работника! Понимающие люди говорили, что круглоглазый теперь будет обходить Егора Ильича за семь верст. И правда, обходил.
Гоголевы жили по соседству с Егором Ильичом, на той же лестничной площадке, в удобной трехкомнатной квартире. Их было трое – отец, мать и сын, – но соль семейства выражала мадам Гоголева. Когда она вплывала в квартиру Егора Ильича, он задавался щекотливым вопросом: как с этакой мастодонтихой Гоголев – маленький и щуплый директор кинотеатра – умудряется еженедельно ссориться и даже вступать в драку. Просто было удивительно, что Гоголев еще жив. Мадам Гоголева при желании могла бы превратить Гоголева в лепешку – для этого у нее были все производственные возможности. Егор Ильич так и говорил Зинаиде Ивановне.
Месяц тому назад мадам Гоголева вплыла в комнату Егора Ильича, заняв треть кубатуры, расплылась б сочувственной улыбке.
– Дорогой сосед, – пропела она, – если бы вы знали, как больно смотреть на вас! Сердце кровью обливается! Я смотрю на вас и – плачу, плачу, плачу! – В этом месте она вытерла рукой совсем сухие глаза. – Плачу, плачу, плачу! Ходите в такую жару по стройкам, а зачем? Здоровье у вас плохое, нервы растрепаны этой ужасной руководящей работой… А зачем? Я вас спрашиваю: зачем? Сидели бы дома, наслаждались бы покоем. У вас же персональная пенсия…
«Вот что значит уйти на пенсию!» – подумал Егор Ильич, донельзя удивленный и тоном мадам Гоголевой, и тем, что она осмелилась вторгнуться в его комнату, и тем, что назвала его «дорогой сосед». Она здорово осмелела, эта мадам Гоголева, и, конечно, потому, что он стал пенсионером. Два месяца назад, когда Егор Ильич был управляющим трестом, мадам Гоголева не решалась входить в его комнату и называть его «дорогой сосед». Она проходила мимо его двери на цыпочках и почтительным шепотом называла его товарищ Егор Ильич Сузун, иногда добавляя – глубокоуважаемый.
– Какое вам дело до моей персональной пенсии? – строго спросил Егор Ильич и так посмотрел на мадам Гоголеву, что она живо откланялась.
После этого Егор Ильич объявил мадам Гоголевой войну.
И все-таки Гоголевы не были настоящими недругами!
Сейчас, поднимаясь к себе, Егор Ильич думает об этом. Да, он трезво отдает себе отчет в том, что мадам Гоголева – недруг низшего сорта, но это не означает, что он должен совершенно отстраниться от борьбы с ней. У него отличное настроение – дело в том, что, поднимаясь наверх, он готовит новую каверзу мадам Гоголевой.
Каверза продумана Егором Ильичом до малейших подробностей, в ней сочетается знание психологии, привычек и нравов мадам Гоголевой с трезвым расчетом умудренного опытом человека. В плане каверзы учтены время, место и действие. Он подойдет к квартире Гоголевых, нажмет кнопку звонка и сейчас же шмыгнет в свою дверь. Вот тогда и начнет действовать единство места и времени!
Когда раздастся звонок, мадам Гоголева побледнеет. Кто может звонить в такое время, когда все дома? Не иначе как гости! А гости – это божья напасть! Надо открывать холодильник, доставать консервы, бежать в магазин за вином – одним словом, разоряться, а потом смотреть, как незваные гости поедают консервы и колбасы, пьют вино, и делать доброе лицо, и приглашать есть и пить, пить и есть.
За одно то, что мадам Гоголева побледнеет, подумав о гостях, можно много дать. Потому Егор Ильич кошачьей походкой, чуточку высунув язык, подходит к дверям своей квартиры, заранее открывает, чтобы можно было бесшумно шмыгнуть, затем, передохнув, улыбнувшись от переизбытка чувств, нажимает кнопку звонка. Сразу же после этого он юркает в свою дверь и затаивается.
Егор Ильич прислушивается и впервые в жизни радуется тому, что в домах тонкие стены. Раньше по этому поводу он сокрушался, писал в министерства и ЦК, а вот теперь рад стенам. «Все имеет свои хорошие стороны!» – посмеивается Егор Ильич, слушая шаги мадам Гоголевой.
Происходящее Егор Ильич рисует себе с необычной ясностью – он словно видит наяву: вот мадам Гоголева подходит к двери, бледнеет, поворачивается к мужу и грозит ему громадным кулаком: «Твои гости! У, ирод!», потом машет перед его носом пальцем-колбаской и шепчет трагическим голосом: «Скройся, ирод! Я скажу, что тебя нет дома, а сама притворюсь больной!» Ликующий Егор Ильич слышит, как медленно скрипит замок, как мадам Гоголева нерешительно открывает его. Он выжидает еще ровно полсекунды, а потом быстро распахивает свою дверь.
– Кто здесь? – весело спрашивает Егор Ильич и как бы от удивления таращит глаза. – Странно, кто-то позвонил, а никого нет… Это не вы, товарищ Гоголева?
Но мадам Гоголева не видит Егора Ильича: обрадованная тем, что нет никаких гостей, она расплывается в умилительной улыбке, счастливая, всплескивает руками от восторга.
– Хулиганство! – возмущенно произносит Егор Ильич, и только после этого мадам Гоголева замечает его.
– Ах, Егор Ильич! Добрый вечер, Егор Ильич… – поет она. – Я знаю, кто это! Это хулиганят дети среднего возраста!
– Устранить! – страшно поведя усами, решает он. – Немедля устранить детей среднего возраста. Вы не беспокойтесь – это дело я возьму на себя.
Возвращаясь в квартиру, Егор Ильич все еще свирепо поводит усами, шепчет: «Устранить!» – и чувствует небывалый восторг. С ним сравниться могут только детские воспоминания, в которых он видит себя ворующим сладкие вишни у соседа-кулака. Они были очень вкусными, эти кулацкие вишни. Егор Ильич вваливается в комнату и начинает никчемный разговор с Зинаидой Ивановной.
– Жара на улице страшная! – удивляется он. – Такой жары сто лет не было!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12