«Это он! Сюда идет!» Хозяева перг пугались, ребятишки под кровать забились, собаки завыли – словом, такая страшная кутерьма поднялась, что деду хоть бери да обратно и лес поворачивай. В конце концов удалось ему растолковать, что он никакое не привидение, что он человека хоронит, что дело обстоит так-то и так-то; пусть идут ему на помощь. Ну, тогда несколько мужиков с ним пошли, привезли покойника на хутор и на ночь оставили во дворе, а на следующий день похоронили. Вот какая штука с моим дедом приключилась. Вообще-то он не из говорливых, а иной раз, как разойдется, кое-что и расскажет.
– Ох, черт, бабы-то как перепугались! – смеются ребята.
– И все эти домовые да привидения – все такие, – замечает Антс Виппер. Он не верит в сны, да и вообще не суеверен. – И чаще всего с ними женщины дело имеют. Женщинам в любом темном уголке привидения мерещатся. Им черти и домовые так же нужны, как Имелику каннель. Пустая брехня!
– При чем тут я! – отмахивается Имелик. – Каннель – это каннель, а привидение – это привидение. А если хотите, я вам расскажу, как мой дедушка в мызном лесу хворост собирал. О чертях и домовых тут, правда, речи нет, но раз уж заговорили про дедушек…
– Валяй, валяй! – кричат ребята.
– Отправился дед мой в имение на отработки, – рассказывает Имелик, тихо погоаживая струны каннеля. – Поставили его с другими мужиками на хворост: столько и столько-то вязанок чтоб заготовили за день. Дед у меня был человек сноровистый, после обеда уже и справился со своей работой. Стал он чужие вязанки пробовать: катится вязанка с пригорка – значит, хороша; не катится – значит, плоха. Смешит он мужичков всякими шутками-прибаутками, то петухом запоет, то курицей закудахчет, то по-собачьи залает, так что не отличишь, собака это или человек.
– Ну, хорошо, хорошо, – торопят Имелика нетерпеливые слушатели, – ты дальше рассказывай.
– Едут они вечером, везут хворост к овину, – продолжает Имелик. – А дед мой со своим возом самый последний. Овинщик принимает хворост и говорит деду: «Выгружай свои вязанки, потом свезешь меня на мызу». Дед выгружает хворост, овинщик садится на телегу. Да где тут! У деда веревки так запутались, что не разберешь, где конец, где начало. Дед ругается, проклинает на чем свет стоит того, кто ему веревки спутал. В конце концов у овинщика терпение лопнуло: ну тебя к лешему с твоими веревками! – и пошел пешком. И тут у деда веревки в один миг распутались, кладет он хворост обратно на воз – и давай в лес! В лесу спрятал вязанки в самой чаще, чтобы на другой день можно было незаметно их прихватить. И так делал каждый день. Другие мужики диву давались – как это он, черт возьми, так быстро со своими вязанками справляется? Дедушка только под вечер чуть повозится для вида, да ему уже и делать нечего: воз нагружен – и поехал себе!
– Ах ты бес, вот хитрый старик! восторгаются ребята.
«А теперь расскажи, как ты сегодня на кладбище ходил и с Тээле конфеты ел», – вот что Арно хотелось бы сказать Имелику; но он прекрасно понимает, что говорить этого нельзя.
В это время другой мальчуган, снова заводя речь о привидениях, начинает рассказывать, как один мужик поспорил с другим, что пойдет ночью в часовню и там забьет в гроб гвоздь. Идет мужик в часовню, вбивает гвоздь куда нужно и собирается уйти – не может. Страх его берет, мерещатся ему всякие мертвецы и привидения – и он от страха умирает. А утром видят – он нечаянно себе полу куртки гвоздем к гробу прибил.
История эта уже почти всем знакома, поэтому она долгого обмена мыслями не вызывает; потом маленький Леста начинает рассказывать, как он с дедушкой ловил налимов.
Тааниэль Леста, шестидесятилетний старик, берет однажды на спину сачок и идет к речке. Внук семенит за ним, волоча по земле огромный мешок для рыбы. Старик раздевается и лезет с сачком в воду; пошатывает подмытый берег, мешает в воде шестом, и вода в реке становится такой мутной, что смотреть страшно. Глядит внучек с берега на деда, а тот ворочается в реке, как кит. Дед – рыбак знаменитый, и нет на свете таких рыболовных снастей, с которыми он не умел бы обращаться. Борода у него вся в грязи и водорослях, он похож на водяного. Наконец он поднимает сачок – а там огромный налим!
– Ага, попался-таки, давно я за тобой охочусь. На, возьми, внучок, сунь его в мешок да смотри, чтобы он не выскочил, – говорит дед, выбрасывая на берег скользкую рыбину.
Мальчик кладет рыбу в мешок и смотрит, что же дед будет делать дальше.
– А вот и второй, – радостно вскрикивает дед. – На, клади в мешок да смотри, чтобы он не выскочил.
Внук кладет и эту рыбу в мешок и смотрит, что же дед будет дальше делать. Через несколько минут у деда в руках оказывается еще один налим. И все как на подбор, большие, красивые. Выловив четвертого налима, дед вылезает из воды и идет к мешку посмотреть, «сколько же их, в конце концов, набралось».
А в мешке – ни одного налима.
– Ох ты, негодный мальчишка! – кричит дед. – Да ты, оказывается, его из мешка выпускал, и я все время ловлю одного и того же налима!
– Я вам тоже расскажу одну историю про привидение, – говорит Тыниссон и начинает рассказывать, не дожидаясь согласия слушателей.
– Прошлым летом пошли мы с батраком на выгон за лощадьми. Было уже совсем темно. Вернулись мы с сенокоса поздно, потому и не могли раньше за лошадьми сходить, – рассказывает он не спеша. – Приходим на выгон, останавливаемся у пригорка Ребане и смотрим, где же наши лошади. И вдруг батрак хвать меня за руку: «Гляди, гляди, что это?» Смотрю я и вижу: что-то белое, а что такое – в темноте не разберешь. Движется меж кустов. Стоим мы все да смотрим, а батрак у меня за спиной спрятался.
– У тебя за спиной? А за чью спину ты сам спрятался? – спрашивает Имелик насмешливо; от Тыниссона нечего ждать интересного рассказа – это можно было и заранее предвидеть.
– А я норовил батраку за спину спрятаться, простодушно отвечает Тыниссон.
– Ха-ха-ха! – смеются ребята.
– Стояли мы так, стояли, – бормочет Тыниссон, словно рассказывая больше самому себе, чем другим, – а потом осмелели. Начали потихонечку к кустам подбираться. Подходим – а там никакого привидения, да и вообще никого нет; просто это теленок был с соседнего хутора. Смотрит он на нас и мычит: му-у, му-у. От стада отстал и стоит, как баран, – ноги расставил и на нас смотрит.
– Я же говорил, – доносится из угла торжествующий голос. – Все они такие, эти привидения. Брехня!
– А вы, значит, с батраком так струсили, что и теленка испугались? – допытывается один из слушателей.
– Да что поделаешь, – бормочет Тыниссон.
– Ну, ты – еще куда ни шло, а как же это батрак таким трусом оказался?
– Батрак еще больше боится, чем я. Мне бы и в голову такое не пришло, а батрак сам на меня страху нагнал: да, да, там кто-то есть!
– Что ж это за трусишка такой?
– Да такой низенький, толстый парень, как кочерыжка. Ершей здорово умеет есть: положит ерша в один угол рта, а из другого одни косточки валятся.
– Ого! Да это прямо ершеедная машина какая-то, – замечает кто-то из ребят, до сих пор не принимавший участия в разговоре, но, видимо, часто имевший дело с ершами. – Ерша надо со злостью есть, как собака ежа ест, со всеми костями, есть прямо ложкой. В ерше ничего опасного нет, одно только перо под брюшком – оно колючее, как шип; а если его вытащить – тогда уплетай вовсю, чтоб под зубами трещало, только бы в ершах песку не было. У ерша, дьявола, мясо сладкое, были бы только они, черти, чуть побольше. А то, будь неладны, мелюзга такая, как точка над «и». А как умеют червяков с крючка утаскивать: прямо как слизнет червяка, дрянь этакая. Летом, когда погода тихая, они, подлецы, вокруг крючка так и кружат, носами тычут – тук, тук.
Ребята рассказывают друг другу еще всякую всячину, – все, что на ум приходит. Но о чем бы ни шла речь – о людях или событиях – всегда люди эти жили, по словам рассказчиков, «в наших краях» и события происходили «в наших местах».
Так, где-то «в наших краях» был мужик, который никогда не менял рубашки. Каждую субботу он переворачивал рубашку на другую сторону, приговаривая: «Как хорошо, когда у тебя чистая рубаха на теле».
Или же в другой деревне, но опять-таки, разумеется, «в наших местах», жил человек с деревяшкой вместо ноги; он перед дождем всегда жаловался, что у него на деревянной ноге пальцы ноют.
А кто-то из ребят рассказывает об одном мужике «из наших краев»: он такой был желчный, что когда дождь намочил скошенную им траву, он в сердцах выбросил из сарая и сухое сено.
Возле Тыукре, оказывается, живет скупой хозяин, который батраков голодом морит. А когда батраки отказываются хлебать жидкий суп, хозяин выходит из горницы, пробует суп и говорит: «Хм, чего ж вам еще надо? Суп хороший, хоть бери да сам ешь!»
Тыниссон добавляет коротко, что в старину хлеб был такой черный, что собаки, увидев краюху, принимались лаять.
А потом кто-то, уже совсем сонный, задает загадку:
– В какой постели не бывает клопов?
И так как никто отгадать не может, то он сам отвечает за других: клопов нет в постели Калевипоэга.
Постепенно голоса в спальне затихают. Многие ребята уже храпят, высвистывая носом всевозможные мелодии. Один скрипит во сне зубами – у него, по мнению тех, кто еще не уснул, в животе черви завелись. Другой почесывается и бормочет что-то непонятное. В углу кто-то зевает и поворачивается на другой бок. Имелик раздевается последним, залезает в постель и довольно громко кричит:
– Ну, ребята, теперь можете тушить свет.
Но ни у кого нет особенного желания тушить свет. Имелику возражают.
– Ну да, сам улегся, а теперь пусть ребята тушат. Ты последний ложился, сам, пожалуйста, и туши. А других нечего заставлять!
– Тиукс, пойди ты, – говорит Имелик Куслапу; тот еще не спит, хотя глаза у него закрыты. Услышав приказ Имелика, он сразу начинает шевелиться в кровати.
Но Имелик уже вылез сам и встает на табуретку, чтобы потушить лампу.
В ту минуту, когда он собирается прикрутить фитиль, взгляд его падает на окно. Со двора через стекло заглядывает какая-то омерзительная рожа, и жуткий таинственный голос произносит: «Тот-тот-тот!»
Имелик застывает на месте, как изваяние, с протянутой к лампе рукой, и остекленевшими глазами смотрит в окно.
XXIII
– Ну, чего ты там загляделся! – кричат со всех кроватей. – Туши свет!
Но Имелик по-прежнему оцепенело смотрит в окно, потом слезает с табуретки и пятится к стене. Лампа продолжает гореть.
– Там, за окном, кто-то стоит, – бормочет он, дрожа, и ребята, находящиеся поближе, видят, что обычно такой хладнокровный и невозмутимый музыкант трясется всем телом.
– Кто ж там такой? – спрашивают его.
– Не знаю, – отвечает Имелик. – Лицо такое… такое страшное, как будто и не человеческое. Красное… красное… а белки так и сверкают.
– Кистер, кто ж еще, – говорит кто-то.
– Нет, нет, это не кистер. Это вообще был не человек. Совсем не человеческое у него лицо. Это было… это было…
– Привидение, – шепчет мальчуган, верящий в сны, и натягивает на голову одеяло.
От таинственного шепота просыпаются и те, кто уже успел уснуть, и тоже испуганно смотрят на окно. Двое маленьких мальчуганов, которые спят у самого окна, быстро вскакивают и бегут в угол. Если бы эти страшные вещи говорил кто-нибудь другой, это не вызвало бы испуга, но раз такой храбрец, как Имелик, весь дрожит, отступая все время к стене, значит, и в самом деле что-то есть…
– Чепуха! – слышится голос Виппера у стены, и он без малейших колебаний идет к окну.
– Не ходи! – громко шепчет Имелик.
– Молчи! – отвечает тот и машет рукой. – Пугаешь тут ребят на ночь глядя, они даже и выйти побоятся… Еще наделают…
С этими словами он, прильнув лицом к окну, вглядывается в темноту двора.
– И мышонка не видать! – восклицает он через несколько минут. – Тихо, как и всегда ночью. Небо ясное, звезды поблескивают, словно тоотсовская салака, на дверях прибитая. Наверно, подморозило.
Он направляется к своей кровати и, повернувшись к Имелику, добавляет:
– Эх ты, маменькин сынок! Говорили тут о привидениях, а ты их сразу и увидел. Или ты, черт, всех нас дурачишь?
Виппер останавливается – он готов вытащить Имелика из угла, если тот хоть чем-нибудь выдаст себя окажется, что он пошутил. Но Имелику сейчас не до шуток.
И Виппер, этот ни во что не верующий человек, собираясь лечь в постель, еще раз с иронической усмешкой оборачивается и смотрит в окно.
– Это что такое? – шепчет он вдруг, подносит руку ко лбу и обменивается с Имеликом долгим вопросительным взглядом.
– Тот-тот-тот… – раздается за окном.
– Тсс! – шепчет кто-то из мальчишек и вскакивает на постели; при этом доска кровати с треском проваливается и падает на пол. В другое время никто не обратил бы внимания на этот шум, но сейчас он кажется таким гулким и страшным, что всех мороз по коже пробирает.
Падает что-то на пол и в классной комнате. Наверно, книга соскользнула с парты. Часы тикают все медленнее, будто вот-вот совсем остановятся. А когда они бьют одиннадцать, то бой их кажется таким громким, какого ребята никогда раньше не слышали.
– Черт побери! – вскрикивает вдруг Виппер. – Голову даю на отсечение, что этот призрак – наш старый знакомый… Ох ты, жулье проклятое!
С этим восклицанием он, как был, босиком, в одной рубашке, бежит в классную, с шумом отпирает дверь в коридор и с грохотом несется к выходу. Потом во дворе слышатся голоса, кто-то – топ-топ-топ! – пробегает мимо окон спальной, ударяет чем-то тяжелым о стену дома и вопит так, словно его режут.
– Господи Иисусе, – стонет Петерсон, – его там убьют!
Но в этот момент Имелик, ко всеобщему изумлению, громко смеясь, тоже бросается вон из комнаты.
В спальной наступает мертвая тишина. В открытую дверь коридора тянет холодом, сквозняк вот-вот погасит и без того тусклый свет. Стекло на лампе совсем почернело, от густого слоя копоти огонь кажется кроваво-красным. Со двора ничего больше не слыхать; лишь изредка доносятся слабые голоса, но звучат они издалека и никак не могут быть связаны с теми, кто только что пробежал по двору. Минуты тянутся томительно медленно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42