Например, играя Орфея, они раздирались медведями; играя Сцеволу, сжигали себе руку; играя мужей Данид, убивались ими. Обнаженную христианку Дирцею привязали ее же волосами к рогам бешеного быка, и он ее растерзал, как Фарнезийский Бык на известной скульптуре. Нерону, кстати, пришла в голову идея освещать такие представления, продолжавшиеся до утра, своеобразными светильниками — одежду христиан пропитывали маслом, потом их прикрепляли к столбам и поджигали…— Зачем ты это сказал, зачем… — глаза Натальи наполнились слезами.— Прости, — обнял я девушку. — Наверное, потому, что верю…— Во что веришь? — прижалась ко мне.— Что обязательно спасу тебя…Мы помолчали, глядя на кота, безмятежно отдыхавшего у наших ног.— Так где ты икру нашел? — спросил я его, когда тишина стала невыносимой. — Принес бы маленько? Не видишь, девушке кушать хочется?Гордому коту с модифицированными мозгами была противна роль золотой рыбки на посылках. Однако Натальино просительное личико поколебало его принципы, и он, сделав паузу, нехотя встал, подошел к стене, над которой зияло чрево короба, и напоказ ловко прыгнув, в нем исчез.— Я, пожалуй, тоже пойду, — сказал я. — Надо что-то делать.— Не надо никуда ходить…— Почему?— Вряд ли они оставили нам путь к спасению.— Ну, просто сидеть и дожидаться смерти я не могу. Тем более что обещал спасти тебя.— Ты посмотри на себя… Весь в ожогах…Ожоги, пропитанные пылью, сочились натуральной сукровицей. Царапины — кровью. Нерон бы аплодировал.— Знаешь, мне кажется, что за нами действительно наблюдают, — сказал я лишь затем, чтобы отвлечь ее внимание.— Вряд ли. Это сложно, в несколько часов проделать отверстия, поставить камеры.— Почему в несколько часов? У Надежды было несколько дней.— Нет, ты поищи их, — она не хотела отпускать меня.Я встал, прошелся по комнате, внимательно осматривая стены и потолок. Ничего подозрительного не обнаружил. Вернулся, сел рядом, обнял за плечи. Она, совсем родная, прижалась, как к своему мужчине. Несколько минут мы сидели, пропитываясь единением. Его прервала большая белая булка. Она упала к нашим ногам. Я взял ее, помял — свежая. Осмотрел так и эдак. Увидел следы волочения и кошачьих зубов. Отдав манну небесную девушке, взобрался в короб.— Пойду, поищу к булке сгущенное молоко, — сказал уже из него. — Не раскисай. Все будет хорошо, я ведь тебя люблю. 48. Опять потоп. Часа два я лазал по коробу. Вернулся, четко представляя нашу «ойкумену». Она состояла из самого короба и четырех помещений. Три из них вам уже известны, четвертое ничем не отличалось от того, в которого мы с Наташей встретились. Нашел я и ход, по-видимому, явивший булку. Он был узок и вел в освещенное место. Когда я уже собирался возвращаться, из него вылез Эдгар-Эдичка с кружком копченой колбасы в зубах. * * * Вода из короба полилась деловитым ручейком сразу после того, как мы поели и попили персикового сока, пачку которого притащил Эдгар за время моего отсутствия. Бежать было некуда и Наташа, понимая это, заплакала. Если бы кот смылся, я бы предался отчаянию — женские слезы действуют на меня сугубо прямолинейно. Но он не смылся, а, походив вдоль стен, остановился у одной и пару раз царапнул когтями штукатурку. Затем посмотрел на меня пронзительно, как гипнотизер, царапнул вновь и тут же запрыгнул на чугунную трубу, как ни в чем не бывало, свернулся на ней клубком и, прикрыв глаза, предался своим кошачьим мыслям.— Похоже, Эдгар-Эдуард, эсквайр Фелис советует мне пробить в том месте отверстие, — сказал я Наташе.— Чем ты его проделаешь? — спросила, продолжая хныкать. — Кулаком?Не ответив, я поднялся в короб. В нем, метрах в двадцати от места нашего пребывания, лежал метровый отрезок стальной двухдюймовой трубы, своей заусеницей оставивший на моем животе одну из самых примечательных царапин. Возвращаясь с ним, я отметил, что ручеек, несший нам с Натальей смерть посредством утопления, уменьшил свой дебит раза в два.Прикинув объем нашего склепа и короба в целом, я пришел к мысли, что умрем мы в худшем случае послезавтра, и время еще есть. Мне сразу расхотелось долбить бетон, и, отложив трубу, я устремил внимание к Наталье. Однако оно (мое внимание) вело себя странно. Вместо того, чтобы доставить мне удовольствие посредством доставки в мозг чарующих видов девушки, а также чудной мелодики ее речи, оно толкнуло меня установить причину жужжания, доносившегося из-за стены, над которой зияло нутро короба. Приложив к ней ухо, я понял, что минуты через две электробур врежется в мое ухо, и отпрянул.Бур так спешил, что прорвался к нам через минуту. Выплюнув из отверстия кирпичную крошку, он, рыча от природной свирепости, двинулся к моему лицу. Недоуменно покачав головой, я взял в руки трубу. Этого демарша оказалось достаточно — бур, не желая в расцвете лет получить травматический сколиоз, скоренько ретировался.— Сейчас газ пустят, — расширила глаза Наталья. — Обычную углекислоту. И мы задохнемся.— Против лома нет приема, — сказал я и, отбросив трубу, пошел к ней.Мы обнялись, сожалея, что на полу вода, стали целоваться. Тут раздался шорох, я обернулся к произведению бура, то есть отверстию, и увидел, что из него торчит серая полиэтиленовая трубка. Из ее зева, наискось срезанного, вился прозрачный дымок.Наталья прижалась крепче. «Все!» — сказала она, когда наши тела соединились в одно.Военная моя специальность была «химик», и я хорошо знал все отравляющие вещества. Зоман, зарин, фосген, люизит — красиво звучит, не правда ли? Так вот, нюхнув воздух, я сразу определил газ, которым травила нас Надежда. И крепко обняв девушку, сказал подрагивающим голосом:— Есть хорошая новость и плохая, С какой начать?— Начни с хорошей…— Этот газ действует медленно, очень медленно…— А плохая?— Нет такого ОВ, которое убило бы столько людей…— Так что это такое?!— «Парламент», — засмеялся я. — Они услышали твои слова «Сейчас газ пустят», и Надежда выдохнула сигаретный дым в трубку.Наталья постаралась засмеяться. Получилось неважно, и она устремила ко меня свои невозможно синие глаза:— Но почему они сверлили? И зачем трубка?— Не знаю. Может, Надежда решила обеспечить нас питьем и жидким питанием.— Смотри, из нее что-то потекло. Что-то бурое…Я обернулся и, поняв, что течет из трубки, натурально помертвел. Эта Надежда с ее неуемной фантазией!— Что с тобой? — испугалась Наталья ватному выражению моему лица.Сглотнув слюну, я вырвался из ее объятий, бросился к трубке. Бурая жидкость уже текла вовсю. «Через десять-пятнадцать минут ее будет по колено, — судорожно думал, я пристально ее рассматривая. — И я утону.Я утону, ибо за десять-пятнадцать минут наберусь до смерти».Из трубки с дебитом декалитр в час лилась знаменитая вишневая наливка фон Блада. Надежда, тесно пообщавшаяся со мной, прекрасно знала мои слабые стороны.Пахла наливка замечательно, и я механически поднял с пола пакет из-под сока.Подумал: — выпью литр, и хватит!Распахнул зев пакета, тем увеличив его вместимость граммов на сто пятьдесят.Подставил под струйку. Она зажурчала, заполняя мою погибель.Слушая, я представил, как божественный напиток льется мне в желудок, льется, согревая и суля простое физиологическое счастье.Пакет тем временем наполнился, наливка потекла через край.Липко оросила руки.Я глянул на Наталью виноватыми глазами заштатного пьяницы — она смотрела внимательно, и ее внимание было густо засеяно семенами презрения.Все решило воображение. Я увидел двойное небесное тело — краеугольный узел вселенной, и спутник между ними. Спутник готовился катастрофически столкнуться с одним из тел. Вот, он достигнет своего, и все, конец мирозданью!Двойным небесным телом были мы с Натальей, спутник был доверху полон вином. И он приближался ко мне, движимый неумолимыми силами тяготения…Честно сказать, я удивился своему поступку. Если бы кто-то мне сказал, что придет время, и я брошу в угол тысячу сто пятьдесят миллилитров прекрасного вина, я бы рассмеялся ему в лицо. Но я бросил, бросил в угол тысячу сто пятьдесят миллилитров прекрасного домашнего вина, и в лице Натальи что-то нежное ко мне проявилось.Редактору антологии наших злоключений такой поворот событий не понравился. Трубка с все еще лившимся вином исчезла в своей норе («Не страшно, — подумал я, сам себя презирая, — вон на пол сколько натекло — литров пятьдесят»), и тотчас за стеной заработали кувалдой, герметизируя отверстие. Услышав глухое «Бум. Бум. Бум», я понял что наливку, натекшую на пол, сейчас разбавят дальше некуда.И не ошибся — из короба прямо мне на голову ринулся водопад. Отпрыгнув от него, я нашел трубу и принялся истерично долбить стену в месте, указанном Эдгаром-Эдичкой.Через десять минут труба, в отличие от меня, ничуть не выдохшаяся, долбила стену под водой, отдававшей наливкой.Через сорок минут нам обоим приходилось долбить под водой.Через час мы продолжали долбить. Наташа, стояла на своем постаменте по пояс в воде, держа на руках по-прежнему безмятежного Эдгара.Через час пятнадцать, когда я мечтал засадить Надежду лет на пятнадцать без права на помилование, а вода уже подбиралась к лампочке, труба добилась своего.Через час шестнадцать, когда я пытался вытащить ее, не хотевшую возвращаться в заточение, лампочка лопнула.Наташа страшно закричала. 49. Она добилась своего. Крик был по всем параметрам предсмертным. Но он не пронзил моих чувств, потому что чувствами моими всецело заведовали руки и помогавшие им органы. И труба.Я вытащил ее, плотно забившуюся кирпичной крошкой, за секунду до короткого замыкания. Точнее, бегун в виде уровня воды, казавшийся Наталье спринтером, упал за миллиметр до финишной ленточки в виде вольфрамовой спирали, раскаленной азартом переменного тока.Вода стала медленно уходить. Труба продолжала работать, не обращая внимания на то, что я вконец обессилел. Она продолжала работать, и добилась своего.Когда стало ясно, что победа за нами, в глазах у меня потемнело, и я утонул. 50. Мы сделаем это потом. Все закончилось очень даже неплохо — если бы я не утонул, то, конечно же, открыв глаз, не увидел (из проделанного мною отверстия лился слабый свет), что голова моя лежит на бедрах Натальи.Наверное, я слишком чувствителен. Многие мужчины пропустили бы мимо органов чувств симфонию под названием… под названием… как же ее назвать? «На бедрах любимой»? «Возрождение на бедрах»? Нет, не то. Придумывание названий всегда было моим слабым место, но это в жизни не главное, главное в жизни — это жизнь.Очнувшись, я увидел, что воды в нашей комнатке нет, и лишь потом — синие глаза Наташи, лучащиеся сопричастностью и единением. Они смотрели на меня как на мужчину, оправдавшего надежды Я увидел ее розовые пальчики, поглаживавшие мою щеку. Другой щекой, я чувствовал сквозь влажную ткань радушную плоть бедер, ухом — обрез трусиков, виском — лобок и вьющиеся на нем волосы. А обоняние? У него был праздник: стоило мне втянуть в себя воздух, я чувствовал упоительный запах грудей, удивительно естественный аромат влагалища, я даже чувствовал…Я чувствовал все, и главное, что женская душа, к которой я стремился, раскрылась передо мной своей человеческой телесностью, как раскрывается цветок, дождавшийся времени, времени пчел, прилетающих по велению свыше, прилетающих, чтобы продлить красоту за пределы личной смерти.Я лежал, смотрел, чувствовал, обонял, и мне ничего более не хотелось. Наслаждаясь еще увертюрой завоеванной симфонии, я понял, что Наталья — девственна, что она долгие годы юности берегла себя для… для меня?!В это я не мог поверить.Я жил, менял женщин, меня меняли, я грязно матерился, блевал в унитаз, давал в рожу и получал в зубы, а она ждала меня?Нет, не может этого быть. Ждать человека, имеющего Теодору? Имеющего Теодору у не зашторенного окна? Нет. Значит, она ждала чего-то другого. Сказки, принца?— Никак не поверю в то, что могу повернуть голову и поцеловать тебя в бедро, и тебе это будет приятно, — признался я, когда наши глаза в очередной раз встретились.— И я не верю, что твоя голова лежит у меня на коленях… Почему ты не целуешь?— Боюсь… Ты ведь…Сморщила личико.— Это не я, это папа…— Что не ты, что папа?— Ну, это не моя заслуга, а папина…— Вот как? Понимаю. Значит, те двое телохранителей были поясом верности?— Да, — озорно улыбнулась. — Все очень просто. Мама как-то в ссоре, обычной супружеской ссоре, коих у них на неделе четыре, сказала, может, и в шутку, что потеряла невинность на десятиминутной перемене между физиологией человека и английским, и не где-нибудь, а в мужском туалете. Папа, конечно, впечатлился — у него богатое воображение…— И приставил к тебе телохранителей?— Да. С шестого класса у меня было три тени — моя и они. Да вот… У них даже пеньковая веревка есть. Папа им дал, чтобы в случае чего меня связывали.— Послушай, ведь ты по достижении совершеннолетия могла подать на него в суд и вернуть себе права на невинность? — пошутил я.Наталья приняла мои слова всерьез:— На папу? В суд?!— Если мой папа попытался бы оградить меня от девушек, ему бы не поздоровилось…— Да нет, я конечно, могла с ним крупно поговорить, но… Привыкла, что ли? Нет, наверное, в голове уже отложилось, что это должно случиться в брачную ночь, после венчания в церкви, венчания на всю жизнь… Одна моя подружка, ей двадцать лет, не помнит мужчин, с которыми спала… По-моему, это отвратительно.Я, в упор не помнивший и половины женщин, которых знакомые всем обстоятельства приводили в мою постель, мой спальный мешок, мою ванную, мой подоконник, на краешек пропасти, на вершину 3875, понял, что лежу на коленях родной сестрички Надежды, по духу, конечно, сестрички. Надежда пытается выжать из секса максимум удовольствия, Наталья — максимум значимости. Надежда, подобно, японскому ультрагурману, восторженно, поедающему смертельно ядовитую рыбу, стремиться к удовольствию на грани жизни и смерти, а Наталья нравится балансировать на грани девушка-женщина. На своей плеве.— Знаешь, что я сейчас испытываю? — втянул я в себя сладкий воздух, только что побывавший у нее в подмышках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33