Выбор поддона для душевого уголка
- В конце концов, я отвечаю за твое всестороннее гармоничное воспитание…
Кончилось тем, что мы пришли к компромиссу с моим наставником. Договорились, что я уменьшу число фильмов до двух в неделю, а взамен этого он будет носить иногда научно-фантастические книги.
- Начнем с Брэдбери! - сказал Крул. - Все же он классик двадцатого века…
Первым делом он принес мне “Марсианские хроники”. Эта книга и вправду захватила меня. Впервые кино начало казаться мне мелким и глупым. Я прочел всего Брэдбери, до последней строки. И когда кончил, мне показалось, что я уже совсем другой человек. Юность прошла, в душе осталась какая-то тихая печаль.
Потом Крул принес “Пармскую обитель”. Положил тихонько на мой ночной столик и, ничего не сказав, ушел. Стендаль еще больше увлек меня. Постепенно, медленно я приходил к пониманию того, что самый темный, самый загадочный и неисследованный космос - это человеческая душа. А год спустя Достоевский просто напугал меня. Я знал, что в мире уже не существует то, что описывал Бальзак. Но не был уверен, что мы не носим в душе чего-то из мира Достоевского. Сама мысль об этом давила меня, и я снова и снова возвращался к Стендалю, к Чехову.
Когда мне исполнилось одиннадцать лет, Крул сказал:
- Тебе больше не нужен наставник!.. Отпускаю тебя летать на волю!.. - и, усмехнувшись, добавил: - Хотя просторы здесь довольно ограниченные.
Сейчас я понимаю, что он был один из самых милых людей на “Аяксе”. Хотя Толя и считал его старомодным.
Литературные занятия совсем не“мешали моему университетскому обучению. Я великолепно продвигался и в биологии, и в молекулярной хирургии. Но на первых курсах меня особенно занимало то, что упрощенно называется биологическими основами психики. Я смутно чувствовал, что мы находимся только на подступах к раскрытию сущности этой мощной и таинственной энергии. Принципиальные основы биологического старения и биологической смерти были открыты давно. Но никто не мог сказать ни одного дельного слова о сущности духовного старения, И о духовной смерти, которая спустя несколько лет так жестоко прошлась среди нас. Где и как возникали эти процессы?.. И какой тогда смысл имела борьба против биологической смерти?
Профессор Потоцкий занимался со мной индивидуально, хотя у него были и другие студенты. Я чувствовал, что это доставляет ему удовольствие. Это был очень деликатный человек с такой изящной внешностью, словно сошел со старинной миниатюры. На самые каверзные мои вопросы он лаконично отвечал:
- Не торопитесь! Дойдем и до этого.
Он был единственным человеком на “Аяксе”, кто говорил мне “вы”. Остальные все еще обращались со мной как с мальчиком.
В то время достижения в области управляемой наследственности были поистине замечательными. И все же они далеко не соответствовали представлениям самых ярких фантастов. Виртуознейшие хирурги - речь идет о клеточных и молекулярных хирургах - чрезвычайно осторожно работали с этой материей. И когда дел# касалось людей, вмешивались только в самых крайних случаях. Даже невообразимо малая ошибка могла превратить гения в урода. На наследственность воздействовали главным образом при помощи отлично проверенных стимулирующих и тормозящих биохимических средств.
Однажды я спросил Потоцкого, в каких направлениях действовали на мою наследственность. Я знал, что медицинские досье являются в известном смысле секретными, но, в конце концов, мы же были почти коллегами.
- Не обязательно вам знать это! - ответил он. - Вы великолепно развитый, нормальный юноша…
Я пытался разгадать его взгляд, но глаза его, как всегда, были очень спокойны и ясны. Я продолжал настаивать, пока он не спросил:
- Но зачем вам это нужно?
- Я хочу знать себя.
- Но вы и так знаете лучше, чем кто-либо.
- Хочу знать свое биологическое прошлое! - сказал я. - Быть может, я исправлю то, что науке, возможно, не удалось исправить.
Потоцкий поколебался, затем сказал:
- Ничего особенного, в сущности, нет… У вас была обремененная наследственность в отношении некоторых проявлений страха… Но у меня такое чувство, что вам дали слишком большую дозу - инстинкт самосохранения развит у вас слишком слабо.
Это заинтересовало меня больше, чем Потоцкий мог предположить.
- Какого типа проявления? - спросил я.
- Трудновато объяснить… Как вам известно, в далеком прошлом ваш народ находился пятьсот лет под турецким игом… Сами понимаете - ужасно долгий срок… Это наслоило очень глубоко в подсознании вашей нации известный страх перед силой и насилием. Отсюда начинаются и некоторые отклонения - склонность к несамостоятельности и подчинению… В худшем случае - известная угодливость. Но даже самые мягкие проявления подобного сознания, скажем, преклонение перед авторитетом, совсем неподходящи для молодого ученого вроде вас…
Его слова порядком огорчили меня.
- В таком случае, мне кажется, доза совсем не была чрезмерной, - сказал я. - Я до сих пор преклоняюсь перед авторитетами.
Потоцкий едва заметно улыбнулся.
- Не совсем верно… Крул говорил мне, что это касается только писателей… Потому что вы больше литератор, чем ученый. Кроме того, вы чересчур эмоциональны…
Эмоционален? Этого я не подозревал. А кроме всего, и литератор? В мое время это слово заменяло понятие “писатель”, которое употреблялось преимущественно по отношению к творцам прошлых веков. Но на борту “Аякса” не было литераторов. Поначалу меня это удивляло. Позже, когда я без особого интереса знакомился с самой современной литературой, я до некоторой степени объяснил себе это явление. В то время писателей слишком мало занимали обстоятельства и активные действия людей. Их интерес сосредоточен был главным-образом на человеческой психике в ее самых глубоких и хрупких проявлениях. Их искусство было аналитичным по методу, очень изящным по форме и очень скучным по существу.. Они не особенно занимались объективным миром - это было делом ученых и журналистов. Так что путешествие “Аякса” могло интересовать их только как отражение в сознании их современников на Земле. Но я думаю, они здорово просчитались. Может быть, этот дневник мог бы быть написан одним из них, и гораздо лучше.
Итак, я продолжал читать, учиться, заниматься спортом. Время летело незаметно. Я даже боялся, что мы прибудем к Сигме прежде, чем я научусь всему, чему хотел. Теперь мне кажется странным, что меньше всего я интересовался людьми “Аякса”. Конечно, всех их я знал и в лицо и по имени. Часто они звали меня в гости, относились ко мне мило и сердечно. Я был глубоко убежден, что для “Аякса” подобраны самые совершенные люди, насколько, разумеется, может быть совершенным человек. Наиболее уравновешенные, самые крепкие духом. Лучше других понимающие нашу великую цель. Поэтому все случившееся потом оказалось для меня настоящим сюрпризом.
Первые симптомы тех трагичных заболеваний, которые едва не погубили “Аякс”, появились на десятом году полета, когда мне было всего шестнадцать лет. Я закончил университетский курс и готовился к аспирантуре. Как ни молод я был, я чувствовал все же: что-то вокруг меня изменилось. Люди сделались сами на себя не похожи - все, кроме Бессонова. Они стали задумчивей, медлительнее, инертней. Редко собирались вместе, редко смеялись.
Поубавилось воодушевление и в научной работе. Словно космический холод, царящий за стенами звездолета, проникал каким-то образом в “Аякс” и подмораживал сердца людей.
Все это, конечно, ожидалось, но никто, включая самого Сеймура, не знал, что апатия выразится в такой заметной форме.
Тогда мы уже сблизились с Сеймуром. Два основных заболевания он называл очень общо: “меланхолия” и “герметизм”. К тому времени медицина в общем справлялась со всеми болезнями, в том числе и психическими. Даже самые тяжелые формы шизофрении и острейшие неврозы лечились эффективно, иногда в очень короткие сроки. Но против новых недугов и Сеймур был беспомощен. Ни одно из известных медицинских средств не помогало.
Сеймур называл меланхолию “белой логикой”… Происходило нечто непонятное и странное: человеческое сознание как бы обрывало все связи с окружающей средой и начинало работать само на себя. Абстрактная “белая логика” начинает бурное самостоятельное развитие. Обдумывая собственное существование, сознание приходит к заключению о его абсурдности, обреченности и бессмысленности. Цели теряют свое значение, задачи - свой смысл. Вопрос “зачем?” не находит удовлетворительного ответа. Категории преходящего и относительного абсолютизируются до такой степени, что всякое движение в любом направлении становится бессмыслицей. Бесконечность начинает пониматься как отсутствие начала, то есть как несуществование. Вечность, разбитая на отрезки времени, полностью отрицает себя как понятие.
- Но ведь все это давно знакомо! - сказал я однажды Сеймуру.
- Знакомо как упадническое философское течение, - ответил он. - Особенно в начале двадцать первого века… Самый видный его представитель - Богарт… Я внимательно изучил биографию этого знаменитого в свое время человека… В сущности, это был очень жизнерадостный мошенник, к тому же крайне суетный. Кроме всего прочего, он отличался и исключительным чревоугодием…
- И все-таки он кое-что понял… Раз это существует реально, хотя бы и в виде болезни…
Сеймур нахмурился.
- Как общественный процесс это действительно существовало, хотя и в очень слабой форме. Тогдашние люди были довольно примитивны и чересчур алчны для того, чтобы отказаться от чего-либо… Но как острое душевное заболевание оно нам незнакомо, не описано в медицинской литературе. И потому, что это не похоже на известные нам болезни, мы не можем пока найти действенных средств…
- Как это - не похоже? - усомнился я. - Меланхолия - один из самых старых недугов…
- Если б так! Я называю это меланхолией совершенно условно. Это новое космическое заболевание…
Сеймур и вправду был сильно озабочен. Или же был напуган, но не подавал виду. Его больные медленно угасали, не обнаруживая никаких внешних признаков ненормальности. Они умирали духовно, задолго до своей биологической смерти. У нас был уже один смертный случай - умер Мауро, старший астроном. Не зная, чем помочь, Сеймур усыплял самых тяжелых больных - они проводили месяцы, даже годы в летаргическом сне. Иногда он будил их - действительно освеженных и годных для жизни. Но спустя некоторое время они снова начинали угасать. Из всех возможных лечебных средств Сеймур предпочитал “терапевтические беседы”. Самое трудное было вызвать больного на разговор, объяснить ему абсурдность его идей об абсурдности.
Но все это я узнал гораздо поздней - поначалу эта сторона жизни “Аякса” тщательно от меня скрывалась.
Несколько легче было заболевание, которое Сеймур окрестил “герметизм” - отвращение к замкнутому пространству. Эта болезнь была гораздо старее - легкие ее симптомы ощущались уже во время прошлых дальних полетов. Но на “Аяксе” герметизм проявился в полную силу. По мнению Сеймура, он не имел ничего общего с клаустрофобией - давно изученным неврозом, связанным с боязнью закрытого помещения. Больные герметизмом не боялись оставаться одни - скорее предпочитали одиночество. По внешним проявлениям болезни они не отличались от меланхоликов. Но в отличие от них “герметики” не занимались беспрестанным самоанализом, их сознание постоянно было сдавлено ощущением безвыходности.
- В сущности, это далее и не болезнь, - озабоченно говорил Сеймур. - Скорее это совершенно естественный протест человеческой души против изоляции. Миллионы лет человек жил на воле, кровно связанный с Землей. Нельзя забросить его на десятки лет в пустоту без ущерба для человеческой психики.
Может быть, это звучит парадоксально, но в лучшем случае герметизм переходил в бурные формы шизофрении. Таких “герметикой” лечили как обыкновенных сумасшедших и лечили весьма успешно. Спустя известное время они возвращались к нормальной жизни так естественно, как будто ничего и не случилось. Но обычная форма заболевания сопровождалась тяжелыми, почти невыносимыми страданиями. Их временно облегчали эффективными наркотическими средствами, но после того, как действие лекарства проходило, душевные муки возобновлялись с новой силой. Тогда Сеймуру приходилось усыплять своих пациентов. И когда они возвращались к нормальной жизни, следов перенесенной болезни почти не было заметно.
Время шло, а положение не улучшалось. Случаи заболеваний все умножались. Над “Аяксом” нависла грозная опасность. Мы не подозревали еще, что обрушится новая беда…
Меланхолия?.. Нет, нет! Отвратительное слово!..
Последние разговоры с Сеймуром и Толей подействовали на меня угнетающе. Инстинктивно я начал сторониться людей. Почти никуда не ходил, сидел дома, читал. Много думал о происходящем на “Аяксе”, мысли мои были совсем невеселыми. Я не мог понять, почему мое сердце так охладело к Толе. Я просто избегал думать о нем.
Похоже, однако, что дело было не только в этом.
Все чаще я ловил себя на мыслях о его жене Аде. И это было не случайно. Я встречал ее чуть не ежедневно - то в бассейне, то в ресторане, то возле фонтана де Треви. Ни разу я не остановил ее, ни разу не заговорил с ней. Я не мог разобраться в себе - то ли сторонюсь ее, то ли боюсь. Но совершенно определенно - ее глаза преследовали меня. Мне никак не удавалось разгадать ее взгляд, его значение - может быть, в нем что-то ласковое и доброе, может быть, насмешка. Во всяком случае, это не был взгляд женщины, которая чего-то ждет от тебя.
Сколько бы я ни избегал людей, они все же находили меня. Сеймур заглядывал чаще других, мы беседовали о том, о сем, но больше он не упоминал имени Толи. Я понимал, что это совсем неестественно, но никак не мог собраться с духом.
Однажды я наконец спросил как можно более непринужденно:
- Как Толя?
- Сравнительно хорошо, - ответил он. - Во всяком случае, не хуже, чем раньше… Время от времени снисходит до того, чтобы перекинуться со мной парой слов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Кончилось тем, что мы пришли к компромиссу с моим наставником. Договорились, что я уменьшу число фильмов до двух в неделю, а взамен этого он будет носить иногда научно-фантастические книги.
- Начнем с Брэдбери! - сказал Крул. - Все же он классик двадцатого века…
Первым делом он принес мне “Марсианские хроники”. Эта книга и вправду захватила меня. Впервые кино начало казаться мне мелким и глупым. Я прочел всего Брэдбери, до последней строки. И когда кончил, мне показалось, что я уже совсем другой человек. Юность прошла, в душе осталась какая-то тихая печаль.
Потом Крул принес “Пармскую обитель”. Положил тихонько на мой ночной столик и, ничего не сказав, ушел. Стендаль еще больше увлек меня. Постепенно, медленно я приходил к пониманию того, что самый темный, самый загадочный и неисследованный космос - это человеческая душа. А год спустя Достоевский просто напугал меня. Я знал, что в мире уже не существует то, что описывал Бальзак. Но не был уверен, что мы не носим в душе чего-то из мира Достоевского. Сама мысль об этом давила меня, и я снова и снова возвращался к Стендалю, к Чехову.
Когда мне исполнилось одиннадцать лет, Крул сказал:
- Тебе больше не нужен наставник!.. Отпускаю тебя летать на волю!.. - и, усмехнувшись, добавил: - Хотя просторы здесь довольно ограниченные.
Сейчас я понимаю, что он был один из самых милых людей на “Аяксе”. Хотя Толя и считал его старомодным.
Литературные занятия совсем не“мешали моему университетскому обучению. Я великолепно продвигался и в биологии, и в молекулярной хирургии. Но на первых курсах меня особенно занимало то, что упрощенно называется биологическими основами психики. Я смутно чувствовал, что мы находимся только на подступах к раскрытию сущности этой мощной и таинственной энергии. Принципиальные основы биологического старения и биологической смерти были открыты давно. Но никто не мог сказать ни одного дельного слова о сущности духовного старения, И о духовной смерти, которая спустя несколько лет так жестоко прошлась среди нас. Где и как возникали эти процессы?.. И какой тогда смысл имела борьба против биологической смерти?
Профессор Потоцкий занимался со мной индивидуально, хотя у него были и другие студенты. Я чувствовал, что это доставляет ему удовольствие. Это был очень деликатный человек с такой изящной внешностью, словно сошел со старинной миниатюры. На самые каверзные мои вопросы он лаконично отвечал:
- Не торопитесь! Дойдем и до этого.
Он был единственным человеком на “Аяксе”, кто говорил мне “вы”. Остальные все еще обращались со мной как с мальчиком.
В то время достижения в области управляемой наследственности были поистине замечательными. И все же они далеко не соответствовали представлениям самых ярких фантастов. Виртуознейшие хирурги - речь идет о клеточных и молекулярных хирургах - чрезвычайно осторожно работали с этой материей. И когда дел# касалось людей, вмешивались только в самых крайних случаях. Даже невообразимо малая ошибка могла превратить гения в урода. На наследственность воздействовали главным образом при помощи отлично проверенных стимулирующих и тормозящих биохимических средств.
Однажды я спросил Потоцкого, в каких направлениях действовали на мою наследственность. Я знал, что медицинские досье являются в известном смысле секретными, но, в конце концов, мы же были почти коллегами.
- Не обязательно вам знать это! - ответил он. - Вы великолепно развитый, нормальный юноша…
Я пытался разгадать его взгляд, но глаза его, как всегда, были очень спокойны и ясны. Я продолжал настаивать, пока он не спросил:
- Но зачем вам это нужно?
- Я хочу знать себя.
- Но вы и так знаете лучше, чем кто-либо.
- Хочу знать свое биологическое прошлое! - сказал я. - Быть может, я исправлю то, что науке, возможно, не удалось исправить.
Потоцкий поколебался, затем сказал:
- Ничего особенного, в сущности, нет… У вас была обремененная наследственность в отношении некоторых проявлений страха… Но у меня такое чувство, что вам дали слишком большую дозу - инстинкт самосохранения развит у вас слишком слабо.
Это заинтересовало меня больше, чем Потоцкий мог предположить.
- Какого типа проявления? - спросил я.
- Трудновато объяснить… Как вам известно, в далеком прошлом ваш народ находился пятьсот лет под турецким игом… Сами понимаете - ужасно долгий срок… Это наслоило очень глубоко в подсознании вашей нации известный страх перед силой и насилием. Отсюда начинаются и некоторые отклонения - склонность к несамостоятельности и подчинению… В худшем случае - известная угодливость. Но даже самые мягкие проявления подобного сознания, скажем, преклонение перед авторитетом, совсем неподходящи для молодого ученого вроде вас…
Его слова порядком огорчили меня.
- В таком случае, мне кажется, доза совсем не была чрезмерной, - сказал я. - Я до сих пор преклоняюсь перед авторитетами.
Потоцкий едва заметно улыбнулся.
- Не совсем верно… Крул говорил мне, что это касается только писателей… Потому что вы больше литератор, чем ученый. Кроме того, вы чересчур эмоциональны…
Эмоционален? Этого я не подозревал. А кроме всего, и литератор? В мое время это слово заменяло понятие “писатель”, которое употреблялось преимущественно по отношению к творцам прошлых веков. Но на борту “Аякса” не было литераторов. Поначалу меня это удивляло. Позже, когда я без особого интереса знакомился с самой современной литературой, я до некоторой степени объяснил себе это явление. В то время писателей слишком мало занимали обстоятельства и активные действия людей. Их интерес сосредоточен был главным-образом на человеческой психике в ее самых глубоких и хрупких проявлениях. Их искусство было аналитичным по методу, очень изящным по форме и очень скучным по существу.. Они не особенно занимались объективным миром - это было делом ученых и журналистов. Так что путешествие “Аякса” могло интересовать их только как отражение в сознании их современников на Земле. Но я думаю, они здорово просчитались. Может быть, этот дневник мог бы быть написан одним из них, и гораздо лучше.
Итак, я продолжал читать, учиться, заниматься спортом. Время летело незаметно. Я даже боялся, что мы прибудем к Сигме прежде, чем я научусь всему, чему хотел. Теперь мне кажется странным, что меньше всего я интересовался людьми “Аякса”. Конечно, всех их я знал и в лицо и по имени. Часто они звали меня в гости, относились ко мне мило и сердечно. Я был глубоко убежден, что для “Аякса” подобраны самые совершенные люди, насколько, разумеется, может быть совершенным человек. Наиболее уравновешенные, самые крепкие духом. Лучше других понимающие нашу великую цель. Поэтому все случившееся потом оказалось для меня настоящим сюрпризом.
Первые симптомы тех трагичных заболеваний, которые едва не погубили “Аякс”, появились на десятом году полета, когда мне было всего шестнадцать лет. Я закончил университетский курс и готовился к аспирантуре. Как ни молод я был, я чувствовал все же: что-то вокруг меня изменилось. Люди сделались сами на себя не похожи - все, кроме Бессонова. Они стали задумчивей, медлительнее, инертней. Редко собирались вместе, редко смеялись.
Поубавилось воодушевление и в научной работе. Словно космический холод, царящий за стенами звездолета, проникал каким-то образом в “Аякс” и подмораживал сердца людей.
Все это, конечно, ожидалось, но никто, включая самого Сеймура, не знал, что апатия выразится в такой заметной форме.
Тогда мы уже сблизились с Сеймуром. Два основных заболевания он называл очень общо: “меланхолия” и “герметизм”. К тому времени медицина в общем справлялась со всеми болезнями, в том числе и психическими. Даже самые тяжелые формы шизофрении и острейшие неврозы лечились эффективно, иногда в очень короткие сроки. Но против новых недугов и Сеймур был беспомощен. Ни одно из известных медицинских средств не помогало.
Сеймур называл меланхолию “белой логикой”… Происходило нечто непонятное и странное: человеческое сознание как бы обрывало все связи с окружающей средой и начинало работать само на себя. Абстрактная “белая логика” начинает бурное самостоятельное развитие. Обдумывая собственное существование, сознание приходит к заключению о его абсурдности, обреченности и бессмысленности. Цели теряют свое значение, задачи - свой смысл. Вопрос “зачем?” не находит удовлетворительного ответа. Категории преходящего и относительного абсолютизируются до такой степени, что всякое движение в любом направлении становится бессмыслицей. Бесконечность начинает пониматься как отсутствие начала, то есть как несуществование. Вечность, разбитая на отрезки времени, полностью отрицает себя как понятие.
- Но ведь все это давно знакомо! - сказал я однажды Сеймуру.
- Знакомо как упадническое философское течение, - ответил он. - Особенно в начале двадцать первого века… Самый видный его представитель - Богарт… Я внимательно изучил биографию этого знаменитого в свое время человека… В сущности, это был очень жизнерадостный мошенник, к тому же крайне суетный. Кроме всего прочего, он отличался и исключительным чревоугодием…
- И все-таки он кое-что понял… Раз это существует реально, хотя бы и в виде болезни…
Сеймур нахмурился.
- Как общественный процесс это действительно существовало, хотя и в очень слабой форме. Тогдашние люди были довольно примитивны и чересчур алчны для того, чтобы отказаться от чего-либо… Но как острое душевное заболевание оно нам незнакомо, не описано в медицинской литературе. И потому, что это не похоже на известные нам болезни, мы не можем пока найти действенных средств…
- Как это - не похоже? - усомнился я. - Меланхолия - один из самых старых недугов…
- Если б так! Я называю это меланхолией совершенно условно. Это новое космическое заболевание…
Сеймур и вправду был сильно озабочен. Или же был напуган, но не подавал виду. Его больные медленно угасали, не обнаруживая никаких внешних признаков ненормальности. Они умирали духовно, задолго до своей биологической смерти. У нас был уже один смертный случай - умер Мауро, старший астроном. Не зная, чем помочь, Сеймур усыплял самых тяжелых больных - они проводили месяцы, даже годы в летаргическом сне. Иногда он будил их - действительно освеженных и годных для жизни. Но спустя некоторое время они снова начинали угасать. Из всех возможных лечебных средств Сеймур предпочитал “терапевтические беседы”. Самое трудное было вызвать больного на разговор, объяснить ему абсурдность его идей об абсурдности.
Но все это я узнал гораздо поздней - поначалу эта сторона жизни “Аякса” тщательно от меня скрывалась.
Несколько легче было заболевание, которое Сеймур окрестил “герметизм” - отвращение к замкнутому пространству. Эта болезнь была гораздо старее - легкие ее симптомы ощущались уже во время прошлых дальних полетов. Но на “Аяксе” герметизм проявился в полную силу. По мнению Сеймура, он не имел ничего общего с клаустрофобией - давно изученным неврозом, связанным с боязнью закрытого помещения. Больные герметизмом не боялись оставаться одни - скорее предпочитали одиночество. По внешним проявлениям болезни они не отличались от меланхоликов. Но в отличие от них “герметики” не занимались беспрестанным самоанализом, их сознание постоянно было сдавлено ощущением безвыходности.
- В сущности, это далее и не болезнь, - озабоченно говорил Сеймур. - Скорее это совершенно естественный протест человеческой души против изоляции. Миллионы лет человек жил на воле, кровно связанный с Землей. Нельзя забросить его на десятки лет в пустоту без ущерба для человеческой психики.
Может быть, это звучит парадоксально, но в лучшем случае герметизм переходил в бурные формы шизофрении. Таких “герметикой” лечили как обыкновенных сумасшедших и лечили весьма успешно. Спустя известное время они возвращались к нормальной жизни так естественно, как будто ничего и не случилось. Но обычная форма заболевания сопровождалась тяжелыми, почти невыносимыми страданиями. Их временно облегчали эффективными наркотическими средствами, но после того, как действие лекарства проходило, душевные муки возобновлялись с новой силой. Тогда Сеймуру приходилось усыплять своих пациентов. И когда они возвращались к нормальной жизни, следов перенесенной болезни почти не было заметно.
Время шло, а положение не улучшалось. Случаи заболеваний все умножались. Над “Аяксом” нависла грозная опасность. Мы не подозревали еще, что обрушится новая беда…
Меланхолия?.. Нет, нет! Отвратительное слово!..
Последние разговоры с Сеймуром и Толей подействовали на меня угнетающе. Инстинктивно я начал сторониться людей. Почти никуда не ходил, сидел дома, читал. Много думал о происходящем на “Аяксе”, мысли мои были совсем невеселыми. Я не мог понять, почему мое сердце так охладело к Толе. Я просто избегал думать о нем.
Похоже, однако, что дело было не только в этом.
Все чаще я ловил себя на мыслях о его жене Аде. И это было не случайно. Я встречал ее чуть не ежедневно - то в бассейне, то в ресторане, то возле фонтана де Треви. Ни разу я не остановил ее, ни разу не заговорил с ней. Я не мог разобраться в себе - то ли сторонюсь ее, то ли боюсь. Но совершенно определенно - ее глаза преследовали меня. Мне никак не удавалось разгадать ее взгляд, его значение - может быть, в нем что-то ласковое и доброе, может быть, насмешка. Во всяком случае, это не был взгляд женщины, которая чего-то ждет от тебя.
Сколько бы я ни избегал людей, они все же находили меня. Сеймур заглядывал чаще других, мы беседовали о том, о сем, но больше он не упоминал имени Толи. Я понимал, что это совсем неестественно, но никак не мог собраться с духом.
Однажды я наконец спросил как можно более непринужденно:
- Как Толя?
- Сравнительно хорошо, - ответил он. - Во всяком случае, не хуже, чем раньше… Время от времени снисходит до того, чтобы перекинуться со мной парой слов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14