Плыву я или бреду по тине – не знаю, но я бешено стремлюсь настичь эту невидимую женщину, эту голую женскую спину, которая как змея извивается впереди. Я хочу догнать, вцепиться в нее железными пальцами. И все не могу. Я двигаюсь неуклюже и мучительно медленно, а она плывет легко и свободно. Я делаю последнее отчаянное усилие и будто отрываюсь от самого себя; и тут же настигаю ее и хватаю обеими руками, горячую и скользкую. Она внезапно оборачивается, и я вижу ее лицо. Это – близкое и знакомое лицо, оно принадлежит столько же Марте, сколько и Лидии, и все-таки непонятно, чье оно. Она бьет меня ладонью по лицу, я чувствую, что у меня из носа течет кровь. Люблю ли я ее? Ненавижу ли? Не знаю, но чувство мне незнакомо и невыносимо. Я хватаю ее за шею, которая в моих руках внезапно становится тоньше, сжимаю изо всех сил… и с криком просыпаюсь.
Я с трудом пришел в себя. В открытое окно вплывал прозрачный ледяной воздух. Наверное, уже близился рассвет. Я встал, закрыл окно и, дрожащий, снова улегся в постель.
Вот что я увидел во сне – мутном и бессмысленном, как все человеческие сны. Мутном, бессмысленном и страшном. Но не сам сон и не мои действия, как бы они ни были бессмысленны и неестественны, бросили меня в дрожь. А чувства, которые я при этом испытал, – яростные, густые, невыносимо сильные. Неужели я действительно носил их в себе? И неужели действительно был на них способен? Трудно было поверить в это.
Я думал, что уже никогда не усну; или по крайней мере не смогу заснуть в этот день, в это утро. И все-таки, кажется, снова уснул, и очень быстро. Я спал без снов и проснулся только к девяти часам. Голова была ясная, и все же я был подавлен. Марта ждала меня в кухоньке; она посматривала чуть насмешливо и чуть виновно. Молча она принесла молочную тюрю, поставила передо мной и села напротив. Я тоже не спешил нарушать молчание, разговаривать не хотелось; но молоко приятным теплом разлилось по всему телу, и я спросил:
– Почему ты не на работе?
– Да вот тебя жду… Хочу показать моих коров. Да и тебе полезно размяться…
– Это же не настоящие коровы, – заметил я. – Это какие-то современные великомученики. Настоящие коровы ходят по полю и щиплют траву.
– Они очень красивые, вот увидишь.
– Красивые для тебя. Ты смотришь на них с точки зрения удоя, или как это там называется, неважно. Главное, чтобы вымя у каждой было с ведро. У Сивки не было большого вымени, у нее были большие глаза. Я предпочитаю второе.
– А молочная тюря?
– Можно и без тюри.
Я видел, что мой отказ сильно огорчил ее. Но и не думал уступать.
– Слушай, братик. Честно говоря, есть еще одна причина. Наш председатель очень хочет повидаться с тобой.
– Какого дьявола?
– Чтобы поручить тебе проект. Знаешь, наверху, в горах, есть домишко лесного обходчика, вроде будки. Его хотят перестроить в охотничий приют. Чтобы было где собраться по-мужски, напиться и все такое. Для них ты – важная птица, председатель очень на тебя рассчитывает… О чем задумался?
– Хочу припомнить одно лицо.
– Какое лицо?
– Женское. Знакомо до смерти, а не могу вспомнить, чье оно.
– Хватит тебе с бабами возиться, – с еле скрытой досадой сказала Марта. – Да что ты за мужик, в самом деле! Настоящему мужику баба – здравствуй и до свидания, и вся недолга. А у тебя что ни знакомая, то история. И все до одной запутанные.
Тут я ничего не мог возразить. Она, конечно, была права.
– А чем это, по-твоему, объясняется?
– Откуда я знаю, чем. Ты же мне брат, в конце концов, мне трудно быть объективной… Но ты, пожалуй, слишком всерьез их принимаешь. Или берешь на себя слишком много ответственности, что одно и то же.
– Нет, не в этом дело, – я покачал головой в полном убеждении. – Причина совсем другая.
– Ну, пусть другая, разве это так уж важно? Лучше поехали со мной, увидишь настоящий людей. Сильных, кряжистых, упорных и…
– … и туповатых, – договорил я вместо нее. Она обиделась.
– Они не тупые! Правда, душевной утонченности у них немного. Но если каждый день ходишь по щиколотку в грязи, если тебя каждый день продувают наши балканские ветры, тут не до утонченности, в конце концов.
– Хорошо. Проект я им сделаю. Но прошу избавить меня от их общества. Что там за место? Я про домик говорю.
– Я тебе объясню. Или давай вместе сходим, посмотрим. Но мне не хочется оставлять тебя дома. Поехали, проводи меня хотя бы до реки, проветришься.
– А что мне там делать, на этой реке?
– Можешь ничего не делать, просто сидеть и смотреть. Едем, не пожалеешь.
Я хорошо понимал, почему она не хочет оставлять меня дома, но отвязаться не смог. Мы спустились на площадь и сели каждый в свою машину. Сестра должна была показать мне дорогу к белым омутам, как она назвала место у реки; правда, у меня нет удочки, но я спокойно могу ловить раков – мальчишкой я был настоящим специалистом по ловле раков; это была одна из моих немногих нормальных человеческих страстей, как выразилась Марта.
Оказалось, что до омутов не так уж близко, километров пять – шесть; для мальчишки это было, наверное, целым путешествием. Дорога к реке шла уже по равнине. По обеим сторонам шоссе стояли массивы пшеницы какого-то невиданного ржаво-красного цвета. До сих пор не знаю, кто выдумал этот потрясающий сорт, которого и птицы боятся: даже ворон не было видно над полями. Скоро мы подъехали к развилке. Марта на своем «москвиче» свернула на проселок, я – за ней. Она ехала так осторожно, будто держала, на коленях корзину яиц; я понимал, что она жалеет мою машину, не свою. Мы остановились, немного не доезжая реки. По-видимому, несколько лет назад здесь вырубили лесок, и теперь на вырубке робко тянулась вверх молодая поросль. Марта не посмела давить ее колесами. Мы оба сошли и направились к реке.
Место, действительно, оказалось очень хорошим. Надо сказать, что по сей день «хорошее» для меня совсем не значит «красивое». Хорошо то, что созвучно моему внутреннему миру. А вообще – речка как речка. По эту сторону ее берег был ровный и желтоватый от лесса. На неглубоком дне лежали камни, такие белые, гладкие и чистые, будто их разложила человеческая рука. Зато противоположный берег был довольно крутой, вербы и ольха свисали к самой воде. Их обнаженные белые корни выступали на подмытой крутизне и походили на человеческие пальцы, крепко вцепившиеся в почву. Хорошо было заметно, докуда поднимается высокая вода – там желтела полоска пены.
– Вон там омуты! – показала Марта. – Под самыми корнями, в глине.
Не знаю, как действует на вас это слово: омуты. Но мне оно внушало сильное чувство таинственности и неизвестности, небывалой и незнакомой жизни.
– Ты хочешь сказать, под водой?
– Ну да! Конечно, надо набраться храбрости, чтобы сунуть туда руку. Но тебе храбрости всегда было не занимать. В последний раз ты притащил оттуда целое ведро раков. И все крупных, как мамины тапочки.
Вскоре Марта уехала – она и без того опоздала. Я сел на лессовый берег, мягкий, как подушка, и нерешительно посмотрел на реку. Время подходило к десяти, на мелководье кипела жизнь. И воздух уже согрелся, рои насекомых заплясали над омутами. Но именно там вода казалась очень темной, а это означало, что там глубоко. Господи, да умею ли я плавать? Придется проверить – другого выхода нет.
Я разделся и осторожно вошел в воду. Первое ощущение было столь острым и неприятным, что я чуть не сбежал на берег. Это случалось со мной не впервые; казалось, я утратил всякую терпимость к резким и сильным ощущениям. Особенно к неприятным. Что это было, повышения чувствительность? Вряд ли. Скорее, некое состояние, цельность и устойчивость которого мне не хотелось нарушать… Здесь нам придется ненадолго отвлечься. Что может сделать человек, оказавшийся в моем положении? Возможны три решения: вернуться назад; подождать, пока тело привыкнет к воде; преодолеть неприятное чувство и броситься в реку. Прошу меня простить, но это не мелочи, которыми я из суетности надоедаю вам. А исключительно важная для человека проблема, по которой наука наделала бесчисленное множество ошибок. Как же поступил? Просто бросился в воду, не имея никакой цели, или серьезной мотивировки, как любят выражаться ученые; мне не хотелось купаться и мне не хотелось ловить раков. Почему же я это сделал? Я и сам не знал, – может быть, повинуясь какому-то порыву. Холодная вода, бегущая прямо с гор, обожгла тело. Но так было только миг или первые секунды. Это первое ощущение поразительно быстро сменилось глубоким удовлетворением, торжеством радости. Не сознавая, что, и как делаю, я с необыкновенной легкостью заскользил по воде, попросту говоря, поплыл – поплыл свободно, спокойно, чисто. Каким стилем? – полюбопытствуете вы. Да самым обыкновенным, детским, мы привыкли называть его брассом. Я описал два круга по заводи, а когда совсем согрелся и стал уставать, вылез на берег. Полежал минут пять – шесть, пока солнце не начало легонько щипать кожу, и опять кинулся в воду. Зачем? А-а-а, теперь я уже знал, зачем: чтобы испытать то же чувство, то же торжество радости.
Я купался с полчаса. А может быть, гораздо больше. Я чувствовал, как все во мне возрождается. Несмотря на усталость, силы прибывали, будто новая, свежая и яркая кровь заструилась по жилам. Я все больше забывал о том, что л человек, все больше сливался с окружающим. И наконец вернулся к тому счастливому состоянию, которое испытал при своем повторном пробуждении к жизни, в день первый, глядя на ветви летнего дуба.
И только тут я вспомнил про раков. Раз я мальчишкой ловил их с таким увлечением, даже со страстью, как выражается Марта, значит, в этом был какой-то смысл. И я обязан по меньшей мере проверить, какой же. Да, я должен проверить все, что делал когда-то, хотя иные из моих проверок получаются не совсем удачными.
Я доплыл до другого берега и начал ощупывать его рукой. Пещерки помельче, пещерки поглубже, но мне была нужна такая, у которой стенки мягкие и гладкие, как брюхо животного. Я нашел ее, и совал руку все дальше, и не мог ничего нащупать. Первое прикосновение оказалось неописуемым – таким непонятным и внезапным оно получилось: нечто упругое, живое и сильное скользнуло у меня между пальцами. Я попытался схватить это нечто, но оно ушло на глубину. Дрожа, я по самое плечо сунул руку в извилины подводной норы, пока не достал до дна; теперь этому существу некуда деться. Стараясь схватить его, я, наконец, понял, что это рыба. Большая рыбина, судя по тому, как она плотно касалась всей моей ладони. Я вытащил ее не без труда, потому что мой кулак был сжат и не проходил между корнями. Я здорово расцарапался, но тянул с наслаждением, пока не вытянул. Обыкновенная рыба. Ну, не обыкновенная, а с какими-то симпатичными коротенькими усиками. Крупная белая плотва, как я узнал позже. Наверное, я чересчур сильно сдавил ее за горло, потому что она широко открыла рот и опустила его уголки – совсем как маска в греческой трагедии. Господи, да она плачет или делает вид, что плачет! «Пожалуйста, без сцен! – заявил я. – Будь так добра!», – и выпустил ее в воду. Она с достоинством уплыла, даже не оглянувшись. Будь она золотой рыбкой, ей бы, конечно, так легко не отделаться. Она так пригодилась бы мне сейчас!
Во второй раз мне попался рак, но тут дело оказалось потруднее. Рак всегда сидит в пещерке головой к входу. Я медленно и осторожно ощупывал рукой пещерку, пока не почувствую кончиками пальцев легкое покалывание. Острое или тупое, в зависимости от того, на что натыкаешься, – на клешни или на колючую морду. Тогда я поднимал руку к потолку норы, хватал рака позади самых клешней и вытаскивал. Все это я проделывал спокойно и ловко, будто всю жизнь тем и занимался, что ловил раков.
За два часа я поймал штук тридцать, иные в самом деле были очень крупными – с мамины тапочки, как выразилась Марта. Сначала я швырял их на берег, подальше от воды. Там они возились и били хвостами, будто дрались друг с другом. Иным удавалось доползти до реки, и они с шумом шлепались в воду. А у меня не было ни корзинки, ни какой-нибудь посудины. Пришлось придумывать приспособление. Я завязал узлами рукава и воротник рубашки так, что получилось нечто вроде торбы. Сложил туда всех раков, ползавших по берегу, завязал и поспешно вернулся в воду.
На сей раз я поплатился за свою жадность. Вместо знакомого покалывания я почувствовал укус, резкий и сильный. Я живо отдернул руку. На поверхность вынырнула водяная крыса, и пока я соображал, что к чему, она уже была на берегу. Она зря спешила, я не собирался ее наказывать и не сердился на нее… Но ловлю как отрезало. Я вышел на берег и улегся на узкую горячую полоску песка. Скоро я вдруг почувствовал какую-то перемену вокруг. Что-то прибавилось, какая-то тень, может быть, хотя солнце светило все так же сильно и ярко. Я встал и огляделся. В небе стояла туча. Я бы не поверил, что на свете может быть такая туча, и до сих пор, целый год спустя, я такого больше не видел. Это была громадная, ослепительно белая туча, она стояла выше гор, из-за которых выплыла. Основание ее было темным, а все остальное представляло собой неподвижное белое нагромождение, почти затвердевшее в своей неподвижности. Признаться, мне даже стало страшновато. Я снова сел на песок, стараясь не смотреть на небо. Раки стучали броней в импровизированной торбе, будто кто-то потряхивал мешок с орехами. «Молчите, глупые, – сказал я им. – Молчите! Вы что, не видите, надвигается второе пришествие!» Но их гораздо больше беспокоило первое пришествие, они знай щелкали клешнями и стучали, мне даже казалось, что они отчаянно попискивают тоненькими голосами. «Ну, ладно, – вздохнул я, – придется поправить и это дело.» Я встал, расстегнул рубашку и высыпал все добро в реку. Было очень приятно смотреть, как моя бронированная армия панически отступает, пятясь назад.
Скоро туча совсем закрыла солнце. Она растянулась вширь и почернела. Больше мне здесь было нечего делать. Я наскоро оделся и сел в машину. Надо было выбираться на твердое место, пока дождь не размыл проселочную дорогу. Так и вышло. Как только я выбрался на асфальт, полил такой ливень, что я даже остановил машину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34