Обо мне они позабыли. Позабыли и про водку. Михаил Сергеевич мерил комнату из угла в угол, размахивал руками. Ягодкин сидел на подоконнике у раскрытой форточки и курил.
— Ты сходи к ним, которые в землянках, и объясни им, что ради интересов градостроительства нужно еще с годик подождать. Да тебя, интересное дело, выбросят в дымовую трубу, — говорил Михаил Сергеевич. — Наплевать им на твои белокаменные палаты с кафельными ваннами, им подавай жилье с крышей над головой. И быстрее подавай! Нужно строить в три смены. Строить без передышки. И зимой и летом. А вы, интересное дело, свернули работы.
— Штукатурить нельзя, раствор мерзнет. И люди на лесах не выдерживают больше двух часов. Как в карауле. Ты не представляешь себе, какой там ветер! На сорок третьем объекте плотника сорвало с четвертого этажа. Он фрамугу подгонял…
Потом они заговорили о войне. Из их отрывочных фраз я понял, что оба они фронтовики и прошли нелегкий путь от Москвы до Берлина. И снова спорили, горячились.
— А ну ее к бесу, войну, — сказал архитектор. — Дорогой ценой всем нациям достался мир. Если на нашей планете не все ослы, то не будет войны. К черту войну, интересное дело!
Я не вмешивался в разговор, только слушал.
То они говорили спокойно, то вскакивали со стульев и бегали по комнате, стряхивая пепел куда попало. В такие минуты они напоминали мне петухов.
Мне нравилось смотреть на них, слушать. Они заговорили о ленинградской архитектуре, и я дал себе слово непременно побывать в этом городе. Завтра же возьму в библиотеке книжку о Ленинграде. Они оба любили этот город и хорошо знали его. Когда речь зашла о Ленинграде, перестали бегать и дымить. Лица их стали задумчивыми.
Кажется, сегодня впервые я отчетливо понял, как мало я знаю. И сразу загрустил. Буду ли я когда-нибудь таким же умным и знающим? Сколько надо увидеть, прочитать, пережить, чтобы вот так свободно разговаривать на любую тему…
Наверное, у меня было очень расстросмшое лицо, потому что Ягодкин обнял меня за плечи и спросил:
— Хочешь икры? Отличная штука. — И достал из-за окна целую банку.
— Как там отец в Смоленске? — спросил Ягодкин.
— Пока живут в пассажирском вагоне… Отец обещал сюда приехать в командировку.
— В феврале? — оживился Ягодкин. — На зональное совещание?
— Привет вам просил передать.
— Завтра же напишу ему, — сказал Ягодкин.
В двенадцатом часу ночи мы распрощались с Ягодкиным.
— Молодчина, что заглянул, — сказал инженер. — Теперь дорогу знаешь? Заходи.
Я уже был внизу, когда Ягодкин меня окликнул.
— Когда у тебя день рождения? — спросил он.
Я удивился. Грешным делом, подумал, что инженера под конец все-таки развезло.
— В ноябре, — сказал я. — Седьмого ноября.
— Долго ждать, — усмехнулся Ягодкин. — Я хочу тебе одну вещь подарить. — Он полез в карман. «Зажигалку, — подумал я. — Зачем она мне?» Ягодкин достал зажигалку, папиросы. Закурил:
— Приехал я сюда из Германии на мотоцикле… Второй год на складе ржавеет. Не новый. Но если с ним повозиться — пойдет.
Таких подарков мне еще никто не делал, и я не знал, что сказать. Правда, во время войны мой дядя майор привез с фронта парабеллум. Это был царский подарок. Я ему сто писем написал. Потом дядя, видно, опомнился, стал требовать назад, но я не отдал, сказал, что один офицер отобрал. Дядя поверил.
— Приходи на стройку, — сказал Ягодкин. — Вместе сходим на склад.
— Как-то неудобно…
— Ерунда, Максим! Забирай эту трещотку — и делу конец.
— А как же вы?
— Некогда заниматься мотоциклом… Да и годы, брат…
— Зачем ты притащил его сюда? — спросил Михаил Сергеевич. Он стоял внизу и слушал наш разговор.
Ягодкин не сразу ответил. Лицо его стало отчужденным. Он провел рукой по лбу, на котором собрались морщины, и негромко сказал:
— Для Витьки… У меня был сын. Твой ровесник, — посмотрел он на меня.
Михаил Сергеевич кашлянул в кулак и спросил:
— Который час?
— Время бежит… — думая о своем, сказал Ягодкин. — Говорят, время залечивает раны… Не все.
— Если их бередить, — сказал Михаил Сергеевич.
— Забирай мотоцикл, Максим. — Ягодкин положил мне руку на плечо. — Тебе эта штука пригодится.
— Приду, — сказал я. — Завтра.
На улице было пустынно, тихо. Небо черное. От одного уличного фонаря до другого — пятьдесят шагов. Желтые пятна света перемещались на тротуаре. По железным крышам домов словно разгуливал кто-то в тяжелых кованых сапогах. Это январский ветер свирепствовал. Забирался под железо. Плясал на крышах, свистел, урчал в водопроводных трубах, глухо гудел на чердаках, залетая в слуховые окна. Михаил Сергеевич поднял воротник черной меховой тужурки, спрятал лицо. Ветер сорвал с его головы высокую цигейковую шапку и швырнул на дорогу. Шапка перевалилась с боку на бок и, подпрыгнув, резво покатилась вперед. Я еле догнал ее.
— Веселая погодка, интересное дело, — сказал Михаил Сергеевич, покрепче нахлобучивая шапку на голову.
— Что с его сыном? — спросил я. — Погиб?
— Есть такая пословица: «Пришла беда — отворяй ворота», — сказал Михаил Сергеевич. — Витька погиб. После войны, на пятый или шестом день, нашли с приятелем в лесу фугасный снаряд, ну и давай его ковырять… Так и похоронили вдвоем. Мало что от них осталось.
Михаил Сергеевич замолчал.
— А еще какая беда?
— Ягодкин демобилизовался через год после воины. Он командовал саперным полком. Работы хватало. Немцы столько позакладывали мин, что еще, наверное, лет двадцать будут рваться… Вернулся домой, а дома… В общем, жена его сошлась с другим. Пришел он вечером, и вечером ушел. Два таких удара могут и быка свалить. Жену он очень любил… Вот как иногда бывает в жизни, юноша!
— О такой жене нечего и жалеть, — сказал я.
Архитектор сбоку взглянул на меня и, помолчав, ответил:
— Он не жалеет.
— Переживает?
— Будешь мужчиной — сам во всем разберешься. Будь любопытным, но в меру… Ягодкин — большая душа. Он даже эту… Деньги каждый месяц посылает. И она берет!
Михаил Сергеевич разволновался. Ветер снова сорвал его шапку, и мы вдвоем припустили за ней. Когда архитектор отдышался, я спросил:
— А вы? У вас жена…
— Холостяк я,сердито оборвал меня Михаил Сергеевич. — И убежденный… Черт бы побрал этот ветер!
Он сунул шапку в карман тужурки. Жидкие волосы его встали дыбом. Он остановился, не глядя на меня сунул маленькую жесткую ладонь, сказал:
— Спокойной ночи. Мой дом рядом. — И быстро зашагал в темень, смешной и колючий.
Мой путь лежал мимо Алкиного дома. Можно было, конечно, идти прямо по улице Энгельса к кинотеатру «Победа», а там напрямик через речку в общежитие. Но я почему-то всегда сворачивал на Октябрьскую улицу. Свет в Алкиных окнах не горел. Спит моя Алка и видит приятные сны. Спит и не знает, что я стою под ее окнами и думаю о ней. Я где-то читал, что испанские сеньоры ночью исполняли под окнами любимой романсы. Закутанные в черные плащи, эти рыцари могли петь до утра. Я не умел петь. У меня не было голоса. У меня не было гитары. Под Алкиными окнами пел ветер. И эта песня тоже была про любовь. Про мою любовь к ней.
Я стоял под ее окнами, и ветер яростно трепал мою шинель. Он забивался в рукава и, обдав колючим холодом, вылетал в воротник. Но на душе у меня было тепло. Даже грустный рассказ Михаила Сергеевича, занимавший меня всю дорогу, отодвинулся куда-то на второй план. Я чужд был сентиментальности и слюнтяйства. Я не терпел людей, способных сюсюкать и носиться со своими чувствами, как курица с яйцом. Но я был один. Я и ветер. И только он видел мою глупую счастливую рожу.
— Спокойной ночи, Алла, — прошептал я слепым, безмолвным окнам.
Порыв ветра с треском распахнул дверь в подъезд, словно приглашая меня войти. И я увидел в глубине у перил две слившиеся в одну фигуры. Они обнимались.
Ветер дал мне несколько секунд, чтобы насладиться этой трогательной картиной. На потолке горела тусклая лампочка, свет ее падал на парочку. Парень спиной загораживал девушку. Затем дверь, гулко хлопнув, затворилась. Я стоял и смотрел на дверь. Это, конечно, была Алла. А он — Герка. Дверь больше не отворялась. Ветер носился надо мной, свистел в ухо, хохотал. Первое мое желание было влететь в парадную и… убить их обоих. Но потом я стал смеяться над собой. Какое я имею право? Алла мне еще ни раду не сказала, что любит меня и будет верной до гроба. И что она хочет быть только со мной… Я снова представил эту парочку у перил лестницы, — нет, это не они. Ведь Герка уехал с концертной бригадой в Торопец. Днем, когда мы с Мишкой ездили на вокзал за билетом, то видели, как музыканты садились в пригородный поезд «Великие Луки — Торопец». И Герка был с ними. Мы видели, как поезд тронулся. Герка стоял в тамбуре и делал вид, что не видит нас. А девушка… Мне просто показалось, что это Алла. Разве мало в этом доме жильцов?
Я бы мог, конечно, зайти в подъезд и попросить у парня папироску. Но ведь это были не они. Я колебался: зайти или нет?
Я не зашел. Подозрения мои, кажется, развеялись. Ведь я знал, черт побери, что Герка уехал?!
Я почти побежал от дома. До самого кинотеатра старался убедить себя, что это была не Алла. И не убедил. Я знал, что не засну всю ночь. И тогда я повернулся и снова побежал к Алкиному дому. Я рванул на себя дверь… На лестнице никого не было. С минуту я смотрел на отполированные перила, к которым прижимались эти двое. Перила молчали. Они были холодные и гладкие. А на улице выл, улюлюкал ветер. Я выскочил за дверь и задрал голову. Света в Алкином окне не было. И тогда я вздохнул свободно: тяжесть спала с моего сердца. Значит, это была не Алла. Иначе свет бы еще горел в ее окошке.
Я вернулся в общежитие усталый и злой. В коридоре наткнулся на Игоря Птицына и Зинку Михееву. Они стояли, как та парочка, тесно прижавшись друг к другу. Они так могли до утра простоять. Вот любовь, хоть водой отливай.
— Спать надо, — сказал я. — Баю-бай…
Игорь и Зинка даже не пошевелились. У них все перепуталось: и головы, и ноги.
Я зарылся лицом в подушку и натянул одеяло на голову. И снова перед глазами замаячила таинственная парочка в подъезде.
— Не она это, дурак! — пробормотал я. — Понятно?!
Кто-то завозился на кровати и сонным голосом спросил:
— Что? Где? Разбилось?
— Вдребезги, — сказал я и так сжал веки, что глазам стало больно.
12
Я с трудом дождался конца производственного урока. Где-то на складе стоит мой мотоцикл, а я скоблю напильником железо. Но Климыч не любил, когда из мастерской уходили раньше времени. Климыч любил, когда в мастерской задерживались. Тогда он говорил: «Металл добро помнит». Очевидно, говоря о металле, Климыч имел в виду себя. Как только звякнул звонок, я убрал инструмент в ящик и помчался к Ягодкину.
Инженера в конторке не было. Я нашел его возле башенного крана. Ягодкин и механик копались в механизме. Стрела уныло повисла над их головами. Ветер раскачивал четыре стальных троса, к которым прицепляют контейнеры с кирпичом. Ягодкин увидел меня, улыбнулся.
— Какое дело, Максим, — сказал он. — Придется подождать, друг…
— Сальник пробило, — сказал механик, дрыгнув ногой. Он до половины забрался в машину.
— Сальник… Тут дело посерьезнее.
Они еще глубже уткнули носы в мотор и забрякали ключами. Снаружи торчали четыре ноги. Две в валенках, две в сапогах. С час пришлось мне ждать инженера. А когда механизм заработал и стрела пошла описывать плавные круги над строительной площадкой, Ягодкин наконец подошел ко мне:
— Нравится машина?
— Ничего.
— Такими кранами будем блочные дома собирать, — сказал Ягодкин. — За месяц. Представляешь себе? Месяц — и пятиэтажный дом!
Я ничего не мог представить сейчас, кроме мотоцикла. Мне не терпелось увидеть его, потрогать. А вдруг он никуда не годится? Как тот трофейный автобус. Прямо со склада — в утиль.
— На заводах, Максим, будут делать блоки, — продолжал Ягодкин. — Целые секции. Проще и удобнее. А мы соберем. За месяц — дом. А возможно, быстрее.
— Хорошо бы, — сказал я, отыскивая глазами склад.
— Не туда смотришь, — усмехнулся инженер. — Вон там стоит твоя бандура.
Мотоцикл стоял в холодном, захламленном сарае. Здесь лежали надорванные пакеты с цементом, вскрытые ящики с гвоздями, в углу громоздилась бетономешалка. Худощавый юркий завскладом, отомкнувший нам дверь, кивнул на мотоцикл:
— Запылился малость…
Ничего себе малость! Не видно было, какого цвета мотоцикл. Обе шины спустили. Едва я дотронулся до руля, как с фары в ящик с гвоздями упало стекло. Хорошо, что не разбилось.
— Продали? — полюбопытствовал завскладом.
— Тряпку дай, Соколов, — сказал Ягодкин. — И насос как следует поищи… Был ведь!
Соколов ушел за перегородку и, с минуту пошебаршив там, вернулся с клоком пакли и насосом.
— Валялся под ногами, — сказал он. — Прибрал.
— Выкатывай, Максим.
Я выкатил мотоцикл из сарая. Это был побывавший в переделках двухцилиндровый БМВ. Когда я смахнул с него паклей пыль, мотоцикл оказался не таким уж старым. На спидометре: двенадцать тысяч километров. Это совсем немного. На баке вмятина. Переднее крыло согнуто, задевает за шину, нет обеих подножек, не хватает многих спиц.
— Будет как миленький бегать, — сказал Ягодкин.
Я подкачал шины. Задняя сразу же спустила, передняя ничего, пока держала.
— Осторожнее веди, — посоветовал Ягодкин, — а то резину сжует.
В баке плескался бензин. Инженер крутнул кикстартер, и из цилиндра со свистом вылетела смесь.
— Свечи вывинчены, — сказал он и посмотрел на завскладом.
— Ну и народ пошел, — пожал тот плечами. — На минуту отвернись — из глаз нос вытащат… Шофера, кто же еще?
— Поищи, Соколов, — сказал Ягодкин. — Может быть, тоже под ногами валялись…
— Что под ногами, я прибираю…
— Оно и видно, — сказал Ягодкин. — Все, брат, подбираешь…
Соколов снова ушел за перегородку и принес две свечи в промасленной бумаге.
— У Соколова все есть, как в Греции, — самодовольно сказал он.
Минут двадцать мы с Ягодкиным пытались завести двигатель, но он молчал. Наверное, кроме свечей из него еще что-нибудь вывинтили. Хороший жук этот Соколов. Ободрал чужой мотоцикл, как липку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32