Они пахнут медом. Их можно долго жевать.
Из большого зала донесся басистый звук и замер. Оркестранты настраивают свои инструменты. Скоро придут ребята. Скоро вечер. Новогодний. Начнутся игры, потом художественная самодеятельность… Дурак я, дурак! Надо было записаться в драматический кружок. Все «артисты», занятые в концерте, были освобождены от занятий. У них генеральная репетиция. И я был бы освобожден, не сидел бы сейчас тут. Меня уговаривали, чтобы записался, а я, дурак, не захотел.
Где же Роман Дмитриевич? Я посмотрел на вешалку. Его бобриковое пальто с рыжим воротником висело. И высокая курчавая папаха стояла на полке. У директора дел по горло. А тут еще со мной надо возиться. Ходит Роман Дмитриевич по коридорам и дувает: что за отвратительные ученики у него в школе! Крючками швыряются! Еще хорошо обошлось без потерь, а если бы в глаз?
Я бы сознался, если бы бросил. Но мне и в голову такое не пришло бы! А директор думает, что это я. И Елена Петровна. И ребята…
Я услышал, как кто-то поскребся в окно. Я где-то читал, что дед-мороз справедливый старик. Он не забывает и про таких, как я. Это он стучит в окно. Наверное, ключ в форточку протянет мне.
Я подошел к окну. Увидел, как падает снег, и еще увидел много-много огней. Веселых и ярких. Снежинки плясали. И огни плясали. Деда-мороза не было. К стеклу прилепилось лицо Кима Гаврилова. Он был в пальто, но почему-то без шапки. Его нос смешно расплющился и стал белым. Ким улыбался и кивал головой. Чего он улыбается? Ишь развеселился!
Я махнул рукой и отошел от окна. Мне неприятно было смотреть на его улыбающееся лицо. Мне было совсем невесело. Но Ким снова постучал. Его рот раскрывался и закрывался. Слов я не расслышал. В учительской были двойные рамы. Тогда я забрался на подоконник и отворил форточку. У меня мелькнула мысль, что не худо бы выбраться отсюда через эту форточку. Я попытался протиснуться, но в отверстие едва пролезла голова. Боком. Назад ее с превиликим трудом вытащил.
— Иди веселись, — сказал я.
У Кима были белые волосы. Это снег припорошил. На плечах тоже снег.
— Я не пойду на вечер, — сказал Ким. — Ну их к черту!
— А подарок?
— А-а, проживу без подарка, — сказал Ким. — Скоро тебя отпустят?
Я пожал плечами. Откуда я знаю? Прошло два часа, как я сижу в учительской. А может быть, и три. У меня часов нет. Я хотел спросить у Кима, который час, но не спросил. Подумает, что переживаю. Мне не хотелось, чтобы он так думал.
— Хлеба нет у тебя? — спросил я. Откуда мог быть хлеб у Кима?
Мы немного поговорили, и он ушел. На прощание Ким сказал, чтобы я приходил к нему домой. У них отличная елка. Звезда есть и все такое. А на школьный вечер он не пойдет.
Ким помахал мне рукой и ушел. Я не видел, куда он ушел. Но я знал, что Ким попусту болтать не будет. На школьный вечер он не пойдет. Это из-за меня. Ким настоящий друг.
Я вспомнил, как мы с ним набили морду одному старшекласснику. Он приставал к нам. Это был толстый мальчишка, Круглый и розовый, как сарделька. У него была маленькая голова и маленькие серые глаза. А рот большой. Он все время раскрывал его, чтобы сказать нам какую-нибудь гадость.
Однажды мы возвращались из школы домой. Я, Ким и Галка. Толстый Венька — так звали этого мальчишку — стал задирать нас. Он стукнул Кима портфелем по голове. Ким смолчал. Потом толстяк подставил мне подножку. Я тоже не стал с ним связываться. Он на два года старше нас. И потом, он очень толстый. Его не так-то просто свалишь с ног. Может быть, мы и не набили бы ему морду, если бы не Галка. Она презрительно посмотрела на нас и сказала:
— Тюфяки!
Я посмотрел на Кима, а он на меня. Этот толстяк нам до смерти надоел. Его давно нужно было проучить. Просто удивительно: как мы до сих пор могли спускать ему? Нас с Кимом так зло разобрало, что мы тут же, на дороге, отдали Галке портфели и предложили Веньке подраться. Он раскрыл свой большой рот и захохотал. Он бы хохотал до утра, но Ким подошел к нему и дал по уху. Венька сразу перестал смеяться. Он бросился на Кима, и они схватились. Я видел, что моему другу туго. Венька повалил его на тротуар и стал пинать ногами. Это было не по правилам. Пока они возились, я стоял и смотрел. Я бы, конечно, мог подойти и трахнуть Веньку по голове. Но это тоже не по правилам. Нужно драться один на один. Но когда толстяк стал пинать лежачего Кима ногами, я не выдержал и подошел к ним.
Я изо всей силы ударил Веньку в лицо. Он сразу повернулся ко мне и замигал. Я ударил его еще раз. Он все смотрел на меня и мигал. А потом я увидел на его глазах слезы. Толстый Венька плакал, как первоклассник. Нос его распух, из него текла кровь. Венька стал размазывать ее по лицу.
И тут я увидел Галку. Во время драки я совсем забыл про нее. Галка стояла рядом и смотрела на меня. Большие серые глаза ее сияли. Я посмотрел ей в глаза и снова размахнулся, но не ударил, — Венька не защищался. Его можно было бить сколько угодно, и он все так же стоял бы и размазывал кровь по лицу.
Мы ничего не сказали Веньке, взяли у Галки свои портфели и ушли.
Больше к нам Венька не приставал.
А я потом написал Галке записку: дескать, хочу с тобой дружить. Она обещала подумать. Мне было очень приятно, что Галка думает обо мне. Только что-то слишком долго она думает. Уже пора бы и ответ дать.
Я услышал громкий топот, смех. Это в зал пустили ребят. Значит, уже кончилась самодеятельность. Сейчас начнут ходить вокруг елки и петь. А потом из класса, где гримируются «артисты», выйдет дед-мороз в красной шубе и с большим мешком. Он будет раздавать подарки.
Ребята ходили вокруг елки и пели: «В лесу родилась елочка…» Мне захотелось закрыть чем-нибудь уши или спрятаться куда-нибудь подальше. Я возненавидел эту глупую песенку. «В лесу родилась елочка…» И черт с ней! В лесу полно всяких елочек. И елей, и сосен, и разных других деревьев. Не обязательно про них петь. Деревья всегда в лесу рождаются. Не посреди же дороги им расти!
Когда песню исполняли, наверное, в двадцатый раз, я поклялся, что никогда в жизни не буду петь никаких песен, а уж про елочку и подавно. Последний человек я буду, если мой язык когда-нибудь произнесет: «В лесу родилась елочка…» И кто только придумал эту дурацкую песню?
От нечего делать я открыл шкаф и достал оттуда наш журнал. Посмотрю, у кого какие отметки выведены за четверть. Я стал листать журнал, и вдруг оттуда выпал листок. Я развернул его и прочитал: «Это сделал Борис Антонов». И все, больше ни слова. Подписи не было. Почерк узнать было невозможно. Потому что слова вкривь и вкось нацарапаны печатными буквами. Я вспомнил: этот листок держала в руках Елена Петровна. А ей кто-то на стол положил, когда свет погас.
Я снова, уж в который раз, представил себе лица всех ребят, с первой парты до последней. И даже себя представил, сидящего рядом с Мишей Ивановым. Я подолгу смотрел в каждое лицо, искал в нем подлеца.
Записка была написана рукой одного из ребят. У меня врагов не было. Так мне до сих пор казалось. И класс наш был очень дружный. Не очень дисциплинированный, но дружный. Ребята всегда стояли друг за друга. И девчонки не были ябедами. И вдруг такое?
Оттого что я прочел записку, мне стало еще хуже. Лучше я ее не читал бы. Еще пять минут назад я не мог даже предположить, что в нашем классе есть чудак, который способен швырнуть на головы ребят крючки. А теперь я стал подозревать в подлости всех. Всех, кроме Кима. И конечно, кроме Галки.
«В лесу родилась елочка…» — неслось из зала. И дружный топот. Я схватил чернильницу и запустил в дверь. Чернильница не разбилась, она укатилась куда-то под шкаф. А на белой двери остались фиолетовые брызги.
Мне захотелось разбить окно и убежать домой или куда глаза глядят. Только бы не слышать эти голоса и топот. Я ненавидел их всех.
Я ушел в угол, сел на кипу старых тетрадей, перевязанных толстым шпагатом, и закрыл руками уши. Пусть я здесь буду до утра. Пусть просижу здесь все каникулы. Умру с голоду. И пусть все будут хоронить меня. И первым пойдет за моим гробом Роман Дмитриевич. В бобриковом пальто с рыжим воротником, и высокой курчавой папахе.
Он будет нести под мышкой красную крышку и тяжело вздыхать. Конечно, таких, как я, в школе много. И они все пойдут за гробом, из которого будет торчать мой бледный острый нос. И тот, который написал записку, пойдет. И тоже, наверное, будет вздыхать, как паровоз. И почему из-за какого-то гада я должен покачиваться в красном гробу? Мне стало до слез жалко себя.
Ладно, я сознаюсь! Скажу директору, что это я принес в школу крючки. Скажу, что три ночи не спал, все время думал, как подброшу их вверх. Скажу, что попросил знакомого монтера, чтобы на последнем уроке погасили свет. Даже не монтера, а начальника горэлектросети. Он к нам в гости ходит. Попросил как следует, и он уважил, взял и на пять минут выключил во всем городе свет.
Зачем я это сделал? Пожалуйста, отвечу. У меня дома два вагона этих крючков. Надо же как-то от них избавляться? Вот я и хожу по городу и швыряю крючки вверх. Это очень интересно — бросать крючки вверх. Они цепкие, эти крючки. Они впиваются во что угодно. В нос, в глаз, в волосы и даже в язык, если он торчит изо рта. Они с острым жалом, эти крючки. Уж если какой вопьется, то не так-то его просто вытащить!
— Ну где же вы, Роман Дмитриевич?!
Я подбежал к двери и стал стучать кулаками, потом грохать ногами так, что пальцам ног стало больно. Но меня никто не слышал. Ребята все еще ходили вокруг елки и пели «В лесу родилась елочка…».
Я стал метаться по учительской. Мне захотелось все крушить, ломать! Случайно я увидел на полу под дверью скомканный лист. Опять записка! Я схватил ее и, не читая, разорвал. Я подскочил к огромному шкафу, где хранились журналы, и стал раскачивать его. Мне захотелось опрокинуть его на пол, а потом разбить стекла. Но шкаф был тяжелый и стоял, как дубовая колода.
Я снова сел в угол на кипу тетрадей. Записка, разорванная пополам, валялась на полу. Из форточки тянуло, и половинки шевелились. Эту записку подсунули под дверь. Кто же это подсунул? Я поднял клочки, положил на колени. Разгладил, но прочесть сразу не смог. Наверное, что-то в глаз попало… Наконец я разобрал слова и сразу узнал почерк. Это была записка от Галки. «Я буду с тобой дружить! Приходи завтра ко мне на елку. Галя В.».
Я осторожно разгладил листки и снова прочитал.
…У Галки легкая походка. Длинные ноги в коричневых чулках. Глаза серые инемного грустные. Это потому, что Галка жила только с матерью. Отца у нее не было. Об отце она никогда не говорила. И никто не знал, где он. Когда Галка смеялась, брови ее разлетались в разные стороны. А зубы сверкали. Волосы у Галки каштановые и короткие. И еще я заметил, что у нее очень длинные и тонкие пальцы. Я даже один раз ей сказал, что она будет доктором. Животы больным резать.
Я бы пошел завтра к Галке в гости. Она живет через два дома от меня. Но я не знаю, когда меня выпустят. И потом, я сразу сбегу, если услышу: «В лесу родилась елочка…» Неужели и Галка там, за дверью? Ходит вокруг елки, держится за чью-нибудь руку и поет?
И записку она написала мне из жалости. Галка очень добрая, я знаю. Когда ребята подбили молодого скворца, Галка подобрала его и целый месяц ухаживала, а потом выпустила на волю. Галка любит разных животных. У нее ежик дома и много белых мышей. Они в тумбочке живут. Она один раз домой собаку притащила, но мать прогнала. Галка прибежала ко мне и попросила, чтобы я спрятал собаку до утра. Я отнес щенка в сарай, а потом моя мама пошла зачем-то туда и выпустила щенка.
После этого Галка три дня не разговаривала со мной… Пожалела меня сегодня Галка, как того щенка. Кстати, какого он цвета был? Черный с белым. Или белый с черным?
Не пойду я к ней на елку. Я не люблю, когда меня жалеют. Целую неделю молчала. Ни слова! А сегодня, когда меня закрыли на ключ, вспомнила.
Не пойду я завтра к ней. Буду сидеть дома и книжку читать. И вообще никто мне не нужен и никого я не хочу видеть.
Из зала неслась музыка, смех, выкрики. Играют в какую-то игру. Кажется, в фанты. Тоже мне игра! Какая-то дурацкая. В прошлом году мне повезло. Я срезал ножницами кулек с фисташками. Вкусные такие. А Мишка Иванов срезал три пакета. Потом он признался, что приподнял немного повязку и все видел. Он мог бы все нитки обрезать, да ему больше не разрешили.
Я прислонился спиной к стене и закрыл глаза и сразу вспомнил бабушку. Она живет на станции Фирово, недалеко от Осташкова. Моя бабушка очень вкусные готовит оладьи. На постном масле. Пышные такие, поджаристые. Можно десять штук съесть и — хоть бы что. Даже не заметишь. Уеду к бабушке, в Фирово. Буду там жить. Там тоже школа есть. И ребята там, наверное, не такие… Крючками не будут бросаться. Там на крючки рыбу ловят.
Я не заметил, как заснул. Мне приснился хороший сон. Будто я сижу с бабушкой за столом и пью чай, а на сковородке шипят горячие оладьи. Я вижу, что они уже готовы, пора их снимать, а бабушка пьет чай и рассказывает, как она медведя в лесу повстречала. Мне жалко оладий, и боюсь бабушку перебить. Если ее перебьешь, она так и не доскажет, что было дальше.
Сон мне так и не удалось досмотреть. Кто-то взял меня за плечи и поставил на ноги.
— Из головы вон, — услышал я громоподобный голос директора. — То да се… А про тебя забыл… Замотался с вечером… Черт бы его побрал!
Роман Дмитриевич взял большой рукой меня за подбородок, заглянул в глаза. От руки пахло мандаринами.
— Плакал? — строго спросил он.
— Исключайте, — сказал я. — Я бросил эти крючки… Вверх!
— Какие крючки? — наморщил лоб директор. — Ах да, крючки… Рыболовные. Чего же ты разбрасываешься крючками? Разбогател?
Лицо у директора красное, глаза усталые. Я вдруг подумал, что совсем не боюсь его. Роман Дмитриевич прошелся по учительской. Заскрипел пол. На меня директор старался не смотреть.
— Думаешь, просто командовать вашим братом? — спросил он, остановившись напротив.
Этого я не знал. Не приходилось командовать.
— Вас вон сколько… рыбаков, — сказал директор. — А я один.
Тяжелая работа у директора. Только мне было его не жалко.
— А Елена Петровна?
1 2 3