— Это мило, но как-то не очень привычно.— Тянет похлопать по плечу и сказать: «Нет ли у вас папиросочки, любезная?», — снова добавила Елизавета Антоновна. — Некоторые женщины ценят и такой знак внимания, дядюшка, так что хлопайте смело!После чая хозяева предложили осмотреть датских гусей, заведенных еще при маме: просто пришлось к слову. Варя, призвав на помощь Ивана, давала пояснения, гости вежливо восторгались, скрывая зевоту, и Беневоленский постарался поскорее отстать. В одиночестве бродил по саду, не желая признаваться даже в мыслях, что ищет Машу. Но Маши нигде не было. Аверьян Леонидович загрустил и направился в свой Борок.— Вот вы где, оказывается!Беневоленский нехотя приладил улыбку, узнав Лизоньку.— Размышляете в уединении?— Просто иду домой. В соседнее село.— А я рассчитывала, что именно вы покажете мне сад.На «вы» был сделан нажим. Аверьян Леонидович встретился с шоколадными глазами, отвел взгляд. В конце аллеи мелькнула фигура. Он не узнал, но догадался:— Федор Иванович, пожалуйте сюда!Федор, помедлив, вылез из-за куста, как-то боком подошел.— Думается, Елизавета Антоновна, что Федор Иванович куда полнее ознакомит вас с садом, нежели я. Честь имею.Поклонился и быстро пошел к воротам. Лизонька прикусила губку, глазки ее сразу растеряли ласковую лукавость, но рядом вздыхал Федор, и Елизавета Антоновна постаралась вернуть на место и лукавость, и улыбку, и завораживающий шоколадный блеск.— Ваш друг попросту скучен, Федор Иванович.— Скучен? — Федор не отрываясь смотрел на нее, соглашался с каждым ее словом и глупел на глазах. — Да, да, конечно!— Ведите меня в самое таинственное место. Ну?Тревожно ощущая близость красивой женщины, Олексин шел напряженно, пребывая в состоянии непривычного блаженства. Он всегда сторонился женского общества, не имел опыта в обращении с дамами и готов был лишь с восторгом исполнять любые капризы. Лизонька сразу поняла это и уже плохо скрывала досаду: она не любила легких побед.Беневоленский миновал ворота и остановился: по тропинке вдоль ограды шла Маша. Он заулыбался — не ей, а самому себе, своему вдруг засиявшему настроению, — но Маша нахмурилась и сказала:— Долго же вы прощались.— Значит, вы ждали меня?— Конечно, — очень серьезно подтвердила Маша. — Сначала я сердилась, а потом мне надоело сердиться, вот и все. Долго сердиться, оказывается, скучно.— На что же вы сердились?— Знаете, Аверьян Леонидович, мне она сначала очень понравилась, а потом сразу разонравилась. Может быть, я непостоянная?— Просто вы умная девочка и разбираетесь в людях куда лучше, чем ваши братья.— Девочка, — недовольно повторила Маша. — Интересно, до какого возраста человека будут называть девочкой? Пока он не состарится?— Если позволите, я буду называть вас так… ну, скажем, до вашего замужества.— Это уже срок, — сказала Маша. — Потерплю. Но за это вы придете к нам завтра, да? И не будете больше флиртовать с этой кокеткой. До свидания.— До свидания, Машенька. До завтра!Он смотрел, как она быстро идет по тропинке, ждал, что оглянется, но Маша не оглянулась. Но Беневоленский не перестал улыбаться, шел через поле, сшибал тросточкой головки чертополоха и радостно думал, что готов влюбиться без памяти. Без всяких желаний, без планов на будущее, без каких бы то ни было расчетов на настоящее — просто влюбиться, как влюбляются только в детстве. И знал, что так и будет, что он непременно влюбится, и от этого хотелось петь.
Федор вообще был склонен воспринимать все буквально, а в состоянии восторженности и подавно, и поэтому повел Лизоньку в старый сад — место, с детства считавшееся таинственным. Сад этот начинался за цветниками на пологом спуске к реке, зарос и одичал, и под старыми грушами росли грибы. Мама любила его и не велела рубить: здесь рассказывались сказки, здесь ловили стрекоз и ежей, здесь проходило самое первое детство. Корявые старые деревья были полны воспоминаний, но на Лизоньку произвели впечатление удручающее.— Не сад, а декорация к Вагнеру.— Да, да, прекрасно! — опять невпопад сказал Федор. — Здесь много груш. Они одичали, но в детстве были вкусными.Он не знал, о чем говорить, и говорил о том, что Лизоньке было неинтересно: о детстве, о маме, о том, как однажды забрался на грушу, не мог слезть и как Захар снимал его оттуда. Рассеянно слушая, Лизонька присела на рухнувший ствол, почти с раздражением думая, что темпераментный юнкер забавнее этого заучившегося говоруна, хотя тоже провинциален и неуклюж, как, вероятно, и вся олексинская семья.— Мне холодно, — резко сказала она, бесцеремонно перебив тягучие воспоминания.— Холодно? Да, да, сыро. Знаете, неделю шли дожди…— Так принесите же мне что-нибудь!— Да, конечно, конечно! — Федор метнулся к дому, но остановился. — А что принести?— Боже правый, ну хотя бы мою шаль, — вздохнула Лизонька. — Кажется, я оставила ее в гостиной.В доме уже зажгли огни. Федор, запыхавшись, ворвался в гостиную; здесь сидели старшие и позевывающий, слегка опухший от сна Владимир.— Шаль! — объявил Федор. — Елизавета Антоновна просила шаль.— А где же она сама? — спросила Полина Никитична. — Приведите ее, Федор Иванович.Федор, схватив шаль, молча выбежал. Владимир нагнал его уже в саду, схватил за плечо:— Отдай. Я отнесу.— Пусти! — Федор тянул шаль к себе. — Сейчас же пусти, она меня просила, меня…Владимир был сильнее и имел опыт юнкерских драк. Резко ударив Федора по рукам, вырвал шаль и кинулся в садовые сумерки.— Елизавета Антоновна! Елизавета Антоновна, где вы?— Отдай! — Федор немного пробежал и остановился, растирая отбитые руки. — Ну и черт с вами. Глупость какая-то, глупость! — Схватился за голову, пошел назад, бормоча: — Глупость. Какая глупость!По сумеречному саду, то затихая, то усиливаясь, метался призывный крик Владимира. Из сторожки вышел Иван, увидел бредущего без цели Федора, спросил:— Что случилось?— Мы дураки, — сказал Федор. — Не знаю, от природы или вдруг.— Делом надо заниматься, — назидательно сказал Иван. — Вот я занимаюсь делом, и мне наплевать на заезжих красавиц.— Он ударил меня. — Федор сел на ступеньку и вздохнул. — Ударить брата — и из-за чего? Господи…— Володька — бурбон. Он будет бить своих солдат, вот увидишь.— Елизавета Антоновна-а! — донесся далекий крик.— Ну зачем же кричать? — недовольно сказала Лизонька, выходя к задохнувшемуся от криков и беготни юнкеру.— Елизавета Антоновна! — Владимир бросился к ней. — Я ищу вас, я… Вот ваша шаль.— Благодарю. — Она набросила шаль на плечи. — Впрочем, хорошо, что вы кричали: я вышла на крики из той мрачной декорации.— Елизавета Антоновна… — Владимир теребил конец шали. — Я… Я люблю вас, Елизавета Антоновна.— Так быстро? — улыбнулась она. — Очаровательно.— Я люблю вас, — зло повторил он. — Я прошу вас быть моей женой. Нет, не сейчас, конечно, сейчас мне не разрешат, а когда закончу в училище и стану офицером.— Боюсь, что к тому времени я состарюсь.— Я быстро стану офицером, Елизавета Антоновна. Я попрошусь в действующие отряды на Кавказ или в Туркестан, я не пощажу себя, но сделаю карьеру и приеду к вам в чинах и лентах. Только ждите меня. Ждите, умоляю вас.— Уговорили, — улыбнулась она. — Авось к тому времени, как вы станете героем вроде Скобелева, умрет мой муж и я обрету свободу.— Муж? — растерянно переспросил Владимир, выпуская шаль. — Чей муж?— Мой, я уже год замужем. Вы поражены? Увы, дорогой мальчик, у меня есть старый, знатный и богатый повелитель. А сейчас дайте мне руку — и идем. Уже поздно.Владимир машинально подал ей руку, молча повел к дому. Лизонька поглядывала на его застывшее лицо и улыбалась. Потом взяла обеими руками за голову и поцеловала в губы. И отстранилась: он не обнял ее, не ответил на поцелуй.— Не отчаивайтесь, милый мой мальчик, — шепнула она. — У нас еще месяц впереди, мы можем быть счастливы…— Что? — напряженно переспросил он. — Все равно. Все равно, слышите? Я клянусь вам, клянусь…Голос его задрожал, он вырвался и бросился в дом, чувствуя, что может разреветься. Елизавета Антоновна вздохнула, оправила шаль и пошла следом. На душе у нее почему-то стало смутно и неспокойно. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1
Группа русских волонтеров пятый день жила в Будапеште: австрийские власти задерживали пароход, ссылаясь на близкие военные действия. Добровольцы ругались с невозмутимыми чиновниками, шатались по городу, пили, играли в карты да судачили о знакомых: развлечений больше не было.Гавриил еще в поезде резко обособился от своих, приметив знакомого по полку: не хотел воспоминаний и боялся, что воспоминания эти уже стали достоянием скучающих офицеров. Он ехал отдельно, вторым классом, да и в Будапеште постарался снять номер для себя и Захара в неказистой гостинице неподалеку от порта. В город почти не ходил, па пристань посылал Захара, обедал один в маленьком соседнем ресторанчике: соотечественники здесь не появлялись и это устраивало Олексина.— Месье говорит по-французски?Около столика стоял худощавый господин. Светлая полоска над верхней губой подчеркивала, что усы были сбриты совсем недавно.— Да.— Несколько слов, месье.— Прошу. — Гавриил указал на стул.— Благодарю. — Француз сел напротив, изредка внимательно поглядывая на Олексина. — Направляетесь в Сербию?— Да.— Сражаться за свободу или бить турок?— Это одно и то же.— Не совсем.— Возможно. Меня интересует результат.— И что же в результате: победа народа или победа креста над полумесяцем?— При любом результате я вернусь домой, если останусь цел.— Домой — в порабощенную Польшу?— Домой — значит в Россию.— Месье русский? — Собеседник, казалось, был неприятно поражен этим открытием. — Прошу извинить.— Вы затеяли этот разговор, чтобы выяснить мою национальность?Француз уже собирался встать, но вопрос удержал его. Некоторое время он молчал, размышляя, как поступить.— Вы избегаете своих соотечественников. Могу я спросить, почему?— Спросить можете, — сказал Гавриил. — Но ведь не ради этого вы подошли к моему столику?Француз снова помолчал, несколько раз испытующе глянув на поручика.— Я тоже еду в Сербию. Со мною трое товарищей: два француза и итальянец. И мы очень хотим уехать отсюда поскорее. Скажу больше: нам необходимо уехать как можно скорее.— И поэтому вы утром сбрили усы?Француз машинально погладил верхнюю губу и улыбнулся:— Вы опасно наблюдательны, месье.— Пусть это вас не беспокоит: я не шпик. Я обыкновенный русский офицер.— Благодарю.— Итак, вы хотите уехать как можно скорее. Я тоже. Что же дальше? Насколько я понимаю, вы не прочь объединить наши желания. Тогда давайте говорить откровенно.Француз улыбался очень вежливо и непроницаемо. Гавриил выждал немного и сухо кивнул:— В таком случае всего доброго. Как видно, русские вас не устраивают. Желаю удачи в поисках поляка.— Не возражаете, если я переговорю с друзьями? Пять минут: они сидят за вашей спиной.— Это ваше право.Француз вернулся раньше.— Не откажетесь пересесть за наш столик?Вслед за ним Гавриил подошел к незнакомцам, молча поклонился. Все трое испытующе смотрели на него, чуть кивнув в ответ. На столике стояла бутылка дешевого вина, сыр и хлеб. Старший, кряжистый блондин, невозмутимо попыхивал короткой трубкой; итальянец, откинувшись к спинке стула, играл большим складным ножом; третий, самый молодой, сидел, широко расставив локти, навалившись грудью на стол, и смотрел на Олексина исподлобья настороженно и недружелюбно. Молчание затягивалось, но Гавриил терпеливо ждал, чем все это кончится.— Кто вы? — спросил старший, не вынимая трубки изо рта.— Русский офицер.— Этого мало.Олексин молча пожал плечами.— Я не доверяю аристократам, — резко сказал молодой парень.— Погоди, сынок, — сказал старший. — Сдается мне, что Этьен и так наболтал много лишнего. Мы спрашиваем вас, сударь, потому, что у нас четыре судьбы, а у вас одна. Право на нашей стороне.— Поручик Гавриил Олексин. Направляюсь в Сербию и хотел бы добраться до нее как можно скорее. Насколько я понял вашего товарища, наши желания совпадают. Если у вас есть какие-то планы, готов их выслушать.— Русские волонтеры живут в отелях побогаче. Вам это не по карману?— Это мое личное дело.— Наше общее дело зависит от вашего личного.— Я не знаю ваших дел, но полагаю, что мои дела — это мои дела.— Он не тот, за кого ты его принимаешь, Этьен, — сказал старший, вздохнув.— Вы свободны, месье, — сказал парень. — Извините.— Погоди, Лео, — поморщился старший. — Как знать, может, мы и испечем с вами пирог, а? Предложи офицеру стул, Этьен.— Прошу вас, господин Олексин. — Этьен усадил Гавриила, сел рядом. — Извините за допрос, но мы рискуем жизнями, а вы — только временем.Итальянец со стуком захлопнул нож, по-прежнему не спуская с поручика настороженных темных глаз. Старший сосредоточенно копался в трубке, Лео глядел исподлобья и, кажется, уже с ненавистью.— Похоже, что я не понравился вашему другу, — сказал Олексин старшему.— Если вас треснут по башке прикладом только за то, что вы не успели снять шапку, вы тоже станете глядеть на мир недоверчиво.— Полагаю, что его треснули пруссаки, а не…— Не совсем так. — Старший раскурил трубку и удовлетворенно затянулся. — Нам бы не хотелось, чтобы о нашем плане знал кто-либо еще.— Я ни с кем не встречаюсь.— Сегодня не встречаетесь, завтра захотите встретиться. Нам нужны гарантии.— Например?— Слова чести было бы достаточно, я думаю.Старший посмотрел на товарищей. Итальянец важно кивнул, Лео недоверчиво усмехнулся, но промолчал.— Достаточно, — сказал Этьен. — Я знаю русских.— Значит, вы просите в поруку мою честь? Однако она у меня одна, и я хотел бы знать, кому ее доверяю.— Ишь чего захотел! — сказал Лео. — Нет, я не люблю аристократов.— Мы не бандиты, — с легким акцентом сказал итальянец. — Не бандиты и не преступники, хотя за нами гоняются по всей Европе. Не знаю почему, но я вам верю так же, как Этьен. Мы парижане, господин офицер.— Вы парижанин?— Бои на баррикадах делали парижан даже из поляков. А уж из итальянцев тем более.— Коммунары? — тихо спросил Гавриил.Никто ему не ответил. Он понял, что вопрос прозвучал бестактно, но не попросил извинения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20