В какое-то мгновение он даже оглянулся и увидел, что многие не захотели встать и остались лежать на той стороне. И он удивился, вернее сам перед собой притворился, что удивляется и не знает, почему они остались там. Все это промелькнуло в мозгу молниеносно. Он уже бежал между осинками, проваливаясь, ругаясь – здесь оказалось болото – и стреляя на бегу. Немцы били справа, и он стрелял в том направлении.
Разорвалось несколько мин, они плюхались, поднимая столбы коричневой торфяной жижи.
Противогаз съехал вперед, бил по коленям, и Николай на бегу сбросил его. Краем глаза он заметил, что сбоку кто-то упал, споткнувшись, а потом перед ним появилось рябое, перемазанное болотной гнилью лицо Музыкантова.
– Коля, помоги ему! Быстро!
Николай повернулся и увидел Мылова, лежащего на мху лицом вниз. Он потянул его за плечи, и тот неожиданно легко поднялся и пошел, прихрамывая, держась за плечо Николая.
– Веселей, Мылов! – машинально говорил Николай, не удивляясь тому, как Музыкантов увидел, что Мылов, бегущий сзади, упал, как он узнал, что Мылов жив, и тому, что отделенный назвал его на «ты» и Колей.
Они миновали болото и все шли, бежали и снова шли – уже лесом, настоящим большим лесом, который тянется, наверное, на сотни, а то и на тысячи верст.
Шум боя совсем затих вдали, они вышли на полянку – несколько человек – и опустились на землю.
Они поняли, что вырвались, и неуверенно посмотрели друг на друга: они не знали, нужно гордиться этим или стыдиться этого.
– Ну-ка, спускай штаны! Ага!
На правой ноге Мылова, повыше колена, была сквозная ранка.
– Это тебе осколком зацепило, – сказал Музыкантов. – Ну, ничего, кость цела, заживет…
Он забинтовал ногу.
Из своей роты их было трое, двое из своего батальона, и шестеро совсем незнакомых бойцов.
– Одиннадцать человек!
– Футбольная команда, – хмуро бросил Николай.
– Я буду вратарем, – подхватил Мылов, – бегать не могу, буду в голу стоять.
– Ничего, придется и побегать, – сказал Музыкантов. – Коммунисты есть?
Коммунистов (вместе с ним) было двое, комсомольцев пятеро, остальные несоюзная молодежь.
– Ну что же. – Музыкантов помедлил – Нужно нам решить главное: к своим будем пробиваться или останемся в тылу и организуем партизанский отряд?
Решили – к своим.
– Тогда пошли!
Ночевали в лесу. Огонь разводить не стали, пожевали сухарей, попили воды из ключика. Свалились и заснули после напряжения последних дней мгновенно. Дежурили по очереди. Музыкантов разбудил Николая, как прежде, в караульном помещении, – потряс за плечо: «Авдюшин, подъем!» – посидел с ним минуту и, удостоверясь, что Николай больше не заснет, лег. Николай обошел вокруг спящих, потом сел, прислонившись спиной к сосне и положив винтовку на колени.
Сосны чуть слышно поскрипывали, вершины их, если смотреть прямо вверх, мерно раскачивались, а между ними спокойно и ясно горели звезды. Тихонько стонал во сне Мылов.
А на земле творилось невероятное – земля полосовалась железом и огнем, выворачивалась наизнанку. И гибли, гибли люди – на это уже почти не обращали внимания. И катились на восток наши армии – Николай не знал, остановились они уже или нет.
Он стал думать о доме, о Клаве и сыне Мише, но думал обо всем этом как-то отчужденно. То, что у него где-то там, за лесами-горами, за полями-фронтами, есть дом и жена Клава, с которой он прожил до армии три месяца, и сын Миша, которого он никогда не видел, было настолько странным, и далеким, и недостижимым, что мечтать об этом и не стоило.
Небо над вершинами сосен посветлело, звезды стали совсем бледными.
Николай разбудил белобрысого, испуганно вскинувшегося бойца:
– Подневаль-ка, брат, немного, я вздремну.
…Шли лесными тропками и лесным бездорожьем, забредали на хутора и в маленькие деревушки, где немцев еще не было или где бывали они лишь налетами. Сперва долго, затаившись, высматривали, посылали на разведку одного, потом шли остальные. Очень осторожничали, затем осмелели, но в деревнях не ночевали.
Шли гуськом, впереди обычно Музыкантов, а сзади двое, сменяясь, вели Мылова, почти висящего на плечах у товарищей. За последние дни ему стало хуже – нога распухла, обметало губы, у него был жар.
Наткнулись на домик лесника. Там жили две женщины – молодая и старуха. Может, и мужчины были, да попрятались, кто их знает? Мылова устроили в тени, около крыльца, постелив шинель и подложив под нее свежего сена.
– Что слышно, не знаете? – спросил Музыкантов. – Фронт далеко?
– Откуда нам знать? – вопросом ответила молодая, поднимая светлые-светлые, почти голубые глаза. – Приемника у нас нет, газет тоже не получаем.
– А поесть дадите?
– Бульбы наварю.
Потом Музыкантов отошел с обеими женщинами в сторону и долго с ними разговаривал. Высокий, худой, с рябыми впалыми щеками, он говорил тихо, серьезно, и так же отвечали ему женщины.
Он медленно приблизился к лежащему Мылову.
– Слушай, Мылов, не можешь ты дальше идти, мы тебя здесь пока оставим…
Мылов приподнял голову. Ужас и одновременно облегчение мелькнули в его глазах.
– А поправишься, – продолжал Музыкантов, – выйдешь или наши сами придут.
Мылов ничего не ответил и снова прикрыл глаза.
И Николай, потрясенный, подумал, что было бы, если б его здесь оставили. Уйдут ребята, а кругом тишина, только сосны поскрипывают, стволы их покачиваются, и кто выйдет сейчас из лесу – неизвестно. А баба все смотрит светлыми-светлыми глазами.
– Но запомни, – голос Николая даже сорвался от волнения, – если с парнем что случится – тебе отвечать!
– А ты на меня не ори, – ответила она спокойно. – Ты лучше немца пужни.
– И пугнем, не бойся.
– Вот тогда и на меня крикнешь!
– Варвара! – вдруг возвысила голос старуха.
– Оружие мое мне оставите? – спросил Мылов, не открывая глаз.
– А как же, обязательно!
Теперь, без Мылова, пошли гораздо быстрее. Но вскоре еще один стал отставать. Это был белобрысый боец, который ночью сменил Николая на первом их привале. Он отстал на пять шагов, потом на десять.
Музыкантов остановился, подождал.
– Почему отстаете?
– Я ногу испортил.
– Тоже остаться захотелось? – крикнул Николай.
– Обожди, – прервал его Музыкантов и к парню: – Покажи, что там у тебя.
Боец засуетился, стал искать, куда бы сесть. Все молча и хмуро смотрели на него.
Наконец он сел на валежину, кривясь, долго стаскивал сапог. Кровь и гной прошли сквозь портянку, засохли красно-желтым отвратительным пятном.
– Как же ты натер? Сапог нормальный! – Музыкантов засунул руку внутрь сапога и исследовал его там.
Парень с испугом посмотрел на Музыкантова, на Николая, он ждал новых обвинений.
– Ну-ка, встаньте! Так не больно? Вот так и пойдете, пока не заживет. А сапог в мешок положите.
Это должно было случиться, и это случилось.
– Авдюшин! – приказал Музыкантов. – Пойди посмотри, все ли там в порядке.
– Есть!
Николай, не торопясь, двинулся к деревушке. Низко согнувшись, он осторожно шел березничком, несколько раз ложился, внимательно рассматривал три избы, которые были ему видны, и прислушивался. Ничто не вызывало подозрений, но он по-прежнему действовал очень осмотрительно. Последние десятки метров он прополз; распластавшись, подлез под жердину и попал на огород. Он миновал гряды моркови, слегка приподнялся, хоронясь за кустом малины, и вдруг у него оборвалось дыхание, словно его ударили под ложечку, – он увидел немца.
Немец стоял в избе у окна и брился. На оконном шпингалете висело зеркальце. Немец был в нательной рубахе, он брился и насвистывал что-то очень знакомое, кажется «Полюшко-поле», но Николай твердо знал, что это немец. Немец густо намыливал щеки и, раздувая их, помогая изнутри языком, скреб широким блестящим лезвием.
Не в силах двинуться с места, Николай смотрел на него, как околдованный, но руки его действовали сами по себе. Когда-то давно (неправдоподобно, страшно давно!) он шел летней ночью, проводив Клаву, а его поджидали двое, и он избил их обоих и сам дивился, как они летят от его ударов, словно это не он бьет, а кто-то другой. И сейчас он почти растерянно смотрел на немца, а рука тихонько потянула вверх, а потом назад рукоятку затвора. Это нужно было сделать очень медленно, только тогда это можно было сделать бесшумно.
А в голове стучало: «У, суки, у, суки!»
Немец кончил бриться и вытер бритву.
Николай отвел затвор до отказа и двинул его вперед.
Немец взял плоский флакон, вытряхнул из него на ладонь немного одеколона и растер лицо.
Пружина магазинной коробки подала патрон вверх, гильза вошла в чашечку затвора, Николай толкнул затвор вперед, вогнал патрон в патронник и закрыл затвор.
Немец надел мундир и стал расчесывать на пробор волосы. Николай совместил мушку и прорезь прицела на уровне лба немца. Палец потянул спусковой крючок, боек клюнул капсюль, воспламенился порох, и пуля ударила немца между глаз.
Теперь Николай щелкнул затвором – выбросил стреляную гильзу и дослал новый патрон, то есть мгновенно сделал то, на что у него перед этим ушло столько времени. Несколько секунд он ждал, но никто не появлялся, и он стал отползать назад, пролез под жердиной и оказался в березнике.
– Молодец! – сказал Музыкантов. – Орел! – А если бы там еще немцы были? – спросил кто-то.
– Еще бы двух-трех положил! – ответил Николай твердо.
– Правильно! – Музыкантов встал. – Пора нам в бой вступать, а то забудем скоро, что бойцы. Нечего ждать, пока к своим выйдем.
Как птицы, что весной тянутся на родину – любой ценой, сквозь запоздалые метели и ранние грозы, домой, домой, – так и они шли по лесам и болотам, голодные, заросшие, оборванные – к своим, к своим! – держа оружие в порядке, храня в нагрудных карманах красноармейские книжки, партийные и комсомольские билеты.
Почти все они только недавно узнали друг друга, и они не говорили о минувшем, мысли их были устремлены вперед, их объединила одна цель – выйти из окружения.
Белобрысый боец – его фамилия была Фетисов – стал доставать сапог из мешка: рана на подъеме засохла, можно было попробовать опять обуться. Николай увидел у него в мешке желтые бруски.
– Что это у тебя, мыло?
– Тол. Музыкантов вскинулся:
– Сапер! И запалы и шнур есть?
– Есть.
Николай закипятился, но уже миролюбиво:
– Почему молчал, гад?
– Так никто не спрашивал.
Они вышли наконец к шоссе. Облюбовали мостик, небольшой, но не будет такого – не проедешь. В сумерках Фетисов поставил заряды, прикрутил толовые шашки, протянул бикфордов шнур, вопросительно посмотрел на Музыкантова.
– Давай! – кивнул тот.
Фетисов вынул спички из непромокаемого маленького мешочка, чиркнул – при этом звуке Николаю страшно захотелось курить.
– Ложись!
Николай лег и, уткнув лицо в ладони, ждал, как ему показалось, слишком долго. «Шнур, наверно, попорченный», – подумал он и только хотел поднять голову, как ударил, заложив уши, взрыв.
Мостик был разворочен по всем правилам.
– С почином, – сказал Фетисов. Но они не ушли. Они ждали.
Послышался разом натянувший нервы комариный звук мотора. Он приближался очень медленно, и когда, казалось, был еще далеко, появился грузовик. В кузове лежал какой-то груз и сидели солдаты – человек пять-шесть. Грузовик стал тормозить перед взорванным мостиком.
– Внимание, – сказал Музыкантов, – залпом… Грузовик остановился.
– Пли!
Грузовик загорелся – мотор вспыхнул мгновенно.
– Залпом… пли!
И они вышли к своим. Линии фронта почему-то не было. Просто ясным росистым утром наткнулись в перелеске на наше передовое охранение, столкнулись носом к носу.
– Ребята! Свои! – крикнул Николай звонко.
– Тихо-тихо-тихо-тихо! – невозмутимо произнес ладный парень в пилотке набочок и с автоматом.
– Все документы при нас, – сказал Музыкантов.
– Ладно, разберемся, – ответил парень.
– Понятно.
Что-то сильно ударило Николая в бок и в руку, и он начал медленно падать на спину и падал очень долго, удивляясь, что никто не поддерживает его, и, еще падая, услышал далекую пулеметную очередь и понял, что ударило его, но тут же забыл об этом. Он увидел перед собой приближающуюся синюю глубину, которую уже где-то и когда-то видел, узнал голос Музыкантова: «Ну-ка, Фетисов, помоги поднять!» – хотел сказать: «Ребята, обождите, я сейчас встану!» – но вместо этого только еле слышно захрипел.
Он очнулся сразу – от боли, от едкого запаха лекарств и от покачивания. Он увидел над головой синюю лампочку, удивился, почему такой низкий потолок, но, скосив глаза, заметил, что висит высоко над полом, и понял, что едет в поезде. А через минуту опять уже не понимал, где он. Вагон мотало и раскачивало, кто-то громко стонал, а тонкий изумленный голосок кому-то рассказывал:
– Нагнулся я к воде напиться – смотрю, вся лицо разбитая…
Он несколько раз приходил в себя, но тоже еще смутно видел синюю лампочку, ощущал боль, тряску и прикосновение чьих-то холодных рук и снова терял сознание.
Потом очнулся от свежего, чистого воздуха с привкусом дыма. Он лежал на носилках на перроне, было холодно, шел дождь, и, хотя носилки стояли под навесом, по грязному перрону текла вода. Его голова была почти на уровне перрона, и он близко видел, как проплывал мусор – спички, соломинки, скорлупа кедровых орешков.
Открыл глаза – палата. Рядом на койке лежал человек с желтым лицом и смотрел в потолок.
– Эй, парень, – зачем-то позвал его Николай, но тот ничего не ответил, лишь часто-часто замигал.
– Чего тебе, милый? – Над Николаем наклонилась сестра, и такое у нее было утомленное и славное лицо, такой ласковый голос, что он чуть не заплакал от жалости к себе. – Потерпи, потерпи…
Его везли в операционную по длинным-длинным, нескончаемым коридорам, и всюду были люди в белье или в халатах, из-под которых торчали кальсоны, – люди на костылях, с перебинтованными головами, с руками в гипсе.
Он лежал на столе, под зеркальной лампой, совершенно не заботясь о том, что голый, а кругом сестры и санитарки, а врач, занятый чем-то своим, говорил ему:
– Не робей, брат, ничего не услышишь. Считай до десяти! – И залепил ему нос мокрой, со сладко удушающим запахом ватой.
1 2 3 4 5 6 7