предрассветная синь уже тронула слегка окно.
– Что, Елена Захаровна, трудный оказался случай? – спросил Хатунцев, стараясь не смотреть ей в лицо.
– Нет, здесь не то…
Хатунцев вопросительно поднял глаза.
– Этот мальчик напомнил мне войну, – сказала она. – Знаете, я вначале остолбенела… Это потому, что тогда тоже был мальчик… И тоже ночью. Ваня Семипалов… Да и еще, очевидно, потому, что он потом все равно погиб, через год. Не знаю, зачем я все это вам… Простите, опять погасла…
Он снова дал ей прикурить.
– Никто дома не знает этого. – Она стряхнула ногтем пепел.
– Вы боитесь мужа? – спросил Хатунцев, и она уловила в его голосе иронию.
– Нет… но мне как-то, – она опять стряхнула пепел, ногти у нее были коротко острижены, без маникюра, но хорошей формы, – неудобно именно перед ним… Правда… мы сейчас редко видимся. Как вы думаете, Игорь Степанович, почему меня не вызвали сразу?
– Наверное, не хотели лишний раз беспокоить, Елена Захаровна, – в голосе Хатунцева Аленке опять послышалась ирония. – Врачей у нас много, а жена Брюханова одна…
Аленка глубоко затянулась, помолчала.
– Игорь Степанович, скажите, почему вы так любите говорить гадости? Это свойство характера или временный недуг?
– Елена Захаровна, разве я говорю гадости? – Хатунцев сделал неопределенный жест рукой, скорее всего означавший покорность. – Разве это не правда? Чистая правда, ничего не поделаешь, такое уж ваше положение в жизни, Елена Захаровна. Зачем вы кокетничаете? Это вам не идет, вы же сами знаете, что это правда…
– Когда человеку нужна немедленная помощь, в мире одна правда на всех. – Аленка помолчала, и в ее лице проступила какая-то не свойственная ей жестокость. – Вы читали с неделю назад в «Холмской правде» быль о враче Пекареве Анатолии Емельяновиче? Я просто хочу знать, читали ли вы?
– Читал, конечно, – отозвался Хатунцев. – Я слышал об этом и раньше, но не с такими подробностями…
– Главное здесь не в подробностях. – Аленка посмотрела ему прямо в глаза. – До какой ослепительной душевной яркости может подняться простой смертный человек, простой, совершенно такой, как вот мы с вами…
– Я слышал о Пекареве много, – сказал Хатунцев. – Мне показалось, что у доктора Пекарева…
– Молчите! – поспешно остановила его Аленка, боясь, что он скажет что-нибудь невпопад и этим отрежет возможность дальнейшего общения. – Я прошу вас, Игорь Степанович, пожалуйста, не надо ничего научного… это было бы кощунством по отношению к такому большому…
– Истина, какими бы словами она ни выражалась, не может быть кощунством, Елена Захаровна. Это всего лишь истина.
Аленка досадливо пожала плечами.
– Пожалели? – Хатунцев кивнул. – Понимаю, все понимаю, и, однако, зачем так-то? Вы не поймете того, что понимаю я, в ваше понимание я не смогу проникнуть… но зачем так-то?
Аленка вслушивалась в его изменившийся голос; она видела его ноги в больших желтых ботинках, но поднять глаза, взглянуть ему в лицо не смогла. Он подошел и стоял теперь совсем близко перед нею, но и в ее, и в его словах было не то, что они в действительности говорили друг другу. Самое главное было то, почему они говорили это друг другу; на какое-то мгновение в Аленке, словно слабая искра, промелькнула истинность происходящего, промелькнула и исчезла, но ощущение осталось, и это было самое неприятное и невыносимое.
– Ах, боже ты мой, – вырвалось у нее с досадой, – ну какая разница, как вы понимаете, как я понимаю? – Она резко встала и тотчас увидела затаенное сияние его глаз. Хотя она стояла на месте, не двигаясь ни одним мускулом, ей казалось, что она падает в пропасть, и этой пропастью были распахнувшиеся ей навстречу глаза. Разрушая сладкое, скользящее оцепенение, она сильнее прикусила мундштук папиросы.
– Что за затишье, даже не по себе, пойду справлюсь, как идет операция – Она резко повернулась и, стуча высокими каблуками, скрылась за дверью, а Хатунцев остался стоять с пересохшими губами и резко колотящимся сердцем.
14
Слухи рождаются неизвестно как и почему, иногда даже без всякой видимой на то причины, но с этим часто бесполезным и даже вредным явлением необходимо считаться. Никто бы в клинике не мог определить, кто произнес первое слово, но это ровным счетом никого не интересовало. Самое главное, что первое слово было сказано; клубок вначале медленно, затем стремительнее покатился, стал расти, и теперь уже, когда Аленке и Хатунцеву приходилось оказываться друг подле друга (а приходилось им по не зависящим от них причинам оказываться рядом довольно часто), тотчас чей-нибудь глаз вроде бы мимоходом устремлялся на них и тотчас следовало вежливое, но подобающее к случаю выражение лица, и клубок, еще чуточку отяжелев, катился дальше, несмотря на то что врачи люди чрезвычайно и чрезвычайно занятые. Когда клубок этот, достигнув солидного объема и веса, так что его уже нельзя было не замечать, в один из прекрасных дней с подобающей своему сану торжественностью и бесцеремонностью ударил в дверь кабинета главного врача клиники, проломил ее, молодецки подпрыгнул и оказался перед ним на столе, Кузьма Петрович снял очки в толстой черепаховой оправе и остолбенело уставился на гладкую поверхность стола.
– Что это? – изумился Кузьма Петрович, водружая очки обратно на место, так как был очень близорук и лицо секретаря парторганизации клиники даже через стол расплывалось туманным пятном. – Ну-с, это я вам скажу фокус, – забарабанил Кузьма Петрович пальцами по столу. – Ну что ты скажешь на это, а Наталья Гавриловна?
– Скажу, – пообещала Наталья Гавриловна, одинокая, принципиальная и страдающая мигренями женщина. – Скажу, Кузьма Петрович. Ужасно, просто ужасно, как хочешь, так и думай, Кузьма Петрович. – Наталья Гавриловна вздохнула, она еще до войны училась с Кузьмой Петровичем в одном институте, и хорошо помнила, как он был на первом курсе в нее влюблен, но она предпочла другого, и вот этот самый Кузьма Петрович, тогда еще восторженный юноша и профорг, очень страдал.
– Подожди, подожди, Наталья Гавриловна. – Кузьма Петрович поморщился. – Если это даже и так, почему это должно входить в нашу с тобой заботу?
– О господи, – совсем уже по-домашнему вздохнула Наталья Гавриловна, – тебя, Кузьма, не переделаешь. Ты как дитя малое. О чем ты говоришь, это же Брюханов! Большой человек, возглавляет главк в Москве, – напомнила Наталья Гавриловна, и Кузьма Петрович опять растерянно сдернул очки. – Ты представляешь, как на это среагирует обком, товарищ Лутаков?
– Черт возьми, я об этом не подумал! Действительно, товарищ Лутаков может среагировать, – поразмыслил он вслух, и уже два часа спустя у него в кабинете сидел Хатунцев. Не зная, как подступиться к делу и с чего начать, Кузьма Петрович раза два прошелся по кабинету, энергичнее, чем обычно, припадая на протез.
– Гм-гм, – остановился он наконец напротив Хатунцева, – у тебя, Хатунцев, как я вижу, опять новые ботинки… модные. Где ты их только достаешь?
– На той неделе повезло, Кузьма Петрович. – Хатунцев слегка развел носки, приглашая полюбоваться блестящими полуботинками с красивыми застежками.
– Хорошие ботинки, – сожалеюще вздохнул Кузьма Петрович, словно примериваясь.
– Хорошие – подтвердил теперь уже совершенно сбитый с толку Хатунцев. – Четыреста сорок рублей стоят…
– Ты один, молод, можешь себе позволить, – не то одобряя, не то осуждающе изрек Кузьма Петрович и со свойственной прямотой привыкшего к решительным поступкам человека круто повернул разговор. – Послушай, Игорь Степанович, прости мне мою откровенность, будь и ты со мной откровенен до конца.
– В чем дело, Кузьма Петрович? – Хатунцева озадачила нерешительность главного, излагавшего обычно своя мысли всегда кратко, прямо, без обиняков.
– Ну, так вот, ты мне сам все и расскажи, – ставя точку, Кузьма Петрович привычно, с некоторой поспешностью, опустился в кресло.
– Что рассказать? – вполне искренне удивился Хатунцев, и лицо у него посвежело. – Что именно вас интересует?
– Расскажи о своих отношениях с Еленой Захаровной Брюхановой, – словно бросаясь с высокого моста в ледяную воду, брякнул Кузьма Петрович и пристукнул ладонью по столу. – Без эмоций, коллега, без эмоций…
– О чем? О чем? Да вы что, в уме, Кузьма Петрович? – взорвался Хатунцев. – Ничего ведь нет и не было. Не было, вам это ясно?
– Как не было? – откликнулся Кузьма Петрович, уже веря, что Хатунцев говорит правду и что он влип в некрасивую историю, что на самом деле ничего не было и нет, и в то же время отдавая себе отчет в том, что только он несет ответственность, и никто другой, за этот нелепый, неловкий, неприличный разговор; но уж коль скоро он возник, этот разговор, он все-таки имеет под собой довольно прочное основание; Кузьме Петровичу уже показалось, что светлячок у него на ладони, но он тут же поплыл от него прочь в темноту. – Ну, вот что, Игорь Степанович, – решительно оборвал свои размышления Кузьма Петрович. – Ты меня знаешь не первый год, да и в клинике ты не новичок. Ты уж меня прости, старика. Всякое у нас в клинике случалось, но всегда я отделял хрен от редьки. Не о себе пекусь. Раз в клинике говорят на уровне партбюро, значит, кто-то крепенько поработал, достать бы его, подлеца! Припечатают ведь моральное разложение, не отмоешься. А я ведь в клинике с первого дня, мне очень не хочется подобного оборота.
– Да что такое?! – окончательно вскипел Хатунцев. – У нас же работа нос к носу, куда ни повернись, сталкиваешься.
– Про меня почему-то никто не говорит! – Кузьма Петрович; тоже разозлился. – Конечно, пример неудачный… Что с тобой, Хатунцев?
Обычно внимательный, вежливый, Хатунцев притиснулся к спинке кресла, глядя мимо Кузьмы Петровича, точно забыл о нем.
– Самое главное, что я действительно люблю ее, – сказал он вдруг, и глаза у него как-то по шальному, дерзко разгорелись.
– Ну-ну, не дури, – испугался Кузьма Петрович. – Не дури, говорю… Слышишь? Себя пожалей, меня, старика, клинику, наконец, дело пожалей… слышишь?
– Слышу, Кузьма Петрович, – отозвался с прежней дерзостью Хатунцев. – Теперь уж ничто не поможет, пропал я, к черту, совсем пропал.
Кузьма Петрович с отвращением оттолкнул от себя пресс-папье из пластмассы, имитированное под мрамор, бывают же такие безвкусные вещи, ни уму, ни сердцу.
– Уезжай куда-нибудь, к богу, – попросил он наконец, угнувшись и пряча глаза, и у Хатунцева при виде его старой, жилистой шеи ворохнулась жалость. – В другую клинику, вот хоть в Ульяновск, у меня там завкафедрой невропатологпи приятель, а? Или на Север, на Камчатку, там деньги большие…
– Вы считаете замену равноценной? – усмехнулся Хатунцев.
– Да не вяжись ты к слову, – поправился Кузьма Петрович виновато. – Знаю, чепуху несу… Давно это у тебя?
– С первой встречи. – Хатунцев напряженно сцепил пальцы на колене, он сам сейчас верил, что это было именно так. – Увидел – и все… Не знаю, знакомо ли это вам… Нет, не подумайте, что было что то такое… ничего совершенно, я даже ненароком не прикоснулся к ней.
– Э-э, черт тебя возьми совсем! – Кузьма Петрович подтянул здоровую ногу, потопал ею об пол и с пытливой надеждой глянул стариковским острым глазом, – А она, она сама? Что ты все о себе да о себе? Мало ли какая дурь тебе в голову кинется, она-то сама как?
– Это не имеет значения, все равно мы будем вместе, – с отчаянной решимостью вытолкнул из себя Хатунцев и стал закуривать. – Больше мне нечего сказать, Кузьма Петрович.
Кузьма Петрович с досадой отмахнулся, увидев показавшееся в дверях кабинета чье-то круглое лицо с большими ушами, и оно, весело моргнув, исчезло; Кузьма Петрович потянулся через стол к собеседнику, острые его, сухие локти поехали по чистому матовому стеклу.
– Что тут скажешь? Тут, по-видимому, доводы разума бессильны… Потом, пройдет время, вспомнишь наш разговор… Я стреляный воробей, стольких штопал, любую аномалию классифицирую. Поверь, Игорь, она не для тебя…
– Почему это? Откуда вам знать?
– Значит, знаю, если говорю. Люди делятся на породы, да, да, не хмурься, это моя житейская теория. Так вот ее порода – самая губительная, разрушающая, шальная. – Кузьма Петрович проехался локтями еще ближе в сторону напряженно ждавшего Хатунцева. – Она ни перед чем не остановится, лишь бы добиться своего… У нее, у этой породы, отсутствует обыкновенное биологическое чувство самосохранения… Такие горели на кострах…
– А я?
– А мы с тобой из обыкновенных. Когда-нибудь запнешься и сразу отстанешь, останешься далеко позади, ну, и все будет кончено, перешагнет через тебя и пойдет дальше. – Кузьма Петрович резко передернул плечами, он устал. – Все тебе сказал, ступай… Мог бы и пожалеть старика, подождать, пока уйду на пенсию…
– По счастию, врачи на пенсию не уходят, дудки, Кузьма Петрович, у вас это тоже не получится, – Хатунцев пружинисто поднялся. – Вы мне ничего нового не сказали. Я все о ней знаю, знаю, что она необыкновенная, дерзкая, шальная, как вы говорите, что не я ее выбрал, а она меня. Но я ничего не могу с собой поделать… Не верите? Качусь в пропасть – и прекрасно, и поделом мне! Но счастливее меня нет человека… Верите, Кузьма Петрович, верите? – с не свойственной ему горячностью и надеждою Хатунцев заглянул в старые глаза главврача. – Почему она, к черту, не уезжает к мужу, в Москву? Почему? А вы сами на моем месте разве уехали бы? Врете, не уехали бы! Не поверю! – Хатунцев, хлопнув дверью, не прощаясь, вышел.
Кузьма Петрович откинулся в кресле, отдыхая, еще и еще продумывая весь случившийся разговор, затем придвинул к себе груду бумаг, приказав секретарше никого не пускать. Что ж, сказал он себе, все имеет конец и все имеет начало. И еще почему-то ему подумалось, что никуда Хатунцев не уедет, и прав, что не уедет, и он бы не уехал, и стало ему от этого грустно и хорошо.
15
Ефросинья встала рано и была не в духе, она видела плохой сон про Аленку. Собирая и отправляя Егора, хлопоча по хозяйству, а затем торопливо собираясь на работу (бригадир нарядил на сегодня раскидывать навоз под коноплю), она нет-нет да и задумывалась, опустив руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130