Озабоченные всеобщим упадком и бесконечным добыванием хлеба насущного, они давно уже не взирали выше собственного роста и ходили, опустив очи долу, а если и замечали на улицах что-то новое, то думали лишь о том, как это снять, отковырять и потом продать на форуме. Но однажды, подняв глаза, жители Ромея внезапно узрели гигантское изваяние Митры, стоящее над водами Тибра, и изумились количеству меди, потраченной на колосс — целое состояние, сотни тысяч сестерциев можно было выручить, если повалить его и, разрубив на части, снести скупщикам. Солнце сверкало в начищенном металле так, что было больно смотреть, и многие от этого плакали, а ведь ничто уже не могло выдавить слез из повидавших виды глаз и вызвать иные, кроме недоумения, чувства.
Точно так же ромеи глядели на пестро разукрашенные корабли, которые выплыв из-за излучины Тибра и поравнявшись с эмпорием, вдруг подняли весла, на минуту замерли и начали сноситься течением обратно к морю. Равнодушия, охватившего горожан, не смогло одолеть даже природное любопытство, и никто не задался вопросом, отчего это весла кораблей вдруг с решительной силой вновь ударили по воде и вновь взметнулись вверх, как только взору открылось основание рухнувшего моста, на опорах которого стоял медный колосс. Так было и в третий раз — словно на незримую стену натыкались рассвеченные шелковыми полотнищами суда, будто не могли одолеть некоей магической черты, разделявшей быстрые воды Тибра.
Мало кого из ромеев удивило то, что лишь с пятой попытки, едва ворочая веслами, гребцы все-таки провели корабли между медных ног изваяния и медленно, с вороватой осторожностью, подогнали их к причалу. Никто, как прежде, не бежал к речному порту, бросив лавку с товаром, дабы узнать, кого там встречают, почему играют сведенные воедино театральные музыканты, а на подиуме стоит сам император в пурпурной мантии, возвышаясь над патрициями.
Поколебать это приземленное существование ромеев могла только яркая победа на одной из четырех войн, обозы, караваны и корабли с добычей, тысячи дешевых рабов, связанных за шею и выставленных на продажу, и еще прилавки форумов, ломящиеся от товара. Прежде сытые и самодовольные, они не могли привыкнуть к нищете и своему бедственному положению, поэтому никому и в голову не приходило, что в трюмах пестрых, потешных судов спрятаны не только верблюды, но и приданое Артаванской Сокровищницы. Иначе бы пираты, уподобившись шакальей стае, неотступно следовали за ней, чтобы, улучив момент, попытать свое разбойничье счастье.
Лишь жидкая толпа посвященных в происходящее заседателей народного собрания, сенаторов и куриалов, для которых присутствие было обязательным, выстроившись вдоль сияющей прежним убранством улицы, стояла в ожидании, когда невеста императора изволит ступить на усыпанные розовыми лепестками корабельные сходни.
И только император тайно торжествовал, узрев потрясение Авездры. Он самолично принимал участие в работе над колоссом, и это ему пришло в голову изменить положение рук Митры, сделав так, что в высоко поднятой правой тот держал олимпийский греческий факел, а в расположенной на уровне груди левой, дабы не вызывать ропота жрецов Марманы и особенно ярых неофитов-сенаторов, — виселицу в натуральную величину, однако же плохо видимую снизу.
Вероятно, воображение Артаванской Сокровищницы было поражено настолько, что она еще два часа не могла прийти в себя и потому не показывалась из своего шатра, установленного на палубе громоздкой, с пятью рядами весел, пентеры. И вот, наконец, тридцать бритых наголо слуг, несуразно обмотанных пестрыми и дорогими шелками, выскочили из трюма и в единый миг выстроились, образовав коридор от корабельного борта до подиума. За ними появились еще двое, похожие на жрецов; они прошли с метлами из страусиных перьев, тщательно сметая с пути ковер из лепестков роз, насыпанный по велению императора. Затем с такой же медлительностью раскатали длинный персидский ковер, застелили его тончайшим шелком, и посол Урджавадзы вывел украшенного золоченой сбруей верблюда, между горбов которого красовалось пустое седло. Исполнив замысловатый, но несуразный по движениям приветственный танец перед подиумом, он развернул животное задом к императору, заставил лечь, после чего заговорил длинно и цветисто, приглашая Юлия воссесть на верблюда.
Столь неожиданный поворот смутил Юлия, и возникла неловкая пауза. Это не укладывалось ни в какие представления об обычаях, даже самых диких и варварских, где все-таки гость выходит к хозяину, а не наоборот. В конце концов, император мог бы пройти эти тридцать шагов, разделяющих подиум и борт корабля, но не садиться на верблюда, на это надменное и тупое животное, да еще под взорами хоть и не многочисленной, но почтенной публики, что для родовитого, потомственного всадника позорно и нелепо.
Искренне желая спасти империю от гибели, он еще боялся быть смешным…
— Препрекраснейшая Авездра ждет тебя, император, — нагло поторопил посол.
Юлий вдруг подумал о невероятной зыбкости своего положения, подиум качнулся под ногами: промедление невозможно, ибо невозможно предугадать, что взбредет в голову непредсказуемой и долгожданной гостье. В любой момент корабли капризной Артаванской Сокровищницы отчалят от берега, и Тибр унесет их в море вместе с приданым и магическим кристаллом, который, по наблюдениям соглядатаев, находился на одном из кораблей…
Пересилив себя, император спустился вниз и только сел в седло, как верблюд поднялся на ноги и взошел на палубу корабля. Здесь посол вновь заставил животное лечь, император спешился и оказался перед входом в шатер, услужливо распахнутым двумя лысыми слугами.
Юлий ступил внутрь и отвел рукой полупрозрачную занавесь…
В курульном кресле, обшитом, будто шкатулка, розовым бархатом, полулежала белокожая дева — назвать ее иначе не повернулся бы язык. Изящное, словно высеченное из мрамора тело проглядывало сквозь тончайший шелк одежд и в рассеянном свете шатра отливало легким перламутром. Маленькую головку оттягивали черные вьющиеся волосы, ниспадающие до пола, а на утонченном, поистине прекрасном и благородном лице глубинным светом мерцали огромные глаза, вобравшие в себя всю загадочность Востока.
Две чернокожих служанки чуть шевелили опахалами, нагоняя ветерок, отчего по шатру разливался терпкий, сладковатый аромат варварских благовоний.
На Артаванской Сокровищнице не было ни единого украшения, ибо ни златом, ни самоцветами невозможно было украсить то, что само по себе являлось совершенством.
— Я приветствую тебя, Авездра, — по достоинству оценив невесту, проговорил император.
— Аве, цезарь, — легко произнесла она и чуть изменила расслабленную позу. — Но отчего ты так угрюм? Я слышала, в Ромее очень весело, не то что в моем царстве. Мне нравится твоя страна. Кругом теплое море, красивые берега, тенистые леса, где поют птицы, растут всевозможные плоды. Кажется, я путешествую по раю.
— Мы называем нашу страну Серединой Земли, — неуверенно произнес император, ибо, удивленный ее неожиданной красотой и неслыханной для Востока раскованностью, испытал бурю противоречивых чувств.
А запах, исходящий от ее тела, странным образом цепенил разум.
— Благодатные места, — заключила царевна, не выражая ни женского любопытства, ни особого интереса. — А скажи мне, цезарь, воздвигая медный колосс, ты хотел удивить меня?
Ее варварское прямодушие и спокойствие несколько отрезвляли, но легкое потрясение все же не проходило.
— Это изваяние бога Митры, — невпопад ответил Юлий.
Она же не обратила на его смущение никакого внимания.
— Почему ваш кумир держит факел и виселицу? Мне пришлось несколько раз отходить назад, чтоб рассмотреть, что же у него в руках. И все равно я не могу понять назначения этих предметов.
Когда-то воспитателем будущего императора был греческий философ и поэт, научивший его выходить из любого положения, соединяя несоединимое. Император никогда не терялся, но сейчас, не ожидавший подобных вопросов, чувствовал, как пошатнулась его способность к логическому мышлению.
— Факел это свет, виселица — знак смерти, — сказал он то, что пришло в голову. — Живущие должны помнить о смерти и ценить свет.
— На Сицилии, а потом и на Сардинии я видела людей в черных одеяниях и с петлями на шеях, — продолжала она, не выражая никаких чувств. — Каждый желающий мог бы повесить их, ибо осталось лишь затянуть веревку… Кто эти люди? Приговоренные к смерти висельники?
— Это монахи, — объяснил император. — Служители бога, всегда готовые уйти из земного мира в небесный.
— Я никогда не смогу привыкнуть к вашей вере, — проговорила она с неожиданной покорностью в голосе, словно в следующей фразе, лишь с этой малой оговоркой, хотела выразить согласие на брак.
— У меня в империи разные веры и множество богов, — с готовностью сообщил Юлий. — Мои подданные свободны в выборе небесного покровителя.
Ее нежная и горячая кротость вдруг мгновенно превратилась в остывший металл:
— Мне нравятся земные радости, но более всего я обожаю неземные чудеса.
— Поэтому мною издан закон о свободе вероисповедания, — тупо повторил император. — Каждый гражданин имеет право выбора.
Авездра по-восточному загадочно усмехнулась и более никак не выразила отношения к его словам.
— Несколько лет назад я путешествовала в Индию, — вдруг сообщила она. — И повидала там много чудес… А в твоей стране есть чудеса?
Даже свободным ромейским женщинам не пришло бы в голову вести себя столь капризно!
— Ты путешествовала по египетской провинции, где стоят древние пирамиды фараонов…
— Но это всего лишь могильные склепы, — недовольно перебила его Артаванская Сокровищница.
— В ромейской империи есть все! — Император попытался собрать разбегающиеся мысли. — В том числе и чудеса. Но чтобы увидеть их, тебе нужно сойти на берег.
Она окинула Юлия пристальным и в то же время таинственным взором.
— Покажи мне руки, цезарь, — в ее тоне звучали и просьба, и требование. Это было столь неожиданно, что император подумал: не ослышался ли он.
— Я не понимаю тебя…
— Хочу взглянуть на твои руки, — отчетливо произнесла Авездра. — У нас есть такой обычай.
Обычно император предпочитал прятать свои руки в складках тоги — на правой у него не было большого пальца, но теперь ему пришлось исполнить необычный каприз и показать тыльные стороны ладоней — так менее заметен был изъян.
— Вот мои руки…
Но Авездра даже не взглянула на них. С минуту она пристально изучала его лицо, будто просвечивала насквозь, а потом царственно взмахнула рукой.
— Ступай, цезарь. Я сойду на берег завтра, чтоб поутру взглянуть на твои чудеса.
Император вышел из шатра подавленным, смутным, с чувством страха возможной потери, но вдохнув свежего воздуха и мгновенно избавившись от обволакивающего дурмана благовоний, будто протрезвел и за тридцать шагов от корабля к подиуму вовсе воспрял духом.
Он вдруг вспомнил, что несмотря на все капризы Авездры, он должен исполнить главный замысел: под любым предлогом заманить ее в свой дворец. Согласно Низибисскому договору, их брак будет считаться заключенным, если царевна по доброй воле войдет в дом императора — таков был обычай македон, если это можно было назвать обычаем.
Свита тотчас окружила его и застыла в ожидании, бросая на императора пытливые взгляды. Юлий сошел с подиума и направился к колеснице.
— Авездра желает увидеть чудеса империи, — сказал он на ходу сразу всем и никому.
— Чудеса? — удивленно переспросил комит Антоний и покосился в сторону своего детища — сияющего колосса. — Разве изваяние Митры — это не чудо света?
— Артаванскую Сокровищницу трудно удивить. Она сама — чудо…
После этих слов Юлия свита растерянно умолкла. Все знали, что Авездра — дочь царя варваров, народа с дикими нравами, глубоко, до отвращения, презираемого.
Лишь жестокая необходимость заставляла терпеть унижение предстоящего брака…
— А она удивит нас? — склонившись к уху, запыхтел Антоний. — Мне кажется, на всех кораблях только верблюды и запасы корма. Если приданое составляет стадо животных… А не сокровища и живой огонь…
— Пока говорить об этом неуместно, — осадил его император. — Чтобы выполнить условия договора, мне следует поразить ее воображение, очаровать, околдовать! Иначе она не переступит моего порога…
— Театр Помпеи изумит ее, — подал голос выборный магистр искусств.
— Там стояли лошади испанской конницы, — хмуро отозвался комит. — Теперь плебеи выращивают грибы.
— Царевне следует показать храм бога нашего Мармана, — предложил понтифик и никто не возразил ему.
— Ей не нравятся орудия смерти, — не глядя, ответил император. — А за ритуал носить на шее петлю она назвала монахов висельниками.
— Гладиаторский поединок! — нашелся кто-то за спиной. — Она не видела наших боев!
— Позовите ланисту Вергилия!
— У Вергилия нет гладиаторов, — заметил комит. — Последних двух он продал в белгикский легион.
— У кого же осталась школа?
— У македон в Артаванском царстве. Император узнал голос Луки и, оглянувшись, отыскал его взглядом среди приближенных. Консул в тот же миг оказался рядом.
— Неужели они устраивают гладиаторские бои? — удивился император.
— Скорее, ритуальные поединки, август. Они настолько искусны в этом, что от арены невозможно оторвать взора. Но их мужские бои часто заканчиваются без крови. Даже в схватках со львами. А женские, когда сходятся девы и секут друг друга кнутами…
— Без крови не бывает настоящего гладиаторского боя! — отчего-то засмеялся Антоний. — Кровь на арене — необходимое зрелище! Освежает чувства и разум!
— Что посоветуешь мне, Лука? — дружески спросил Юлий.
— Будучи подростком, я ездил со своим учителем на виллу к олигарху Роману, — консул как всегда говорил обстоятельно. — Для урока по анатомии. Мы изучали забальзамированное тело человека.
— Авездра была в Египте и наверняка видела мумии.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4