Во всяком случае, ход был верен во всех отношениях. И если бы у вице-адмирала Непенина на Балтике, скованной льдом, была возможность вывести свои корабли в море, надо думать, он поступил бы так же. Увы, его линкоры прочно вмерзли в гельсингфорсский лед, на котором пролилась кровь и самого Непенина, и корабельных офицеров. Родной берег становился опаснее неприятельского. Для Черноморского флота февральская революция и в самом деле оказалась бескровной. Но то, что творилось на Балтике, было ужасно. Колчак знал это не из третьих уст… В конце марта к нему прибыл бывший офицер его любимой «Императрицы Марии» мичман Владимир Успенский. Он только что вырвался из «революционного» Кронштадта, куда был послан учиться на Минных классах. Молодой человек был наполовину седым. То, что он рассказал адмиралу, осталось потом в его же собственной записи.
РУКОЮ ОЧЕВИДЦА. «В связи с отречением Государя Кронштадт был приведен в повышенную готовность и все слушатели офицерских Минных классов были расписаны по кораблям. Мне выпал минный заградитель «Терек».
Я сначала пошел на большой транспортно-пассажирский пароход «Океан», на котором жили и столовались слушатели Оф. Мин. Классов. После коротких разговоров о событиях, взявши с собою револьвер и необходимые вещи, поместившиеся в маленьком чемоданчике, я прибыл на минзаг. Явившись командиру «Терека», я получил приказание вступить на ночную вахту с 12 часов ночи до четырех часов утра (на «собаку»). Во время ночной вахты дела очень мало, и, чтобы скоротать время, я стал разговаривать с вахтенным унтер-офицером, который произвел на меня самое лучшее впечатление. Так в разговорах прошло часа два. На всех многочисленных кораблях, стоявших в гавани, царила тишина, нарушаемая боем склянок. Где-то на берегу раздавались крики, выстрелы и пение, которые стали приближаться.
Вскоре на молу появились банды вооруженных матросов с красными флагами. Они обходили корабли, стоявшие кормой к молу. Начатая расправа с офицерами и кондукторами на берегу перенеслась и на корабли. Снова раздавались выстрелы и крики. В гавани было очень хорошее освещение, и я видел, как со стоящего рядом корабля были выброшены за борт два убитых человека и лед стал окрашиваться вытекавшей кровью. Пришли и на «Терек». Мгновенно мои руки оказались скрученными сзади, и вынутый из моего кармана револьвер я почувствовал у себя на лбу. Спас меня мой вахтенный унтер-офицер, отведя дуло револьвера и сказав о том, что я приехал из Черного моря учиться в Минных классах. Я успел заметить, что на фуражках пришедших матросов были ленточки «Полуэкипажа».
Эти уже немолодые матросы открыли световой люк офицерской кают-компании и бросили меня на обеденный стол. Я очень неудачно упал, сильно ушибши копчик. Придя в каюту, я сразу же спрятал в одетые ботинки несколько сторублевых бумажек. Это было очень своевременно, так как пришедшая первая группа матросов начала нас обыскивать. Они были тоже с ленточками «Полуэкипажа» и под видом поиска оружия вынимали заодно все деньги из бумажников и кошельков, а также обручальные кольца и часы.
Запоздавшие с обыском злились, что все ценное уже взято, и чтобы не уходить с пустыми руками, они брали из офицерских кают все, что им приглянулось. Всех обысков было шесть. В семь часов утра, как будто ничего не произошло, вестовые принесли в кают-компанию чай, кофе, масло, варенье и свежие булочки. После подъема флага на «Терек» снова пришли полуэкипажные матросы и вывели всех офицеров на пол, с нас были сорваны погоны, у меня с куском рукава, сорвали с фуражек офицерские кокарды и куда-то повели. Мне было очень больно идти вследствие сильно ушибленного копчика, я отставал, и сзади идущий конвоир меня подгонял ударами ружейного приклада. Нас нарочно провели через Якорную площадь с памятником адмиралу Макарову, чтобы показать принесенных на эту площадь убитых адмирала Вирена и вал (ров. - Н.Ч.), заполненный телами офицеров. При виде растерзанного адмирала я невольно вспомнил, как какую-нибудь неделю тому назад из окон Минных классов, выходивших в сквер, можно было видеть грозного адмирала катающимся с юношеской резвостью на коньках по дорожкам сквера, обращенным в каток. Когда нас проводили мимо прекрасного кронштадтского собора, я спросил: «Куда нас ведут?» Матрос ответил: «Не хотим пачкать собачьей кровью кронштадтскую землю, будем расстреливать на льду!» И действительно, привели нас к морю. Защелкали затворы ружей. Это было очередное глумление. Нужно сказать о том, что во время нашего конвоирования к нам присоединяли группы других офицеров, и мы, арестованные, образовали толпу человек в 60. Поиздевавшись над нами, матросы повели офицеров в Морскую следственную тюрьму. Нас встретил растерявшийся начальник тюрьмы, ластовый капитан, которого ударами прикладов присоединили к нашей группе. Первые два дня я был в одиночной камере. Это было очень тяжелое время. Приходили банды матросов в поисках своих жертв, которых и расстреливали во дворе тюрьмы. Один молодой поручик по адмиралтейству повесился. Раздавались полусумасшедшие крики. В мою камеру заглядывали много раз. К счастью, я никого не знал и меня тоже не знали, так как я был офицером Черноморского флота. Нервы уже притупились, и была какая то апатия. Потом меня перевели в большую камеру, в которой было собрано около 60 офицеров. Из камеры были вынесены нары, и мы спали на полу. Там я встретился с двумя слушателями Мин. классов, из Балтийского флота. В управление тюрьмой вступили матросы все того же полуэкипажа. Кормили нас ужасно: утром только кипяток. Обед: подобие супа из нечищеного картофеля и голов ржавых селедок. Газет нам не давали… Все новости доходили в крайне искаженном виде…
При освобождении слушателей Минных классов матросами из Ревеля я попросил их написать от моего имени письмо командующему Черноморским флотом. Адмирал Колчак лично меня знал, так как я стоял ходовые вахты на флагманском корабле «Императрица Мария» и не раз с ним разговаривал. Я просил сообщить ему о наших злоключениях с просьбой о заступничестве.
28 марта все слушатели Минных классов были освобождены…
В Севастополь я приехал из Кронштадта первым и, явившись вице-адмиралу Колчаку, доложил обо всем, что лично видел и слышал. Адмирал мне сказал о получении им письма от моего имени. Он по этому поводу два раза сносился с морским министерством с просьбой принять меры для нашего освобождения, но Петроград был бессилен что-либо для нас сделать. «Конечно, - добавил адмирал, - с бандой кронштадтских убийц ни в какое сношение вступать было недопустимо».
ЧТО БЫЛО ПОТОМ . Разумеется, мичман Успенский не остался потом служить на Красном флоте, а выбрал службу под Андреевским флагом. После гражданской войны ушел в изгнание и прожил во Франции весьма долгую жизнь, скончавшись в русском старческом доме, что и по сию пору стоит в Монморанси, 4 октября 1980 года.
ИЗ ПРОТОКОЛОВ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ
Колчак : «Я относился к монархии как к существующему факту, не критикуя и не вдаваясь в вопросы по существу об изменениях строя. Я был занят тем, чем занимался. Как военный, я считал обязанностью выполнять только присягу, которую я принял, и этим исчерпывалось все мое отношение. И, сколько и припоминаю, в той среде офицеров, где я работал, никогда не возникали и не затрагивались эти вопросы…
Я считал себя монархистом и не мог считать себя республиканцем, потому что тогда такового не существовало в природе «…».
Когда совершился переворот, я считал себя свободным от обязательств по отношению к прежней власти… Я приветствовал революцию как возможность рассчитывать на то, что она внесет энтузиазм - как это и было у меня в Черноморском флоте вначале - в народные массы и даст возможность закончить победоносно эту войну, которую я считал самым главным и самым важным делом, стоящим выше всего - и образа правления, и политических соображений…
Для меня было ясно, что монархия не в состоянии довести эту войну до конца и должна быть какая-то другая форма правления, которая может закончить эту войну…»
Он был военным человеком до мозга костей, и призывы большевиков немедленно выйти из войны были так же непостижимы для него, как для крестьянина- прекратить сев в разгар весны. Как и большинство военачальников его ранга, он видел два выхода из войны - либо проиграть ее, либо выиграть. Сепаратный мир? Бесчестье! Подлость по отношению к тем, кто три года сражался вместе с тобой против общего врага, к союзникам - французам и англичанам. И если кодекс офицерской чести запрещал нечестные поступки по отношению к женщинам, к товарищам, не допускал и мысли о неуплате карточного долга, то измена союзническому долгу, боевому соратничеству представала бесчестьем, равнозначным трусости в бою. Выходить из войны, когда противник вот-вот будет сломлен, когда на южном фланге Черного моря полное военное превосходство, когда до Босфора остался один бросок?!
Уверения большевиков, что страна не может продолжать войну из-за крайнего материального и людского истощения - ему ли не знать резервы флота?! - не что иное, как пропагандистский блеф. Ведь хватило же потом бойцов и патронов, лошадей и орудий - на три года еще хватило! - неистового взаимного истребления! На себя - хватило…
Корабли Черноморского флота выходили на боевые позиции.
Бумажная змея телеграфной ленты с текстом «Приказа № 1» Совета солдатских и рабочих депутатов нанесла флоту парализующий укус в самый центр его воли. То, чего не удалось добиться «Гебену» и «Бреслау», в несколько дней совершили и довершили авторы немыслимого нигде и никогда приказа, отменяющего дисциплинарную власть офицеров.
Флот затрясла митинговая лихорадка. Флот стремительно терял свою боеспособность.
Понимая, что он не в силах отменить ультрареволюционный, идиотский или намеренно самоубийственный приказ, адмирал призвал офицеров выполнять свой долг и в таких условиях искать новые способы воздействия на подчиненных, поступаться амбициями (но не честью), сплачиваться с командами во имя сохранения флота, во имя выживания Родины.
Эта здравая позиция возымела незамедлительный успех. Матросско-солдатско-рабочий Севастополь, с тревогой выжидавший реакцию самого главного в городе лица на «Приказ № 1», провел восторженную манифестацию и бурно аплодировал комфлоту. Колчак ничуть не обольщался на свой счет. Толпа есть толпа. Сегодня она кричит «Осанна!», а завтра - «Распни его!»
Меньше всего улыбалось ему перевоплощаться из флотоводца в оратора. Но время уравняло искусство трибуна с искусством наварха. С этим он и пришел на общегородской митинг в апреле 1917 года.
Зал севастопольского цирка-самый большой в городе-не вмещал всех представителей команд, солдат крепости и мастеровых порта. Колчак произнес недолгую, но блестящую речь:
- Тяжелые вести привез я вам. Грозный призрак навис над Россией. Наша Родина гибнет. Идет поголовный развал. Позор, раздел русской земли и рабство - вот что нам угрожает. Фронт бросает оружие, продает его врагу и стихийно бежит. По всему лицу русской земли носятся разбитые поезда, захваченные дезертирами. Они нарушают транспорт, обрекают на голод армию и города, вешают железнодорожников за малейшую попытку спасти железнодорожное достояние. По всем путям идет грабеж. Россия охвачена пожаром, покрывается позором. Дезертиры и негодяи, продавшиеся врагу, ведут нас в рабство немцам…
Он говорил, что если Россия выйдет сейчас из войны, то какая бы сторона ни одержала победу, Отечеству придется платить по самому большому счету либо союзникам, либо германцам. Его перебили, кто-то крикнул из зала: «За что воюем?! За Босфор с Дарданеллами? Чтобы ваш папенька мог хлеб беспошлинно вывозить? Капиталы наживать?!»
Зал выжидательно притих. Замер на секунду и Колчак. Чутьем оратора он понимал: доказывать, что его отец не имеет к хлебному экспорту никакого отношения, - дело затяжное и неубедительное. Кто оправдывается, тот не прав. Взгляд адмирала упал на «тревожный» чемоданчик, с которым он выходил обычно в море.
- Вот вам все мои капиталы! - И вытряхнул на трибуну походные вещи.
Зал восторженно загудел.
РУКОЮ ОЧЕВИДЦА. «Адмирал произнес прекрасную, полную патриотизма речь, - сообщал в своих записках начальник штаба Черноморского флота контр-адмирал М. Смирнов. - Он рассказал о положении на фронте, указал на цели войны, на гибельность для России, если она выйдет из состава воюющих, так как, какая бы сторона ни одержала победу, России придется заплатить своим достоянием победившей стороне, будь то враги или союзники. Это грозит потерей наших окраин. Адмирал указал, что Россия существует и каждый ее сын должен исполнить патриотический долг. Речь адмирала произвела громадное впечатление…
Московский городской голова просил адмирала Колчака прислать ему копию его речи, так как Московская городская дума постановила отпечатать эту речь в 10 миллионах экземплярах для распространения среди населения России.
Когда же Колчак в конце своей речи обратился к Черноморскому флоту с призывом подняться как один за Россию, - весь зал вскочил. Поднялось нечто невообразимое. Все бросились к ложе Колчака…
- Да здравствует Россия! На фронт! На фронт!
Потрясая здание, ревел, стонал митинг, ревела толпа и снаружи его.
На трибуну выскочил с.-р. Фундаминский.
- Товарищи! Не выдадим Россию. Война до победного конца! Долой дезертиров!
- Долой! Долой! Война до победного конца!
Толпа впервые в Севастополе подхватила этот лозунг.
Колчака на руках вынесли из цирка. Тотчас же открылась запись в Черноморскую делегацию на фронт, подымать его. В ту же ночь пятитысячный отряд матросов произвел облаву на дезертиров.
Царил необычайный подъем. Появление Колчака повсюду встречалось восторженным «ура!» В торжественной обстановке весь флот и город провожали триста черноморских моряков - офицеров и матросов - на фронт, в окопы».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51