Пол вздыбливался сломанными паркетинами, краны шипели и подтекали, плохо пригнанные оконные рамы пропускали холодный воздух, от которого у меня мерзли ноги. Я жил в нарастающем кавардаке, все меньше отличавшемся от прежнего убогого обиталища Доры. Шкафы были битком набиты остатками былой роскоши: льняные и шерстяные костюмы лоснились, воротники рубашек истерлись, на локтях свитеров зияли дыры, у ботинок отставали подметки.
Я с сожалением вспоминал счастливые деньки с Сюзан: стол, радовавший глаз разнообразием блюд, красивую провансальскую посуду, изысканный вкус жены по части убранства жилища, ее аппетитную стряпню, наше намерение купить пятикомнатную квартиру в лучшем районе, радостные крики детей. В ушах у меня стоял стук карандашей в их ранцах, шум их игр, их благозвучные вопли, особенно смех Забо, моей младшенькой, этот непрекращавшийся стрекот, так меня очаровывавший. У меня не было даже права их посещать: я послушно от него отказался. Но хуже всего было то, что рядом не было Доры: как тут делать хорошую мину, изображать даже подобие интереса к другим?
Мне казалось, что я вижу ее повсюду, каждый женский силуэт чем-нибудь напоминал мне о ней, чтобы через мгновение похитить ее у меня. Это был постоянный ореол, подчеркивавший ее отсутствие. Ее призрак то и дело появлялся, гримасничал. Он всегда присутствовал среди тел, лежавших на моей кровати, нанося урон моей «работе». Если какая-нибудь из моих ангелов пользовалась теми же духами, что и она, я возмущался совпадением и был готов отхлестать самозванку по щекам. Я чувствовал себя бесконечно маленьким, нося через плечо свою любовную печаль. Существование было ныне явлено мне в своем истинном обличье. Дора не покидала моих мыслей: между нею и мной произошло что-то восхитительное, чего я никогда раньше не знал. Я почти благословлял ее за то, что она меня бросила, предательство возвысило ее. Женщина, способная на такое злодейство, заслужила мое искреннее уважение. У меня оставалось от нее всего ничего – фотография для удостоверения, сделанная в переходе метро. Я находил утешение среди всего уродства жизни, глядя на этот корявый отпечаток с размытыми цветами, который я водружал, как икону, над окружающим убожеством.
Цирковая лошадь
Мой половой аппетит тоже снижался, как будто отсутствие измены жене притупило мое либидо. Уже то было чудом, что я продержался непойманным целых пять лет. Я поглощал витамины, чтобы возродить былой пыл, поднимал тяжести в гимнастическом зале, занимался на велотренажере. Разочарованный поклонник фаллического культа, я теперь с трудом сбывал свои прелести. Племя хрупких расточительниц улыбок, распространяющее вокруг себя пленительный запах духов, превратилось в стадо визгливых, кудахчущих кумушек с нескромными пальцами и слюнявыми ртами. Мерзкие орды врывались ко мне, чтобы я тискал им животы. Встречать их перед дверью, выпроваживать обратно под сладкие словеса, корчить улыбки становилось выше моих сил. Ведь для каждой мне полагалось создавать впечатление ее неповторимости. Едва я успевал застелить постель, как снова звучал звонок в дверь. Я обращался с каждой посетительницей с анонимной приязнью медбрата, достающего из-под одеяла полную «утку». Я старался «отработать» с каждой как можно быстрее, превращая свою деятельность в настоящий конвейер. Я доставал свой анатомический инструмент и вводил его в предназначенное для этого отверстие. Превратив себя в механизм для доставления удовольствия дамам, я уподобился рабочему, закручивающему гайки, вращающему рычаги. Я чувствовал себя, как артист, подрабатывающий в провинции и улыбающийся по необходимости старухам, хвалящим его за доставленную радость. От исходившего от некоторых посетительниц запаха лака для волос или для ногтей, от горького аромата духов у меня текли слезы и першило в горле.
Я теперь приходил не в квартиру, а на «завод», своих ангелов я переименовал в «сейфы», которые грех было не взломать. Я сделался жаден до наживы, настойчиво требовал оплаты и назначал дополнительный тариф за любое отклонение от рутины, любое перевыполнение нормы, особенно когда попадались жадины, работа с которыми превращалась в мучение. Я запрещал себя целовать: мои губы принадлежали только мне. Больше всего я боялся мстительных мужеподобных особ, а также взвешивавших меня, как кусок мяса, называвших меня «красавчиком», «миленком», «негритянской пиписькой», просивших «Затрахай меня до смерти!», бросавшихся в меня признаниями в любви, как дырявыми перчатками, не говоря же о тех, кто платил мне за посрамление их «подонков мужей». Становясь клиенткой, женщина не уступает вульгарностью и приверженностью насилию мужчине. Свирепые матроны, насквозь прокуренные чучела в одежде цвета фуксии, в стрингах, врезающихся в тощие ягодицы, воображали себя верхом соблазна, нашептывали мне на ухо непристойные шутки, а потом теребили мою «штуковину», словно я был бесчувственным целлулоидным голышом Все эти дамы шли в ногу с веком и декламировали современный сексуальный катехизис; обозначить женские и мужские половые органы их именами было для них то же самое, что произнести «здравствуйте» и «до свидания». Назвать их шлюхами и сучками значило произнести в их адрес самый льстивый комплимент. Раньше шлюхи высокого полета хотели сойти за честных женщин; а теперь обычные горожанки мечтали сойти за потаскух. Однако непристойность – тонкое искусство, между ней и занудством трудно провести грань. Грязные слова, увы, недолго остаются таковыми, они выдыхаются с поразительной скоростью, как вино в откупоренной бутылке. Иногда какая-нибудь из моих посетительниц нарушала эту схему и откапывала метафору из речи моряков или шахтеров, заставлявшую меня изумленно разинуть рот. Взять хотя бы достопочтенную домохозяйку, потребовавшую однажды, закатив глаза:
– Проникни в самые глубины!
Черт возьми, в какие именно глубины: подземные, океанские, финансовые? Я превращался в спелеолога, зарывался в потроха партнерши, чтобы извлечь оттуда золото и редкие минералы, чтобы высечь огонь.
Хуже того, уродство перестало быть анекдотом, свидетельством разнообразия, превратилось в агрессию. Я уже не ждал с прежним трепетом маленьких толстушек, неуклюжих кляч, изможденных мощей, чьи острые углы я считал некогда благословением, чьи позвоночники обладали твердостью палки. Скошенные подбородки, отвислые зады, вновь выстроенные среди костей и ключиц груди больше ничего мне не говорили. Сильнее всего я опасался бритых лобков, этих лишенных растительности склонов, похожих на створки раковин, отбрасывающих их обладательниц в опасную категорию малолетних девчонок. Тотальная эпиляция – мечта педофилов. Осталась ли во Франции хотя бы одна женщина, позволяющая себе иметь волосы под мышками, пух на ногах, клочок растительности ниже пупка? Даже развязные бабенки, обладательницы гипертрофированных грудей, в которые раньше было так здорово зарываться, не высекали из меня искр. Я восстанавливал дыхание и брался за дело с закрытыми глазами, памятуя, что в каждом живом существе, как объясняла Дора, присутствует частица божественной души. Борясь с отсутствием желания, я вспоминал о прекрасных затворницах, о труженицах бульваров, вынужденных день и ночь отдаваться разным свиньям, старикам, дебилам, сующим им в рот свой член, словно так и надо. Теперь я понимал ненависть проституток к клиентам, их отношение к половому акту как к мести. У каждой миссии есть свои узкие места, даже у святых мучеников случались сомнения. Тонкая, даже тончайшая перегородка отделяет призвание от принуждения, рай от ярма. Наше ремесло имеет некоторое сходство с карьерой святого, моющего ноги прокаженному, лобызающего язвы чумному. Но я был далек от святости, симпатичная мордашка хотя бы время от времени мне бы не помешала. До сих пор я ублажал бабуль и дуэний с серьезностью рабочего, гордого делом своих рук. А тут заглох, как износившийся мотор!
Прошлое, которое не отпускает
Сюзан была права: я оказался не на высоте. События последних лет подмяли мою жизнь. Мне бы все это прекратить, но я упирался – мне нужны были деньги. Этот второй, незадекларированный, источник дохода был не так уж мал. К тому же я не хотел отрекаться, признавать ошибочность своего выбора, обошедшегося мне так дорого. Я продолжал бег по кругу, как цирковая лошадь, хотя порой и этот бег оказывался мне не по силам. При любом затруднении мой прибор клевал носом, таял, как свечка, и возродить его не было никакой возможности. При осечках я получал право на сострадание и даже позволял себе просить вспомоществования на возмещение ущерба. Я побывал у врача, который прописал мне таблетки для приема перед каждым свиданием с целью «запуска двигателя».
Единственным утешением среди всех этих разочарований стало то, что мне удалось нейтрализовать враждебность моего нового начальника, Жан-Иньяса де Гиоле. Вскоре после назначения он вызвал меня, чтобы дать нагоняй.
– Дорогой Себастьян, насколько я понимаю, мой предшественник вам симпатизировал. Ну и прекрасно! Но политика привилегий не в моих привычках. Вы знаете, каковы требования сверху: ныне общественное мнение требует от нас результатов. Это может показаться чрезмерным, но никуда не денешься. Ваше же профессиональное усердие оставляет желать лучшего. У вас репутация дилетанта. Думаю, вас не оскорбит мой вопрос, чем вы занимаетесь в свое послеобеденное время? Сплетни я пропускаю мимо ушей, даже если в них есть правда…
Он постарался спрятать улыбку и сложным образом сцепил большие пальцы. Его молодое лицо изображало неприязнь, но видно было, что мои шалости сильно его забавляют. Позже я обнаружил в нем то же самое сочетание проказливости и скотства. Эта сволочь еще натерпится со мной бед!
– …предупреждаю, я больше не потерплю ваших ежедневных уходов. Другое дело, если вы заняты профсоюзной деятельностью, если боретесь против глобализации, – тогда мы сможем проявить понимание. Вы знаете, до какой степени Дворец (он показал пальцем на потолок) любит эти сюжеты. Соберитесь с силами! Как явствует из вашего личного дела, вы неплохо начинали, вам было тогда столько лет, сколько мне сейчас Надеюсь, я не кончу так, как вы! Итак, все ясно: чтобы больше никаких уходов после обеда.
Пришлось мне изменить свое расписание: теперь я принимал дам в своей квартире с семи до половины одиннадцатого вечера Тем не менее, побеждаемый каким-то ребяческим тщеславием, я сделал вопросом чести превращение Гиоле в своего сторонника Случайное признание подсказало мне, как действовать. Мой молодой начальник, поощряемый матушкой, писал книгу, как все. Подобно всем французским консулам и дипломатам, он мучился комплексом святого Иоанна Персидского. Шанс подторачивался блестящий: я предложил себя в рецензенты написанного им, недаром же я окончил педагогический институт, я кое-что смыслю в литературе. Предложение сбило его с толку и очаровало. Как я и ожидал, интрига в его сочинении оказалась жалкой, я встречал ее несчетное число раз в комиксах: старик по случайности глотает пилюлю для омоложения и превращается в младенца, приводя в смятение близких. Я предложил ему перевернуть все с ног на голову, пусть грудной младенец из того же семейства начнет ускоренно стареть и вырождаться, а дедуля пусть тем временем молодеет. В результате двое, двигаясь по параллельным ступенькам, но в разные стороны, встречаются в одном возрасте – тридцати пяти лет, делятся воспоминаниями, зная при этом, что поменялись ролями, что ребенок станет дедушкой собственного дедушки, а тот – внуком своего внука Мсье де Гиоле снова засел за писанину, представил мне все сочиненное заново, нашел редактора. Так я гарантировал себе спокойствие, отныне он ел с моей руки. Его мать, известная и чрезвычайно властная дама, явилась с поздравлениями прямо ко мне в кабинет.
Со своими родителями я теперь виделся мельком, только в кафе, за бутербродом Меня больше не звали к ним в дом Мать стала похожа на старую морщинистую индианку с седеющими волосами. Она перечисляла общественные мероприятия, в которых участвовала, словно составляла каталог добрых дел, которые противопоставляла моему бесчестью. Теперь она все принимала близко к сердцу, любая неудачная забастовка, уменьшение численности особей какого-нибудь вида вызывали у нее отчаяние; решение бразильского президента Лулы разрешить проложить газопровод через амазонский лес вызвало у нее высокую температуру и резкое похудание. Она гордилась изобретенным ею новым лозунгом для Фронта освобождения животных: «Пока существуют бойни, будут и поля сражений». Нам давно было неудобно друг с другом, как же, ведь сын, которого она превратила в фетиш, позволял себе глумиться над ней! Она выдерживала со мной не больше нескольких минут и удалялась с печальным достоинством, унося на плече черного ворона горя. Мой отец, наоборот, округлился и, в отличие от матери, не стеснялся сетовать. Мой развод подкосил его, внуков он видел теперь редко, под надзором Цербера, как он называл мою бывшую тещу. Мой брат Леон пошел на поправку, любо-дорого было смотреть, он похудел на двадцать килограммов, нашел место в какой-то агропищевой конторе и даже познакомился с девушкой, которую собирался нам представить. Отец ходил вокруг да около, как иногда бывает с людьми, не желающими проявлять властность и стремящимися все решать по-дружески. Наконец, отодвинув свою тарелку и отхлебнув еще пива для большей храбрости, он признался, что тревожится за меня. Это был эвфемизм, понимать его надо было так, что я, по его мнению, совсем пропал. Он отказывался читать мне мораль, это ужасная буржуазная манера, но мать и он боятся, что я пошел по плохой дорожке. Я попросил уточнить, что под этим подразумевается. Он задыхался, просил о помощи. Я принудил его отчетливо произнести страшное слово на «п», парализовавшее его, – «проститутка». Я подтвердил, что это для меня одна из любимых форм досуга, доставляющая мне огромную радость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33